Институт Ольги Ленгель (TOLI), Международная комиссия по оценке нацистского и советского оккупационных режимов, а также Еврейская община (литваков) Литвы проводят общий проект, который посвящен преподаванию темы Холокоста и прав человека в школах Литвы.
В Куркляй – местечко в Аникщяйском районе Утенского уезда на северо-востоке Литвы, завершились работы по восстановлению и приведению в порядок здания бывшей деревянной синагоги.
В Шяуляй открыт сквер Праведников народов мира – в память о тех, кто, несмотря на смертельную опасность, спасал евреев в годы Второй мировой войны от неминуемой смерти.
23 сентября, в День геноцида евреев Литвы, во дворе Президентского дворца состоялась премьера музыкального произведения Й. Ясинскиса «Симфония из Северного Иерусалима».
Отреставрированное здание бывшей синагоги в Жежмаряй может стать новым культурным центром. Первая синагога в Жежмаряй появилась в 1690 – 1696 г. В XIX веке в городке было уже три синагоги: евреи составляли большую часть населения. Единственное сохранившееся и отреставрированное здание деревяной синагоги находится в южной части местечка, между улицами Вильняус и Жальгирё.
Важнейшие события Еврейской общины (литваков) Литвы в 2018 г.
Выдающемуся американскому художнику, литваку Сэмюэлю Баку (Samuel Bak, Самуил) Городской совет Вильнюса принял решение присвоить звание “Почетного гражданина”.
К концу 2018 года численность евреев во всем мире достигла 14,7 миллиона человек, что значительно ниже пиковых значений, зарегистрированных до Холокоста. Об этом сообщает в новом отчете Центральное бюро статистики Израиля.
Так, на сегодняшний день евреев во всем мире примерно такое же количество, как в 1925 году, когда в мире проживало почти 14,8 млн евреев. Перед Второй мировой войной – к 1939 году численность еврейского населения выросла до 16,6 млн человек.
Из тех 16,6 миллионов евреев 449 тысяч, или примерно 3% от общей численности, проживали на территории находившейся под Британским мандатом в Палестине, на которой впоследствии было провозглашено Государство Израиль.
В 1948 году, на момент создания Израиля, число евреев уменьшилось до 11,5 млн человек, из которых в Израиле проживали лишь 650 тысяч (6%). К концу 2018 года еврейское население выросло до 14,7 млн человек, при этом 6,7 млн из них (45,6%) проживают в Израиле.
Первое место по размеру еврейской диаспоры вне Израиля занимают США – 5,7 млн, второе место – Франция с примерно 450 тыс. евреев, третье – Канада – 392 тыс., Великобритания – 292 тыс., Аргентина – 180 тыс., Россия – 165 тыс., Германия – 118 тыс., Австралия – 116 тыс.
Из 6,7 млн израильтян по состоянию на конец 2018 года, 5,2 млн человек родились в Израиле, а 1,5 млн – иммигрировали из других странах.
Из-за пандемии коронавируса мероприятия, посвященные Йом Ха-Шоа (Дню Катастрофы), в этом году будут проводиться иначе: памятная церемония, которую организует Всемирный Еврейский конгресс будет транслироваться по Интернету: 20 апреля в 11.00 (Нью-Йорк), 17.00 (Брюссель), 18.00 (Иерусалим). Приглашаем вас присоединиться к онлайн трансляции:
В ней примут участие пережившие Холокост глава Центрального совета евреев ФРГ, вице-президент Европейского еврейского конгресс и Всемирного еврейского конгресса Шарлотта Кноблох и член правления ВЕК Колетт Авиталь, члены дипломатического корпуса ВЕК Яарив Норнберг и Реувен Реннерт и др.
Эта одна из самых известных фотографий Холокоста была сделана во время депортации евреев из Варшавского гетто в лагерь смерти Треблинка.
В ответ на депортации 19 апреля 1943 года еврейское подполье подняло в Варшавском гетто восстание. Оно было жестоко подавлено, однако его подавление потребовало от нацистских войск почти столько же времени, как завоевание всей Польши.
Польский историк Бернард Марк писал: “Многие освободительные войны несли в себе зародыш неизбежного поражения, но ни на одной из них не лежала печать столь глубокого трагизма, как на последнем боевом порыве остатков обитателей Варшавского гетто, который разгорелся на могиле их ближних, без тыла, почти без оружия, без ничтожного шанса на победу”.
Повстанцы и не рассчитывали на победу. Один из них бейтаровец Арие Вильнер писал: “Мы не собираемся спасать себя. Из нас никто не выживет. Мы хотим спасти честь народа”.
Успех восстания заключается в том, что оно вообще состоялось. Оно стало первым гражданским восстанием в период Второй мировой войны.
Символической кульминацией восстания стало водружение бело-голубого флага на крыше одного из домов (через пять лет такой флаг стал флагом Государства Израиль).
И еще – стоящий на фотографии справа с автоматом в руках роттенфюрер СС Йозеф Блёше скрылся после войны. Его опознали в начале 1960-х гг., судили в ГДР и приговорили к смертной казни.
Официальные мероприятия в память о годовщине восстания в Варшавском гетто переносятся в интернет из-за коронавируса, сообщает телеканал Polsat News.
Мэр Варшавы Рафал Тшасковский написал на своей странице в Facebook, что акция памяти участников восстания в гетто переносится в интернет и у памятника героям гетто не будет официальных церемоний. В этот день власти в полдень включили сигнальные сирены и возложили цветы в десяти точках Варшавы, связанных с боевыми действиями во время Второй мировой войны.
Директор Музея истории польских евреев POLIN Зигмунт Стемпиньский заявил, что из-за коронавируса акция раздачи бумажных нарциссов жителям Польши в память о восстании и героическом сражении евреев была отменена, чтобы не подвергать добровольцев риску. Вместо этого музей предложил всем желающим скачать с сайта шаблон с изображением нарцисса, снабдить его своей надписью и разослать друзьям.
77 лет назад — 19 апреля 1943 года — в Варшавском гетто вспыхнуло восстание в ответ на начало окончательной ликвидации еврейского района и его населения нацистами. Неравный бой длился четыре недели, сообщает «Польское радио».
По разным оценкам, от 700 до 2000 бойцов противостояли немецким силам — двум тысячам хорошо вооруженным солдат из СС, вермахта, полиции безопасности и вспомогательных соединений. Против повстанцев были использованы бронетехника и артиллерия.
77-я годовщина начала восстания в Варшавском гетто в этом году отмечается в Интернете. Трансляция событий, подготовленная Музеем истории польских евреев Polin, доступна в социальных сетях музея.
Акция «Нарциссы» (Żonkile) в этом году из-за эпидемии пройдет в интернете. Шаблон нарцисса можно загрузить с веб-сайта Музея истории польских евреев Polin. Каждый может сфотографировать себя с цветком, распечатанным и прикрепленным к одежде, и разместить его в своем профиле в социальных сетях. К фото могут быть добавлены хэштеги: #ŁączyNasPamięć i #AkcjaŻonkile.
Нарциссы один из лидеров восстания Марек Эдельман возлагал к памятнику Героям гетто каждый год в годовщину начала восстания.
Вот и завершился праздник Песах. Из-за карантина члены ансамбля еврейской песни и танца «Файерлах» в этом году не собирались на Седер, не концертировали, но, будучи дома, вместе исполнили традиционную композицию «Л’шана hабаа б’Ирушалаим!» – «В следующем году — в Иерусалиме!». Этими словами завершают текст Песахальной Агады (то есть — рассказа об Исходе из Египта).
