16 – 18 июня в местечке Кракес (Кроки на идиш, прим. ред.) пройдет «Неделя еврейской культуры» – цикл просветительских мероприятий, который познакомит всех желающих с еврейскими традициями, кулинарным наследием, клезмерской музыкой, историей еврейской общины Кракес.

На месте бывшей синагоги местечка, возле сенюнии (староства), будет установлен информационный стенд, рассказывающий историю еврейской общины. Кроме того, будет открыта выставка «Кракес в межвоенное время» и представлен туристический маршрут «Прогулка по еврейскому Кракес».

Евреи жили в Кракес с середины XVII века. В 1847 г. в местечке проживало 399 евреев, в 1897 – 1090 (59% всего населения). В 1863– 1876 раввином Кракес был Залман-Симха Тройб, с 1880 – Меир Рабинович, в 1897–1907 – Элиягу-Меир Файвельзон (1867–1928), в 1907–15 – Бенцион Ноталевич. В начале ХХ в. в Кракес было три синагоги.

В конце XIX – начале ХХ века многие евреи местечка выехали в США и Южную Африку. В 1908 г. выходцы из Кракес организовали в США землячество. В 1912 г. в Кракес действовало Еврейское ссудо-сберегательное товарищество. В 1915 г. многие евреи были высланы во внутренние губернии России; имущество евреев было разграблено.

Основными занятиями евреев Кракес в 1920–30-х гг. были ремесла, извоз, торговля сельскохозяйственной продукцией. Евреям принадлежали 18 из 20 магазинов и мастерских, 2 мельницы, кондитерская фабрика. Оба врача и единственный фармацевт в городке были евреями. В начале 1920-х гг. начал действовать Еврейский народный банк. Раввином Кракес в 1930-х гг. был Довид Гольдберг (?–1941). Работала школа «Тарбут» (преподавание велось на иврите), несколько хедеров, иешива, еврейская библиотека, самодеятельный театр, действовали отделения различных еврейских партий и организаций. В сентябре 1941 г. евреи Кракес были расстреляны.

19 июня в Шакяйском районе Литвы, в деревне Сударгас, будет открыт памятник известному американскому писателю, автору знаменитого романа «Над пропастью во ржи» Джерому Дэвиду Сэлинджеру. Отец писателя Соломон Сэлинджер литвак, родители которого уехали в США из Сударгаса в ХIX веке.

Идея открыть память Дж. Д. Сэлинджеру принадлежит выходцу из этого края, продюсеру Роландасу Скайсгирису.

«У всех бывают какие-то «идеи фикс». Скажем, для многих важна родина, а для меня важно конкретное место, в котором я родился и вырос. Пару лет назад Аудрюс Сяурусявичюс (экс-глава общественного Радио и ТВ Литвы LRT прим. ред.) рассказал мне о том, что предки Сэлинджера из деревеньки Сударгас, которая находится совсем рядом возле того места, откуда родом и я. Вот, тогда и решили, что надо как-то отметить этот факт, поставить памятник или установить художественную инсталляцию», – рассказал Р. Скайсгирис.

Идею памятника Сэлинджеру поддержала и сенюния (староство, прим.ред.) Сударгаса. Автор монумента – скульптор Нериюс Эрминас.

7 июля исполняется 160 лет со дня рождения известного литвака, американского еврейского журналиста и писателя Авраама (Эйба) Кагана (Кахана).

Внук раввина из местечка Вид, сын преподавателя хедера в городке Велиж Витебской губернии Авраам (Эйб) Каган стал видным американским журналистом и общественным деятелем. Он родился 7 июля 1860 года в Пабярже. Щедро одаренный, Авраам успешно окончил школу, затем с отличием окончил Виленский еврейский учительский институт.

После окончания института в 1881 году А. Каган стал преподавателем русско-еврейской школы в Велиже. Увлеченный социалистическими идеями юноша принимал активное участие в еврейском революционном движении. Вскоре молодой учитель подвергся преследованию со стороны царской жандармерии. Чтобы избежать ареста, Авраам Каган был вынужден эмигрировать.

В июне 1882 года Авраам Каган прибыл в Соединенные Штаты Америки. Поселившись в Нью-Йорке, он непродолжительное время работал на табачной фабрике, потом жестянщиком в мастерских. За изнурительный труд в течение 10–12 часов в день хозяева платили ему гроши. А. Каган примкнул к растущему в стране рабочему движению. В 1888 году он сыграл активную роль в создании первых еврейских союзов рабочих, в частности, стал одним из организаторов Объединения еврейских профсоюзов.

Одновременно А. Каган в качестве корреспондента сотрудничал в русских периодических изданиях «Русский еврей», «Вестник Европы» и других. Но сотни тысяч евреев, прибывших из Российской империи и стран Восточной Европы, говорили и читали на языке идиш и были заинтересованы в прессе на еврейском языке. Именно Авраам Каган заложил основы первых еврейских средств массовой информации. Он был инициатором издания еженедельника «Ди найе цайт» («Новое время», 1886), «Ди арбайтер цайтунг» («Рабочая газета», 1891–1896), журнала «Ди цукунф» («Будущее», 1892–1897). На страницах этих изданий под именем Эйб Каган печатались статьи, где раскрывались трудности, с которыми сталкивались еврейские иммигранты, анализировалось положение рабочего класса в стране и его борьба за свои интересы.

Преданность Эйба Кагана газетному делу, постоянное совершенствование приносили ему удовлетворение. Однако недюжинные способности и таланты Эйба Кагана прежде всего проявились в ежедневной газете на языке идиш «Форвертс» (Вперед), первый номер которой вышел 22 апреля 1897 года. Он был основателем и в течение почти пятидесяти лет (1903–1951) главным редактором этой газеты. Усилиями Эйба Кагана газета сыграла важную роль в жизни «новых американцев», помогая еврейским эммигрантам найти свое место в стране. Газета «Форвертс» стала духовным центром жизни еврейской общины. О ее популярности и авторитете свидетельствует рост тиража газеты. В 1924 году он достиг 250 тыс. экземпляров.
Долгие годы Э. Каган радовал читателей редакционными статьями и яркой публицистикой.
Он привлек к работе в газете выдающихся деятелей еврейской литературы. В разные годы в газете «Форвертс» печатались Шолом-Алейхем, Шолом Аш, Исаак Башевис-Зингер и другие писатели с мировым именем.

Эйб Каган, человек огромной эрудиции, заражал своей энергией и обаянием молодых авторов. Он воспитал и дал путевку в журналистику и литературу многим писателям и поэтам, в том числе большой группе молодых литераторов: Саулу Гинзбургу, Симе Гринбергу, Леону Кобрину, Аврааму Лесину, Аврому Рейзену, Иосифу Рольнику, Арону Раппопорту, Йоэлю Энтину, Нохэму Юду и другим, ставшими цветом еврейской культуры Америки первой половины ХХ века.

Эйб Каган был не только блестящим журналистом и публицистом, главным редактором газеты, но и прекрасным прозаиком. Его рассказы и повести оставили заметный след в истории еврейской литературы.

Огромную популярность у многочисленных читателей вызвал роман Эйба Кагана «Взлет Давида Левинского» о жизни евреев-эмигрантов в США, изданный на английском языке в 1917 году. Критики называют это произведение – первым классическим романом в американской еврейской художественной литературе.

Кроме того, Каган перевел на идиш произведения Эмиля Золя, Виктора Гюго, Ивана Тургенева.

Творческую деятельность Эйба Кагана увенчали мемуары «Блетер фун майн лэбн» («Страницы моей жизни») в пяти томах. Три тома воспоминаний были также переведены на английский язык.

Эйб Каган скончался 31 августа 1951 года в Нью-Йорке на 91 году жизни.

В 1975 г. вышел фильм американского режиссера Дж. М. Сильвера «Хестер Стрит», снятый по роману А. Кагана, а в 1990 г. режиссер П. Бергер представила свою версию произведения писателя – кинофильм «Импортный жених».

В Литве создана интерактивная карта культурного наследия евреев страны. Авторы проекта – Ассоциация культурного наследия евреев, объединяющая самоуправления и другие организации Литвы, цель которых – представить еврейское культурное наследие страны.

Интерактивная карта предназначена для желающих познакомиться с историями еврейских общин Литвы и известных во всем мире литваков, штетлами (еврейскими местечками), увидеть сохранившиеся на территории Литвы каменные и деревянные синагоги. Создатели карты надеются, что она послужит стимулом для туристических путешествий по Литве.

Интерактивная карта будет дополняться новыми объектами, историями, фотографиями. Сейчас она представляет более 200 объектов.

До конца лета планируется создать версию на английском языке.