Правящая партия Польши в среду выступила против крайне правой группировки, которая хочет остановить реституцию собственности, принадлежавшей евреям и другим лицам до Холокоста.
Крайне правые активисты собрали достаточно подписей, чтобы представить проект резолюции Сейму, нижней палате польского парламента, который запретил бы перераспределение «наследственной собственности» – собственности, принадлежавшей частным лицам, многие из которых были евреями, которые были убиты в Холокосте и чьи наследники, если они существуют, никогда не подавали на реституцию,- сообщает JTA.
«Запрещается предпринимать какие-либо действия, направленные на удовлетворение претензий в отношении имущества, являющегося наследником, включая переговоры, заключение расчетов, признание претензий и действий, касающихся имущества, являющегося наследником, согласие на посредничество, направление сторон к посредничеству или выплату денежных пособий», – говорится в проекте. , В нем также говорится, что нацистская Германия, а не Польша, несет ответственность за то, что произошло в Польше, когда она была оккупирована Германией.
Выступая от правящей партии «Право и справедливость», депутат Аркадиуш Муларчик сказал, что в проекте резолюции нет необходимости, поскольку «проблема безземельных земель в Польше на самом деле не существует».
Мачей Конечный, депутат от «Left Together», назвал проект антисемитским, добавив, что это была «кампания запугивания евреев, которые якобы собираются грабить Польшу».
Справка : проект является последней разработкой в кампании, направленной на противодействие растущему давлению на Польшу, чтобы предложить компенсацию за собственность, потерянную во время Холокоста. Крайне правая петиция собрала 200 000 подписей.
Кампания частично является ответом на закон Конгресса США «Справедливость для выживших без компенсации», принятый в 2018 году. Также известный как Закон 447, он является стимулом для обеспечения того, чтобы люди, пережившие вторую мировую войну, или их наследники получали компенсацию за их потери.
Закон требует от стран, владеющих имуществом эпохи Холокоста, обеспечить «возврат законному владельцу любого имущества, включая религиозное или коммунальное имущество, которое было незаконно изъято или передано».
По данным Всемирной организации реституции евреев, Польша вернула миллионы долларов в качестве компенсации за имущество, принадлежавшее еврейским общинам, но это единственная крупная страна в бывшем советском блоке, которая не предприняла никаких действий по возвращению частной собственности.
Вильнюсская гимназия ОРТ им. Шолом-Алейхема ждет в новом учебном году (2020 – 2021) детей еврейского происхождения! Прошения принимаются до 1 мая по Интернету: https://svietimas.vilnius.lt
Вам следует подключиться с помощью электронного банкинга или другого электронного подключения. К электронному «Прошению» нужно прикрепить все дополнительные документы, дающие первенство на учебу в гимназии.
Дополнительная информация по телефону: 867500245 (канцелярия гимназии)
Врио директора гимназии ОРТ им. Шолом-Алейхема Рут Рехес: 868689530
Президент Израиля Реувен Ривлин переговорил с папой римским Франциском накануне праздника Песах и поблагодарил его за усилия по борьбе с антисемитизмом. Глава государства подчеркнул, что эта борьба особенно актуальна сейчас, так как на фоне распространения коронавируса в мире растет число антисемитских инцидентов. Ривлин поздравил Франциска с наступающей Пасхой. В ответ понтифик поздравил израильского лидера с Песахом и заявил, что в канун праздника он будет с народом Израиля «в сердце и в молитвах».
Глава Римской Католической церкви не раз выступал против антисемитизма. Франциск неоднократно упоминал, что у него много друзей-евреев.
Накануне праздника Песах Реувен Ривлин обсудил ситуацию с пандемией коронавируса с королями Испании и Нидерландов, президентами Германии, Франции, Италии, Австрии, Молдавии, Чехии, Хорватии, Армении, Кипра, Греции, Португалии, Румынии, Колумбии, Перу, Гондураса, Казахстана и Сербии.
Феликс Дектор умер в Иерусалиме, 12 апреля, 18 нисана, в Песах, и в тот же день был похоронен на кладбище Хар‑а Менухот, в переводе — Гора Упокоения. Это огромное белое кладбище, поднимающееся ступенями к небу; его видит всякий въезжающий в Иерусалим.
Иерусалимом я обязан Феликсу.
Он привел меня в Израиль.
Я не пошел бы с другим.
Он умер быстро и, кажется, легко, как мог бы только мечтать. Никого не обременив и не ведя препирательств со смертью.
Продолжая в одиночку работать над полным собранием сочинений Жаботинского.
За два месяца до своего 90‑летия.
Мой любимый друг, моя крепость, мой ребе: его доля в моей жизни и душе так велика, что я не могу определить словами. Я и не хочу. Есть лишние слова — и одно из них «умер». Мы с ним всегда это знали.
Так что, говоря теперь «был», я совершаю насилие над чувством. Я вообще чувствую себя предателем по отношению к любимым людям, которых пережил. Я остался, а их нет.
Но я не могу всерьез сказать, что их нет, потому что вижу в таком утверждении неправду, трусость и безответственность.
Даже отсутствие их я ощущаю как присутствие; но я вовсе не уверен и в отсутствии.
Особенно же нелепо я чувствую себя, когда по той или иной причине говорю о них или пишу. Как сейчас о Феликсе. Связывавшее нас принадлежит только нам. Оно не идет навынос. Ни за сочувствие, ни за утешение, ни ради прославления и просвещения. Ни даже из уважения к слову. Авторское право на рассказы друг о друге — наше общее, но теперь я не могу спросить разрешения у соавтора.
Поэтому мне кажется таким важным сказать человеку всё, что хотел бы, при его жизни. Феликсу я сказал.
Он знает.
А теперь пусть говорит сам.
Несколько лет тому назад мы подготовили книгу его воспоминаний.
И решили не публиковать. Избегая слова «пока». Употребляя слово «позже».
Олег Дорман
Феликс Дектор и Олег Дорман Из семейного архива
Вступление
Меня зовут Феликс Дектор. Фамилия — от мамы, имя — в честь палача. Но вообще «Феликс» на латыни значит счастливый. Мне 84 года. У меня пятеро детей, восемь внуков и правнучка. Я родился в Минске, провел детство в Витебске, попал в детский дом на Украине, был эвакуирован в Сибирь, окончил школу и университет в Вильнюсе, Литературный институт в Москве. Я был успешным переводчиком с литовского, членом Союза советских писателей, имел автомобиль и собственный двухэтажный дом в легендарном «Поселке художников» в Москве. 2 марта 1976 года, мне было тогда 46 лет, я начал новую жизнь — я уехал в Израиль. <…>
Глава третья
Летние каникулы 1937 года мы с пацанами проводили на рампе. Играли в прятки среди вагонов, в лапту, цеплялись за маневровые. Любимой забавой было подкладывать на рельсы какие‑нибудь штучки, чтобы паровоз расплющивал. Монетка становится большая, плоская, а полотно ножовки делается как ножичек. Однажды я положил иголку. Присел у рельсов смотреть. Поехала платформа, прошло первое колесо. Я увидел, что иголка упала на шпалы. Протянул руку, взял ее и положил обратно на рельс. Чудом успел до того, как второе колесо проехало. Когда платформа прошла, оказалось, иголка просто вдавилась в рельс, не подцепишь.
Другой забавой была «поджига». Пацаны брали медную трубку, сбоку пропиливали дырочку, проволокой прикручивали к деревянной рукоятке, плотно забивали внутрь деревянную пробку и вставляли в дырочку головку от спички. Поджигаешь, и бабахает со страшной силой. Мне очень нравилось. «Дай стрельнуть!» — давали. Я был свой. Правда, одна неприятность: мое прозвище. Отец явно не предусмотрел, как будут дразнить мальчика с фамилией Кантон.
Двое моих приятелей, братья, были сыновьями путевого обходчика. Их домик стоял возле маневровой ветки, я часто к ним ходил. Мы любили катать обручи. Берется обруч от бочки, и железным прутом с согнутым на конце крюком гонишь перед собой. Бежишь, катишь. Чем быстрее бежишь, тем лучше катится. Здорово. Один из братьев стал мне мешать. Мы сцепились. «Кантон — гандон!» Я треснул его железным прутом. Он в слезах убежал.
Но вообще пацаны меня звали Хвелисом. «Феликс» у них так звучал. А кличка была Дзюба. Дзюба — клюв по‑белорусски.
Феликс Дектор. 1935 Из семейного архива
Однажды ночью снова пришли с обыском. Опять все перевернули, перетрясли вещи и книжки, потом велели выходить. Комнату опечатали, повели маму вниз. Я по опыту знал, что увезут и меня, пошел тоже. «Нет, — сказал военный, — ты остаешься». — «Как это? Нет. Я с мамой». Поплелся за ними по лестнице. У подъезда ждал грузовик с открытым кузовом. Они сели в кабину, маму посадили между собой. Едва машина тронулась — я сразу уцепился за борт. Увидели, остановились. Один выскочил, оторвал меня, пригрозил. Поехали опять. Я бросился следом и снова вцепился в борт. Они затормозили, нквдшник вышел, схватил меня и держал, пока машина не отъехала на порядочное расстояние. Тогда он меня отпустил и бросился догонять. Но я тоже бегать умею. Побежал — и споткнулся. Улица была немощеная, я упал в грязь, а он тем временем вскочил в кабину, и грузовик умчался.
Я встал. Грязный, зареванный, пошел в тюрьму. Я знал, где находится та тюрьма, куда нас в прошлый раз сажали.
Оказалось, входа нет: ворота — сплошная деревянная стена, постучаться некуда. Потом я увидел где‑то высоко окошко, а в нем солдат. Стал колотить руками и ногами в стену. Солдат сверху заметил. «Чего ты там?» Я говорю: «У меня мама здесь». «Какая мама?» — «Дектор Ида». — «Сейчас узнаю». Исчез. Через некоторое время высовывается: «Нету здесь такой».
Неподалеку от тюрьмы жили наши знакомые, Закржевские. Раньше у них был деревянный домик с садом возле рампы, Закржевский работал на железке машинистом, потом его арестовали, дали срок, и Галина Францевна с двумя детьми и бабушкой переехали как раз в тот район, где стояла тюрьма. У меня не было никого — все родственники мамы и папы жили в Литве. И я пошел к Галине Францевне. Она меня умыла, накормила, пожалела. Вспомнила, как однажды нас всех уже арестовывали, а потом отпустили. Отпустят и на этот раз. Я посидел‑посидел и пошел в свой Винный тупик.
Дверь нашей комнаты была опечатана. Соседка, не Валя, а другая, новая, постелила мне на пол матерчатый половик, дала подушку, и на этом коврике я уснул.
Утром пошел через весь город к маминой подруге Голде Плоткиной. Они были знакомы с тех пор, когда мама только приехала в СССР, работала воспитательницей в еврейском детдоме и училась заочно в педагогическом: Голда тоже училась, в текстильном. Они потом всю жизнь держались вместе: куда одна — туда и другая. Теперь Голда стала главным инженером витебской трикотажной фабрики имени Клары Цеткин. Они с сыном Маратом, моим ровесником, и домработницей Дусей жили в четырехэтажном доме «гостиничного типа». Квадратная комнатка, разделенная пополам, в меньшей половине — кушетка Дуси, в большей — диванчик Марата и кровать самой Голды. Два туалета на этаж и кухня общего пользования.
Я рассказал, что произошло. Голда при всем желании не могла меня взять к себе, некуда было. Она тоже высказала предположение, что маму вскоре отпустят. А папу искать бессмысленно, писать ему не стоит: он не в командировке, он арестован. Голда пообещала, что не оставит меня, просила приходить, и я отправился домой.
Месяца полтора я жил, предоставленный самому себе. Утром соседка делала мне бутерброд, поила чаем, и я на весь день уходил на улицу. Лето — все ребята торчали с утра до вечера на улице. Днем мамы звали детей обедать. Меня тоже кормили. Жалели, а вдобавок я начитанный пацан был, им нравилось говорить со мной.
В жаркие дни ходили на Двину. Плавать я не умел, а любил нырять. Однажды надолго задержался под водой, перевернулся и потерял ориентацию. Попытался выплыть, но оказался еще глубже, испугался, рванулся и потратил последний воздух. Я не захлебнулся, но не мог дышать. Перед глазами пошли круги, показался тоннель — спустя много лет я читал, что люди, пережившие смерть, видели тоннель, — но тут, слава Б‑гу, забрезжил свет, я дернулся из последних сил и высунул голову из воды. Оказалось, я на мелком месте. Просто не там искал спасения: стараясь подняться, греб в глубину.
Через полтора месяца Голда приехала за мной на фабричной эмке и отвезла в детприемник. Туда собирали детей, оставшихся без надзора, осиротевших. Оттуда развозили по детским домам.
В детприемнике оказалось неплохо. Спальни, столовая, большой зал, куда утром нас приводили на зарядку. После завтрака там же разучивали песни‑танцы, скажем «Во саду ли, в огороде», только вместо «девица гуляла» пели «девочка гуляла». Вечером устраивали концерт или лекцию с воспитателем. Был двор для прогулок, детские игрушки — деревянные пирамидки и кубики, а главное, книги, можно было читать вволю. Пацаны, конечно, все друг друга спрашивали, что с родителями, где родители. Я говорил, что сидят.
Как‑то раз я удрал. После зарядки спрятался за портьерой, а когда зал закрыли на ключ, вылез через окно — решеток не было — и побежал в Винный тупик. Я скучал по дому и по ребятам нашим. Скоро туда же прибежал вожатый из детприемника, нашел меня, не ругал, за руку отвел обратно.
Обычно из детприемника переправляли в детдом быстро, но меня держали месяца полтора — вероятно, Голда попросила, надеялась, что мама выйдет. Начался учебный год. В детприемнике школы не было. Однажды мне и еще четверым ребятам велели собираться и передали нас дядьке, который развозил по детдомам. Наверное, много было таких дядек — забирали очередную партию детей и везли. Всех в разные детдома. Почему‑то нельзя было, чтобы в одном детском доме оказалось несколько детей из одного приемника. Не знаю, какой в этом был смысл — чтобы организацию не сколотили, что ли.
Ехали поездом. Все дети смирные, не беспризорники, не блатные. Приехали в Киев, оттуда в Чернигов, там сели на пароход. Здорово. Я впервые ехал на пароходе. У детского дома, куда привезли меня, был замечательный адрес: Черниговская область, Коробской район, пристань Вишенки, хутор Черешенки.