Лехаим

Дэн Фальк. Перевод с английского Нины Усовой

Материал журналу “Лехаим” любезно предоставлен Tablet

Картины деда я знал намного лучше, чем его самого. И неудивительно, ведь в жизни я видел Моше Воробейчика, маминого отца, всего несколько раз, причем в последнюю нашу встречу я был еще школьником. Дед жил на другом конце земного шара. Я вырос в Канаде, а он с 1934 года обосновался на севере Израиля, в Цфате. Однако в родительском доме висело несколько его картин: на одних — яркие и крайне стилизованные израильские пейзажи, на других — зарисовки традиционного еврейского быта в духе Марка Шагала, как мне казалось. Дед подписывал свои работы «Равив» — такую фамилию он взял в 1950‑х.

Последние две трети жизни Моше прошли в Цфате, где при его участии возникло активное сообщество художников. Таким он мне и запомнился (хотя воспоминания мои, как это часто бывает, довольно расплывчаты): человеком, который до последних дней — а умер он в 1995 году — зарабатывал тем, что продавал картины на темы еврейской жизни богатым американским туристам. (На самом деле он был куда успешнее, его картины покупали во всем мире.) Однако, как выяснилось, дед мой был не просто художник: поездка в его родной Вильнюс помогла мне по‑новому взглянуть на его творчество и понять, почему оно до сих пор актуально.

Моше родился в штетле под Вильнюсом, столицей современной Литвы. Он учился живописи в Университете Стефана Батория , где его таланты не замедлили оценить. Но он хотел добиться большего — его влекло на Запад, там в то время находился центр художественной жизни Европы. В 1927 году он поступил в высшую школу Баухауз  в Дессау, где учился у таких мастеров, как Пауль Клее, Василий Кандинский, Джозеф Альберс, Ласло Мохой‑Надь. Затем продолжил образование в Париже — там он наверняка чувствовал себя уютно в компании других еврейских художников и интеллектуалов. Новым увлечением Моше стала фотография: он брал уроки в École Photo Ciné  и использовал новаторские методы: например, фотомонтаж, когда множество негативов накладывалось один на другой, чтобы получить один отпечаток на фотобумаге. Зарабатывал на жизнь фотосъемкой для журналов, рисовал театральные плакаты и афиши для кинотеатров. В 1931 году он издал авангардный альбом с видами Парижа, назвал его просто — «Париж» — и подписал псевдонимом — Moï Ver (соединив французское написание имени Моше и фамилии Воробейчик, что также можно было истолковать как «Моя правда»).

Полвека с лишним спустя я тоже увлекся фотографией. В школьные годы я ходил в фотокружок, читал специальную литературу и даже стал обладателем 35‑миллиметрового фотоаппарата, с которым практически не расставался, лишь недавно сменив его на цифровой. Мама посылала мои фотографии Равиву в Цфат, дед писал в ответ, что снимки ему понравились, — конечно, он делал мне скидку, но мне было приятно.

Важнейшее событие в жизни Моше случилось весной 1929 года. Было ему тогда двадцать с небольшим, богемная парижская жизнь его устраивала, но родной город не давал о себе забыть, и как‑то на Песах он отправился в Вильнюс. Прихватив с собой 35‑миллиметровый фотоаппарат Leica I — последнее слово фототехники на тот момент, он отправился на восток. Наверняка он рад был повидать родителей, Шломо и Шифру, и младших братьев и сестер, но его взгляд художника притягивали улочки старого еврейского квартала с центральной Еврейской улицей (ее современное название на литовском — Žydų Gatve).

Вильнюс тогда называли литовским Иерусалимом. Более 500 лет в этом городе существовала мощная еврейская община. Были среди виленских евреев и зажиточные люди, однако Моше больше интересовали бедняки: старики с окладистыми бородами, старушки, торгующие на улице хозяйственной утварью, дети в обносках. Альбом фотографий под названием «Улица в Виленском гетто» вышел в Цюрихе в 1931‑м — в том же году, что и парижский альбом (значение слова «гетто», естественно, резко изменилось за время немецкой оккупации). Эти фотографии — уникальные документы, рассказывающие о жизни виленских евреев накануне Второй мировой войны.

В 2019 году я впервые побывал в Польше и Литве. Мне удалось побеседовать с несколькими кураторами Государственного еврейского музея Виленского гаона, и я был приятно удивлен: оказалось, они знают про моего деда буквально все. Затем я гулял по старому городу, который некогда был центром еврейской жизни. Бережно завернутый фотоальбом Моше лежал у меня в рюкзаке, но часть фотографий я заранее отсканировал и сравнивал распечатки с тем, что видел теперь своими глазами. В другой руке у меня была цифровая зеркальная камера. Я шел по тротуарам, по которым 90 лет назад ходил мой дед. Я гулял по оживленным торговым улицам и тихим переулкам, заглядывал в кафе и проходил под знаменитыми вильнюсскими арками.