Феликс Дектор. Из семейного архива
Глава четвертая
От пристани до хутора километра два шли пешком. Я впервые попал на юг, и глазел по сторонам: ждал, что появятся верблюды. Считал, что на юге живут верблюды. Они не появились, но мягкая южнорусская природа, высокие тополя, тихий золотистый закат с цикадами — все это мне понравилось.
Дядька меня сдал и ушел с другими двумя пацанами — остальных мы развезли, а я остался в домике, где находился кабинет директора. В углу горела керосиновая лампа — электричества в детдоме не было. Я смотрел на нее и старался щуриться так, чтобы лучик дотянулся до самого моего глаза.
Директор позвал в кабинет, представился: «Илья Наумович». Что с родителями, спросил, где родители. Я говорю: «Сидят». — «За что?» — «Враги народа».
Что мне было отвечать? К тому времени я был уверен, что их забрали потому, что они враги народа. То есть, мне очень не хотелось в это верить, я до последнего ждал, что маму снова выпустят, но раз не выпустили, — значит, виновата. У меня не укладывалось в голове, что могут взять и посадить ни за что.
«Знаешь, Феликс, когда придешь в отряд, ребята будут спрашивать, — ты не говори, что родители сидят». А как же? Я не понимал, что можно соврать, я прежде не врал. — «Скажи, что умерли». И он у меня камень с души снял. Относительно себя я был уверен, что я не враг народа. А родители, как это мне ни тяжело, оказались врагами. Правда, я уже знал слова товарища Сталина, что сын за отца не отвечает, и черпал в этом поддержку, бодрость духа, присущую советскому человеку, но все же…
Действительно, когда меня привели в отряд, пацаны в спальне первым делом стали спрашивать про родителей. Я сказал: «Умерли». — «От чего?» К такому вопросу я не приготовился. Говорю: «Ну, мама заболела. Заболела и умерла». — «А отец?» — «Отец? Отец от горя скончался». Я не находчив. Но ответ прошел. Больше не спрашивали. Там у всех были мертвые родители. Арестованные только у меня.
Несколько отрядов, каждый в своем двухэтажном домике — внизу общая комната, наверху — спальни, отдельные для мальчиков и девочек, в каждом отряде — свой воспитатель. Нашего звали Григорием Прокоповичем. В его обязанности входило, кроме прочего, читать вслух по вечерам. Усаживались на скамьях вдоль длинного стола в общей комнате, зажигалась керосиновая лампа, и начинались чтения. Был он человек не шибко образованный, чтение ему давалось с трудом. И тут выяснилось, что я читаю. Правда, все было на украинском, но я быстро освоил его, и Григорий Прокопович полностью перепоручил чтение мне, а сам только следил за дисциплиной. Я сидел на одном конце стола, он на другом. Читал я, в обязательно порядке, «Пионерскую правду», а потом всякие рассказики, просто книжки. Очень скоро я практически забыл русский. Разговаривал по‑украински, думал по‑украински. Правда, читал русские книги. Не вслух, сам. Много читал, запоем. В детдоме оказалась отличная библиотека. Заведовала ею милая, добрая женщина.
Возле дома росло большое старое дерево: шелковица, или, как там называли, тутовник. Мы залезали на ветви и ели ягоды, а потом ходили с лиловыми губами и ладошками. По вечерам иногда приезжала киноустановка. Натягивали экран, запускался движок, и мы с восторгом смотрели каких‑нибудь «Веселых ребят».
Время, которое я провел в детдоме, было, возможно, самым счастливым в моей жизни. Дома ко мне всегда относились критически; в детприемнике я понимал, что все знают, что я сын врагов. А здесь не было огорчений. Меня принимали таким, какой я есть, и даже ценили за начитанность. Илья Наумович сумел сделать из казенного учреждения теплый дом. Он был человек очень спокойный, очень доброжелательный и деликатный. Честный и добрый. Хороший человек. Совсем не похож на учителей, каких я знал до и после. Никогда не повышал голоса, никогда не бывал равнодушен, от него веяло доброжелательностью. Мог приласкать, погладить по голове. Знал, как важно поговорить с каждым. Часто заходил к нам просто поговорить, не по делу. И когда заходил, ты ловил каждый его взгляд, хотел заслужить его одобрение, быть достойным уважения, которое он к каждому проявлял.
Писал я грамотно и по‑украински тоже. А с чистописанием не получалось, и мне все время ставили «посредственно» за почерк. Но как‑то раз наша учительница Полина Осиповна заболела, и ее замещала другая. В тот день у меня кончилась тетрадь, я начал новую. Новая учительница не знала, чем с нами заниматься, и решила провести диктант. Новая учительница, новая тетрадь — я постарался писать так хорошо, как только мог. И впервые получил пусть не «отлично» — «видминно», а «добре» — «хорошо». И это меня окрылило. Когда вернулась Полина Осиповна, я не оставлял стараний, и скоро она пересмотрела отношение ко мне как к нерадивому ученику, и я сделался отличником. Мало того: я бросил курить. Курить там было нечего.
Пришла зима. Мы готовили новогодний концерт, мне досталось прочитать стихи по‑украински. «Только не смотри в зал», — предупредила Полина Осиповна. — «Почему?» — «Будешь смотреть — собьешься». Ничего не собьюсь, подумал я, — я эти стихи назубок знаю. Вышел на сцену, начал читать.
У шахтах темных та и вовких
Процуе брат наш, робитник…
Нарочно посмотрел в зал… и все забыл. Постоял молча и ушел под аплодисменты.
Когда замерзла Десна, ходили кататься, и мне все хотелось увидеть рыбок подо льдом. Я лежал животом на санках, а мой лучший друг Юрка катил. Рыбок видно не было. Тогда я занялся другим вопросом. Решил проверить, действительно ли на морозе язык примерзает к железу. Стал трогать кончиком языка раму санок. Но закончить опыт не сумел, потому что в нас врезались другие санки, и я размозжил губу.
Голда знала, куда меня отправили, не теряла из виду, мы переписывались. Однажды Григорий Прокопович говорит: «Зайди в библиотеку, тебя библиотекарша зовет». Я пошел. Она была занята с другими, сказала: «Подожди меня там, за дверью». Потом все вышли, я зашел. Она говорит: «Тебе письмо». Я решил, от Голды. Беру конверт, открываю, смотрю — письмо от мамы. У меня перехватило дыхание и потекли слезы. А библиотекарша, наверное, хотела посмотреть на мою реакцию, поэтому и позвала к себе.
Я был счастлив, я был на седьмом небе. Во‑первых, мама. Во‑вторых, значит, она не враг народа. Мне было хорошо в детдоме, но мамы‑то не было.
Я пошел в отряд и обнаружил, что к чувству счастья примешивается еще одно. Мне неловко перед ребятами. Все без родителей, а у меня мама.
Но никто не удивился тому, что мертвая мама стала писать мне письма.
Юрка спросил: «Ты кого больше любишь — маму или Сталина?» Я растерялся. В душе, конечно, я больше любил маму, но сказать, что свою личную маму я люблю больше, чем нашего товарища Сталина… И я солгал во второй раз в жизни. Я сказал: «Одинаково». Это была неправда, маму я любил больше. Но и сказать, что Сталина больше, у меня тоже язык не повернулся. Потом я много лгал: учителям, родителям, женщинам.
Мало кто сейчас знает и помнит, в 1938 году, когда сняли наркома внутренних дела Ежова, случилась недолгая «оттепель». Пришел Берия, и тех, кто находился под следствием — а таких были десятки тысяч, — отпустили. В том числе мою маму. Ее продержали в тюрьме так долго, девять месяцев, а не выслали в лагерь, потому что мама симулировала потерю памяти. Эту тактику она освоила еще в литовской тюрьме. Ей приводили знакомых на очную ставку, она говорила: «Не знаю этого человека. Не помню такого». Задавали вопросы — отвечала: «Не помню». Следователи понимали, что она морочит им голову, и показывали маму молодым курсантам: вот смотрите, какая хитрая шпионка, изображает потерю памяти. Сделали из нее учебное пособие для начинающих палачей. Игрались с ней. И заигрались — пришлось маму выпустить. А те курсанты арестовали следователей и заняли их место. Маме выплатили зарплату за два месяца и дали путевку в Кисловодск. Она бросилась к Голде, узнала, где я, и приехала за мной в Черешенки.
Расставаясь с Ильей Наумовичем и ребятами, я почему‑то считал, что мы еще увидимся. Что расставание не навсегда. Может, такая защитная реакция. Ведь на самом деле мне было неловко, что я уезжаю, а они остаются.
Прошла жизнь, и уже в новом веке, когда появился интернет, я стал искать упоминания о детском доме в Черешенках. Оказалось, существует группа бывших питомцев, которые написали воспоминания о доме и об Илье Наумовиче. В войну, когда подходили немцы, он вывез детей в тыл, после войны они снова вернулись туда. Бывшие воспитанники вспоминали об Илье Наумовиче с любовью и признательностью. Я узнал, что наша милая библиотекарша была его женой. Что его фамилия Темес. И что детский дом в Черешенках был для детей репрессированных. Все там врали, что их родители умерли. Еще я узнал, что в 1976 году, когда я уехал из Советского Союза, Илья Наумович был жив, и значит, я мог найти его, повстречаться, обнять. Но тогда мне это не приходило в голову. <…>
Стоят: Феликс с матерью Идой. Сидят отец Адольф Кантон, Ира. Из семейного архива
Глава шестнадцатая
Станция Зима стоит на Транссибирской магистрали. Это две пары рельсов: туда и оттуда. Поздней весной между рельсов вырастала высокая трава, ее надо было полоть. Кому полоть в войну? Послали школьников. Командовал нами пожилой дядька, сцепщик. Определил каждому участок метров по сто между путевыми столбами, и мы приступили.
Полоть на корточках — ноги болят. Нагибаться — спина. Поэтому я стал на колени и, продвигаясь таким образом, драл траву. Подошел сцепщик, посмотрел, потом спросил: «Еврей?» От удивления я перестал полоть и говорю: «Еврей». Он кивнул. Я спросил: «Откуда вы знаете?» Он ответил: «А евреи всегда на колени становятся».
Сейчас, вспоминая его слова, я думаю: может, он имел в виду изобретательность евреев? Что, мол, я догадался, как облегчить работу. Но тогда я вспыхнул от унижения. Мы все знали слова пламенной испанской антифашистки Долорес Ибаррури «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», и я вовсе не предположил, что сцепщик меня хвалит. Я был уверен, что он говорит унизительную вещь. И самое унизительное в ней было вот что. Я знал, что я еврей, и относился к этому как к незначительному обстоятельству. Вроде того, что я брюнет или что называюсь Феликсом. Это от меня не зависит и ничего не определяет. Но тут меня ужаснула мысль: а вдруг определяет? Вдруг есть какие‑то родовые свойства — типа носа, доставшегося от предков, — которые склоняют меня к тому, чтобы жить на коленях?
Я ничего не ответил сцепщику, но с той поры понял, что должен внимательно следить за собой. Должен стараться быть лучше, а не просто жить. Иначе правда станешь евреем.
Феликс Дектор. 1950‑е Из семейного архива
Ребята в Зиме были отличные, и, сам того не понимая, я многое перенимал от них. Они были самостоятельными, независимыми и, что очень мне нравилось, прямыми. Никакого лицемерия или уклончивости. Среди них существовала круговая порука, что тоже мне нравилось. Как бы это пояснить? Много позже, когда я учился в университете, был у нас профессор, которого студенты ни в грош не ставили. На его лекциях болтали, отпускали громкие замечания. Он не обращал внимания или терпел, и все нам сходило с рук. Но как‑то раз один парень сказал что‑то особенно хамское. И вдруг профессор прервал лекцию и спросил: «Кто это сказал?» Все молчат. «Если тот, кто это сказал, не признается, вы все не будете допущены к экзамену». Молчание, тишина. И вдруг чей‑то голос: «Ну, Ромка, кончай, ну что тебе не признаться, что это сделал ты». Вот. В Зиме такая история была бы невозможна. Никогда бы, ни при каких обстоятельствах пацаны не заложили бы своего. Левка Данильченко, Юка Моргач, именно Юка, дружки мои. Дрюков Юрка был очень талантливый, все время рисовал. Когда родители были на работе, он приходил к нам домой, драпировал меня всяким барахлом, я позировал, а он писал картины на темы из Священного писания. Тогда я даже не задумывался, откуда у него в голове эти сюжеты. У подружки одной нашей зиминской было необычное имя — Эликанида. Но мы звали ее Елкой, и я тоже не задумывался — мало ли. Сибирь. В школе работали две училки — сестры Цыпленковы, биологичка и географичка. Как‑то раз пришли к нам домой, о чем‑то поговорили с родителями, а потом увели папу с собой. Когда он вернулся, рассказывал, что отец Цыпленковых узнал, что папа — еврей, учившийся в хедере, и хотел, чтобы папа прочитал ему что‑то из книги на древнееврейском. Все это меня не интересовало, но осталось в памяти.
Феликс Дектор. 1970‑е Из семейного архива
Спустя десятилетия, уже в Израиле, я рассказывал знакомому, главному редактору «Еврейской энциклопедии», что в годы войны жил на станции Зима. «В Зиме? А ты знаешь, что это еврейский город?» — «Как еврейский?» И я узнал, что Зима была основана или, во всяком случае, вскоре после основания заселена герами — неевреями, принявшими иудаизм. Были они по происхождению украинцами, выселенными в Сибирь. Вот почему Юрка Дрюков так знал Священное писание. Вот куда водили сестры Цыпленковы отца: составить миньян, десятку, минимальное количество еврейских мужчин, нужное, чтобы молиться вместе. Все эти пацаны, которые меня дразнили, все эти Юрченки, Данильченки и Стрельченки, — они сами жидами были. Только они благоразумно помалкивали, а я… раскололся.
Юрий Каннер, президент Российского еврейского конгресса
echo.msk.ru – Радиостанция “Эхо Москвы”
Не могу читать Фейсбук. Слезы сглатываю. Оплакиваем Феликса Дектора. У него было много друзей – и в Израиле, и в Литве, и в Москве, где он жил последние двадцать с лишним лет, лишь наезжая в Иерусалим. И для многих из них он стал ориентиром и поводырем. Я в их числе. Каждая встреча с Феликсом, каждая беседа с ним была приобщением к высшим сферам, приподнимала над обыденностью.
Ему не нужны были ни звания, ни должности, ни какой-либо официальный статус. Он начинал говорить – своим обманчиво вкрадчивым голосом, с улыбкой – то ли застенчивой, то ли насмешливой, и всякий понимал, с кем имеет дело. От него веяло культурой – в том исконном значении слова, которое теперь почти не используется – слишком мало, к кому и к чему его можно относить.
Не случайно его самиздатовский журнал, который сделал Феликса Дектора, чрезвычайно успешного советского литератора и редактора с высокими гонорарами и особняком в центре Москвы, отщепенцем-диссидентом и вражеским элементом, так и назывался — «Тарбут», то есть «Культура». И пришлось продолжать это издание на более подходящей для еврейской культуры почве – в Иерусалиме. Феликс оказался в Израиле в середине 70-х, когда там было совсем не до русско-еврейской культуры. Вот он ее и стал лелеять и взращивать, основав русское издательство, что являлось такой же дерзостью, как выпускать еврейский журнал в Москве.
Символично название и другого знаменитого проекта Дектора – общество и одноименный альманах «Ковчег», который он основал в Москве и распространил на Иерусалим. Ему нравилось быть таким Ноем – собирать людей, направлять их и приводить в какие-то дали и выси, куда они сами, может быть, и не добрались.
В сущности, всю жизнь он именно этим и занимался. И когда в застойном СССР, блистательно переведя и не менее блистательно издав романы Ицхокаса Мераса, открыл советским читателям, советским евреям в особенности, мучительную правду о Холокосте. И когда возделывал основанный им оазис русской еврейской культуры в Иерусалиме. И потом в Москве…
Лично мне именно Феликс открыл Жаботинского. То есть я, конечно, знал, кто это такой. Но то было такое знание, как если время от времени проезжать мимо Третьяковки и ни разу не заходить внутрь. Рискну предположить, что у большинства из нас еще несколько лет назад представления о Жаботинском были именно такие. И Феликс это знал. Именно потому он, будучи уже очень немолодым человеком, поставил перед собой цель издать по-русски всего Жаботинского. Всего! Над ним подтрунивали – Сизифов труд. А он взялся – и продвинулся к своей цели очень далеко. Но сегодня Жаботинского знают не только как политика – основателя ревизионистского направления в сионизме (у власти в Израиле почти бессменно в течение 40 лет – его последователи), но и выдающегося русского писателя и публициста.
Он не успел довести свой труд до конца. Не хватало, как всегда, денег – никто не думал, что не хватит времени. Все мы, конечно, знали о его возрасте, но никогда не называли его преклонным. К Феликсу это просто не могло относиться. И то, что его не стало, кажется вопиющей несправедливостью, не смотря на возраст, не смотря на то, что надо говорить в таких случаях – Барух даян эмет, то есть соглашаться с решением Того, кто судит. Пока смириться не могу.
Сюрреалистическая атмосфера пандемии Covid-19 напоминает мне мои впечатления, когда я молодым человеком служил в 84-й пехотной дивизии во время Второй мировой войны. Теперь, как и в конце 1944-го года, есть чувство общей скрытой опасности, угрожающей не отдельному человеку, а все, выбивая бойцов из наших рядов без всякой логики и со страшным уроном для всех. Но есть и большая разница между тем временем и нашим. Тогда сопротивляемость США была очень велика благодаря единой национальной цели. Теперь мы живем в расколотой стране, и нам необходимо дальновидное и эффективное правительство, чтобы преодолеть опасности, оказавшиеся беспрецедентными по масштабу и глобальности. Для общественной солидарности необходимо сохранить общественное доверие. Это необходимо для сохранения хороших отношений между обществами, а заодно и для всемирного мира и стабильности.
Нации сохраняются и процветают на основе веры в то, что их учреждения (институты) могут предусмотреть приближающуюся беду, побороть ее, а потом восстановить стабильность. Когда пандемия Covid-19 закончится, институтам многих стран будет вынесен приговор: «Вы провалились». Насколько этот приговор будет справедлив, неважно. Главное вот в чем: мир больше никогда не будет таким, как до коронавируса. И споры о прошлом сегодня бесполезны – они только мешают нам в будущем сделать то, что должно быть сделано.
Коронавирус ударил с беспрецедентной силой и масштабом потерь. Его расширение идет по экспоненте: количество заражений в США удваивается каждые пять дней. По мере того, как я пишу эти строки, лечения для этой напасти нет и пока не предвидится. Поставка медицинской техники недостаточна для того, чтобы бороться с набегающими волнами заражений. Палаты интенсивной терапии оказались на грани коллапса. Тестирование по-прежнему неадекватно из-за своих малых масштабов, не соответствующих масштабу инфекции. А эффективной вакцины нам ждать 12-18 месяцев.
Администрация США неплохо справилась с тем, чтобы избежать немедленной катастрофы. В целом работа администрации будет оцениваться по тому, насколько скоро удастся остановить распространение вируса, а потом и развернуть его вытеснение таким образом, чтобы удалось сохранить доверие американцев насчет способности их правительства управлять страной. Причем усилия по преодолению кризиса, какими бы мощными они ни были, не должны заслонять для нас неотложную цель – параллельно с борьбой с инфекцией вести создание «пост-вирусного» мирового порядка.
Лидеры борются с кризисом на государственной основе, но разрушительные последствия кризиса для человеческого рода не признают границ. Ущерб для общественного здоровья будет лишь временным, а вот политический и экономический хаос, вызванный этим вирусом, может затянуться на поколения. Ни одна страна, включая США, не сможет одними своими силами побороть кризис. Решение проблем текущего момента должно сочетаться с глобальной программой сотрудничества. Если мы не сможем делать и то, и другое, мы получим худший вариант – проруху и в настоящем, и в будущем.
Извлечение уроков из опыта плана Маршалла и Манхеттенского проекта обязывает США предпринять усилия к тому, чтобы предпринять усилия в трех направлениях. Во-первых, нужно усилить глобальную сопротивляемость инфекционным заболеваниям. Триумфы медицины типа вакцины от полиомиелита и уничтожения оспы, медицинские диагнозы от искусственного интеллекта – все они как-то усыпили нашу бдительность. Нам нужны новые технологии для контроля инфекций, а также соответствующие вакцины – с применением их к огромным массам населения. Города, штаты и регионы должны приготовиться к защите своего населения – с использованием накопления медоборудования, планирования действий в чрезвычайной ситуации и выходом на передовые рубежи науки.
Во-вторых, мы должны постараться вылечить раны мировой экономики. Лидеры мира много уроков извлекли из финансового кризиса 2008-го года. Нынешний кризис более сложный: судорожное сокращение производства, вызванное коронавирусом, по своей скорости и масштабам не имеет аналогов в истории. И необходимые меры по поддержанию общественного здоровья, такие как запрет прямых соприкосновений людей и закрытие школ и бизнесов, – все это приумножает боль от экономических потерь. Наши программы должны смягчать воздействие надвигающегося хаоса на самые уязвимые части человечества.
В-третьих, нам нужно сохранить принципы либерального мирового порядка. Да, в далекой памяти современных правительств всегда сохраняется этот прообраз любой власти: город за стеной, защищаемый могущественными вождями, порой деспотическими, а порой и милостивыми, но всегда готовыми защитить свой народ от внешнего врага. Мыслители времен Просвещения расширили эту концепцию, говоря, что цель основанного на законе государства – удовлетворить фундаментальные нужды населения: дать безопасность, порядок, экономическое процветание, юстицию. Отдельные лица не могут обеспечить все эти блага без государства. А вот что произошло после начала пандемии – вдруг ожил и задвигался анахронизм. Произошло воскрешение города за стеной в тот самый момент, когда процветание стало более всего зависеть от глобальной торговли и свободного перемещения людей.
В этих условиях мировым демократиям особенно важно бороться с этим образом «города за стеной», защищать и укреплять ценности Просвещения. Всеобщее предпочтение спасительной власти легитимному хаосу может вызвать у нас разрыв давнего «общественного соглашения» («социального контракта» – термин философов времен Просвещения, используемый еще Львом Толстым в «Войне и мире», – прим. ред.). Этот нужный нам контракт окажется разорванным и внутри США, и в международном масштабе. Но сейчас не время для тысячелетнего спора о выборе меду спасительной властью и неэффективным стремлением все и вся делать по закону. Мы не решим эту дилемму по время пандемии Covid-19. Сейчас нам нужно самоограничение со всех сторон – и во внутренней политике, и в международной дипломатии. Должны быть установлены приоритеты.
Тогда, во Вторую мировую войну, от боев в Европе мы перешли к миру растущего благосостояния и все укреплявшегося человеческого достоинства. А теперь мы живем в эпохальный период. Вызов всем нам от истории – справляясь с кризисом, построить будущее. Неудача может привести к мировому пожару.
Печальная весть пришла из Израиля: в Иерусалиме в возрасте 89 лет умер литератор, журналист, издатель и продюсер Феликс Дектор.
Феликс Дектор родился 21 декабря 1930 года в Минске, в семье литваков. Жил в Белоруссии, затем оказался на территории Украины в детском доме для детей репрессированных, был эвакуирован в Сибирь. Окончив историко-филологический факультет Вильнюсского университета (1955), учился в Москве в Литературном институте им. Горького (семинар художественного перевода Льва Озерова). Переводил на русский язык произведения литовских писателей, в том числе Юстинаса Марцинкявичюса, Юозаса Пожеры, Альфонсаса Беляускаса, Миколаса Слуцкиса; наибольший резонанс имели переведённые Дектором романы Ицхокаса Мераса “Ничья длится мгновенье” (“Вечный шах”) и “На чём держится мир”, рассказывающие о гибели и мужестве литовских евреев во время Холокоста.
В 1975 году Дектор был исключён из Союза писателей СССР за создание и распространение самиздатского еврейского культурно-просветительского журнала “Тарбут”. В 1976 году репатриировался в Израиль, в 1977 году открыл в Иерусалиме издательство “Тарбут”, выпускал ежемесячный бюллетень “Израиль сегодня”, адресованный, в первую очередь, репатриантам из СССР, журнал еврейской культуры “Народ и земля”, молодёжный журнал “Сабра”, детский журнал “Арик” и другие периодические издания.
В 1980 году Феликс Дектор стал первым издателем “Черной книги” о Холокосте на оккупированной немцами территории СССР, составленной Ильей Эренбургом и Василием Гроссманом (арестована властями в 1947 г.).
В конце 80-х распространил свою деятельность на Россию, в 1990-1994 годах выпускал (совместно с Р. Спектором) альманах еврейской литературы и культуры “Ковчег”, в 1997 году учредил одноимённый клуб еврейской культуры.
Выступил продюсером ряда культурных проектов, в том числе документальных фильмов режиссёра Олега Дормана – “Ребе в аэропорту”, “Подстрочник” (о Лилианне Лунгиной) и “Нота” (о Рудольфе Баршае). Инициатор и главный редактор полного собрания сочинений Владимира (Зеэва) Жаботинского.
Еврейская община (литваков) Литвы скорбит и выражает самые искренние соболезнования родным и близким Феликса.
Феликс Дектор на открытии памятника И. Мерасу в Кельме в 2019 г.
Две недели назад Еврейская община (литваков) Литвы приняла вызов – позаботиться о сеньорах (а их более 900), которые живут в Вильнюсе, и доставить им мацу. Сегодня можем уверенно сказать – миссия выполнена!
А стало это возможным благодаря помощи волонтеров. Ежедневно на улицы города выезжали 3 – 4 экипажа с работниками общины и волонтерами. В развозе мацы приняли участие все, кто предложил свою помощь.
Добрые дела (мицве) нужно делать в тишине, но община должна знать своих героев!
От всего сердца благодарим за помощь:
Романа Германа, Лилю Юрявичене, Вильяма Житкаускаса, Виктора Томбака, Марюса Галадаускаса, Константина Рашап, Алёну Левину, Милду Якулите-Васил, Марюса Рудалявичюса, Алона Красилова.
Огромное вам спасибо за неравнодушие и желание помочь!
Отрадно, что и сотрудники администрации ЕОЛ также приняли участие в этом благородном деле: Нинель, София, Эмма, Аушра, Елена, Снегуоле, Дануте, Рокас, Михаил, Неринга, Миндаугас, Анджей.
Дорогие нашие сеньоры, мы вас любим! Без вас не было бы нас!
Согласно еврейской традиции, седер должен быть проведён не раньше определённого времени вечером.
Самое раннее время для съедения мацы:
Первый седер (среда, 8 апреля) в 20:29
Второй седер (четверг, 9 апреля) в 21:08
Время зажигания свечей для праздника :
среда, 8 АПРЕЛЬ: 19:51
Четверг, 9 АПРЕЛЬ, в 21:08
Благословения для зажигания свечей можно найти на странице 28Б в Агаде.
Дорогой друг,
Мы живём в небывалое время. Мир сотрясают волны шока, лишений, неясности, болезни
Каждый год в праздник Песах мы собираемся вместе и рассказываем совсем другую историю – о небывалых казнях против наших врагов и о чудесном спасении нашего народа.
Мы едим мацу, “пресный хлеб веры”, который ещё называют “хлебом излечения”.
Евреи покидали Египет ни с чем, только с одной лишь верой во Всевышнего и с незаквашенным тестом на их плечах, которое они испекли в мацу, символ их веры во Всевышнего.
Когда 50 дней позже они собрались вокруг одной небольшой горы, наши мудрецы говорят, что весь еврейский народ был излечен от всех болезней и недугов.
Та маца ручной работы, что ели наши предки, называется “маца шмура”, т.е. “охраняемая маца”.
У каждого из вас в пакете для седера есть пакет с мацой шмурой, и за ней в прямом смысле “наблюдали” с момента сбора зерна. Кроме того, она выпечена полностью вручную.
Сегодня, маца шмура символизирует нашу уверенность как народа и намерение как нации. Она символизирует нашу веру в Б-га во все времена, даже когда ситуация кажется безнадёжной.
Мы надеемся, что эта маца привнесёт особый вкус и красоту, историческую аутентичность вашему седеру. Мы надеемся и молимся, чтобы заслуга вкушения этой мацы во время седера оберегала вас и вашу семью и родных, чтобы вы все были здоровы и полны сил.
Когда мы едим мацу в вечер седера, мы совершаем две вещи:
1. Мы напоминаем о вкусе свободы, испытанном евреями при Исходе из Египта.
2. Мы переживаем эти моменты сами.
Это даёт нам силы подняться над и вырваться из ограничений окружающего нас мира.
В этом году мы всем проводим седер у себя дома, и маца шмура даёт нам силу доверять Всевышнему, что мы все скоро дождёмся лучших дней, как можно скорее, все вместе.
Я и моя семья вместе желаем вам всего самого наилучшего и благословений, желаем вам всем весёлого и кошерного Песаха, и чтобы этот сезон спасения принёс вам настоящую свободу для тела и души.
Желаем вам и вашим близким настоящей радости и удовлетворения – и да будем мы все освобождены из этого изгнания с приходом праведного Мошиаха как можно скорее, в наши дни.
В следующем году – в Иерусалиме!
С тёплыми пожеланиями,
Р. Шолом Бер и Дина Кринские
Вот и пришел Песах – самый ожидаемые праздник евреев всего мира.
Заповедь о соблюдении Песаха и, в особенности, Седера коренится в откровеннейших глубинах еврейского сердца. В каждом поколении каждый человек обязан рассматривать себя, как если бы он сам вышел из Египта. Не воспоминанием о древних событиях должна стать ночь Песаха, а глубоким личным переживанием. Эта ночь требует от нас участия в событиях величайшей важности. История египетского рабства и освобождения из него является частью сегодняшней жизни нашего народа.
К сожалению, в этом году ни у нас в диаспоре, ни на нашей исторической родине в Эрец Исраэль, Седер не будет таким многочисленным, когда за одним праздничным столом собираются большие семьи, друзья, члены общины. Пандемия внесла свои коррективы в нашу жизнь.
Нам нужно набраться терпения и достойно пережить это время. Давайте вспомнить хоть несколько из 613-ти Заповедей, давайте верить в чудо и приход Мессии. Мы должны быть благодарны В-вышнему за каждый прожитый нами день, за надежду, которую Он нам дает.
Несмотря на сложный период во всем мире, время праздников по Торе не меняется, потому что это – история еврейского народа. Песах – один из самых основных еврейских праздников, повествующий историю исхода евреев из Египта и избавления от рабства.
В эти непростые для каждого из нас дни я желаю вам терпения, выдержки, здоровья и любви.
28 июля 1890 года родился Пинхус Кремень (фр. Pinchus Kremegne), знаменитый художник и скульптор, ярчайший представитель Парижской школы живописи. Семья жила в городке Желудок близ Лиды (Белоруссия). Пинхус был младшим из девяти детей в семье ремесленника-кустаря.
В 1909—1910 учился в Рисовальной школе в Вильно (современный Вильнюс), основанной художником и выдающимся педагогом Иваном Трутневым, где познакомился с Хаимом Сутиным и Михаилом Кикоиным. Оттуда разными путями молодые люди перебрались в Париж, причем Кременю, не имевшему в тот момент паспорта, пришлось переходить через границу нелегально.
Пинхус поселился в интернациональном общежитии художников «Улей» (La Ruche) , где познакомился с Шагалом, Леже, Цадкиным, Модильяни и др. В восьмиугольной ротонде с крышей, напоминающей китайскую шляпу, можно было за копейки снять угол впридачу с залом для занятий и услугами натурщицы. В этом здании, со 140 студиями-ателье, не было электричества и отопления, художники работали только при дневном свете, обогревались у самодельных печей, которые топили чем придется, а первыми ценителями работ становились тараканы и крысы…
Илья Эренбург в книге “Люди. Годы. Жизнь”, описывая завсегдатаев знаменитого кафе “Ротонда” на Монпарнасе, места обитания парижской художественной и литературной богемы, вспоминал:
«Неизменно в самом темном углу сидели Пинхус Кремень и Хаим Сутин. У Сутина были глаза затравленного зверя, может быть, от голода. Никто на него не обращал внимания. Можно ли было себе представить, что о работах этого тщедушного подростка, уроженца белорусского местечка Смиловичи, будут мечтать музеи всего мира»?
Кремень был чуть старше Сутина, «спокойный, жизнерадостный, чуткий, добрый» и, по воспоминаниям современников, спас Сутина, когда тот, доведенный нищетой до крайности, попытался повеситься в «Улье».
Около года Пинхус Кремень посещал занятия в парижской Национальной высшей школе изящных искусств в мастерской художника-академиста Фернана Кормона, мастера исторических и религиозных композиций, портретиста.
В 1914 году выставил в салоне Независимых три скульптурные работы, однако уже со следующего года стал заниматься почти исключительно живописью.
В Первую мировую войну Кремень жил в Париже. В этот период его картинами начали интересоваться известные коллекционеры Поль Гийом, Леопольд Зборовский. В 1918-м поселился в столь любимом художниками городке Сере на юге Франции (департамент Восточные Пиренеи).
В 1919 году в парижской галерее Жака Поволоцкого («J. Povoltzky») состоялась первая персональная выставка работ Пинхуса Кременя, на которой были показаны средиземноморские пейзажи и серия ню, написанные художником в 1918 во время пребывания в городке Сере.
Свои живописные произведения Кремень регулярно экспонировал на выставках. С 1921 года – Осеннего салона, с 1924 – салона Тюильри. Участвовал в групповых выставках в галерее «Devambez» (1920) и «Сотня с Парнаса» (Café du Parnasse, 1921); выставках русских художников в парижских галереях «La Licorne» (1923), «d’Alignan» (1931), «L’Époque» (группа журнала «Числа», 1931, 1932), «La Renaissance» (1932), «Zak» (организована журналом «Наш Союз», 1936); в лондонской галерее «Whitechapel» (1921), других. В 1928 году работы Пинхуса Кременя были показаны на выставке «Современное французское искусство», проходившей в залах Государственного музея нового западного искусства и Государственной Третьяковской галереи в Москве.
Вместе с Хаимом Сутиным и Лазарем Воловиком Кремень выставлялся в 1924 году в парижской галерее «La Licorne»; участвовал в собраниях и выставках литературно-художественной группы «Через» (Café de Port-Royal, 1924).
В 1923 году Пинхус Кремень подписал свой первый контракт с арт-диллером Полем Гийомом; в 1927 – контракт с парижской галереей «Van Leer», где в 1927, 1929 и 1931 годах состоялись три персональные выставки художника.
В 1930-х годах персональные выставки Кременя проходили также в парижских галереях «Druet» (1932), «Gerbo» (1936), в творческой мастерской художника (1933). В 1920–1930-х годах художник много путешествовал по Франции, ездил на Корсику, посещал Швецию. В 1937 некоторое время жил в Бургундии, в 1938 – недалеко от Буржа.
В сороковые годы, когда сотни тысяч евреев погибли во Франции, скрывался в доме деревенского жителя в маленьком городке Тюре́н (департамент Коррез), наравне с крестьянами работая в поле. Одна из тулузских галерей снабжала Кременя красками, чтобы он мог писать.
В конце 1944 года Пинхус Кремень вернулся в Париж. В 1945 году принял участие в «Выставке современных русских живописцев и скульпторов». В 1940–1950-х годах часто бывал и подолгу жил в Израиле; в 1949–1956 участвовал в выставках в Иерусалиме.
Продолжал активно экспонировать свои произведения во Франции, Великобритании, США, на персональных и групповых выставках.
В 1960 году художник купил в Сере участок земли и построит на нем дом-мастерскую. Это местечко на границе с Испанией впоследствии обзавелось крупным Музеем современного искусства и среди полотен Матисса, Пикассо, Шагала, Сутина здесь есть и несколько картин Кременя.
Пинхус Кремень скончался 5 апреля 1981 года. Он похоронен в Париже на кладбище Монпарнас. Произведения Пинхуса Кременя представлены в музейных и частных собраниях Франции, США, Великобритании, Швейцарии, Израиля, России, Беларуси, других стран.
Феликс Дектор на открытии памятника И. Мерасу в Кельме в 2019 г. 