В этих краях я был туристом. А кем был мой дед? Фотожурналистом? Документалистом? Художником? В предисловии к вильнюсскому альбому писатель Залман Шнеур представил Моше во всех трех ипостасях, особо подчеркнув роль художника. «С любовью истинного художника он [Воробейчик] приблизил и выделил то, что обычный вечно спешащий прохожий едва ли заметит», — писал Шнеур. Моше замечал не только людей, но и окружающий их городской ландшафт: «Здесь случайное и несущественное, на первый взгляд, поднято до уровня подлинного искусства». Моше сумел запечатлеть «трепетные тени и проблески радости на пограничье между колоритным прошлым и модернистским настоящим».

В моем воображении приезд Моше в Вильнюс пришелся как раз на это пограничье, пересечение миров. Мой дед был современным человеком; те же, кого он фотографировал, жили в средневековье. Интересно, о чем он думал, глядя в объектив «лейки» на пожилых евреев, увлеченных беседой, или на старуху, склонившуюся над корзиной с картошкой, или на малыша, сидящего на краю тротуара, смиренно сложив руки и глядя на булыжник мостовой? Вероятно, многие из тех, кого он снимал, даже не подозревали об этом; только двое или трое улыбаются на камеру. Несколько кадров снято с возвышения — вероятно, так Моше было удобнее фотографировать разворачивающиеся перед ним сцены, оставаясь при этом незамеченным. На одной из фотографий мужчина в темном пальто и фуражке поднимает голову и смотрит в камеру, вероятно, увидев направленный на него объектив.

Только одно мы знаем наверняка про всех этих евреев, которых фотографировал мой дед. Через несколько лет почти все они будут мертвы.

Холокост в Литве был ужасающе «полным»; довоенное еврейское население страны составляло примерно 210 тыс. человек. Из них 195 тыс. были убиты. В Вильнюсе около 100 тыс. евреев вывезли в лес возле села Панеряй и расстреляли. Тела сбросили в ямы, а потом сожгли, чтобы скрыть следы преступления. К тому времени, когда вильнюсских евреев убивали, Моше покинул Европу, уехал в Палестину и сам не пережил ужасы Холокоста. Но его родители, мои прадедушка и прабабушка, а также двое их других детей почти наверняка оказались в числе убитых в лесу Панеряй.

Сегодняшний Панеряй производит странное впечатление. Он превращен в парк, и многие приезжают сюда на пикники. Монументальные советские памятники жертвам нацизма почти не упоминали о еврейских жертвах (такой памятник был воздвигнут лишь в 1991 году). Ямы, в которые сбрасывали тела жертв массовых расстрелов, поросли сочной травой.

При этом Вильнюс, как я заметил, пытается забыть собственное прошлое. Я приехал туда из польского Кракова, контраст — разительный. В Вильнюсе нет ничего, похожего на польский мемориал Аушвиц, принимающий по 2 млн посетителей в год. Здесь нет ничего, похожего на тщательно восстановленный краковский район Казимеж с его еврейскими ресторанами, клезмерской музыкой и аляповатыми (уж какие есть) сувенирами. Ничто в Вильнюсе не напоминает о Старой синагоге, хотя на фотографиях Моше она была запечатлена во всех подробностях (на месте, где она стояла, сейчас ведутся археологические раскопки). В городе всего несколько мемориалов и памятных табличек, где — довольно уклончиво — упоминается о евреях и их судьбе. На некоторых зданиях видны поблекшие надписи на иврите, но их уже почти невозможно прочитать. Ступени одной из христианских церквей сделаны из надгробий с еврейского кладбища. (В этом году надгробия вернули на кладбище, с которого их предположительно взяли.)

На улице Жиду я старался найти те же ракурсы, с которых 90 лет назад снимал мой дед, но почти везде городской пейзаж изменился до неузнаваемости. И конечно, нигде не было видно евреев, кроме разве что американских туристов. Наконец мне удалось сфотографировать одну улицу в том же ракурсе, что и на старой фотографии, — робкая и, пожалуй, наивная попытка перекинуть в прошлое мост длиной в девять десятилетий.

А затем произошло нечто неожиданное. Когда я фотографировал улицу Жиду, ко мне подошел экскурсовод, мужчина средних лет, с группой туристов; в руке он держал такую же, как у меня, распечатку фотографии Моше. Мы стояли друг против друга, глядя на снимок, который мой дед сделал на этом месте 90 лет назад.

Я объяснил, кто я: это было непросто, поскольку моя фамилия не Воробейчик, а Фальк, по отцу. А потом он объяснил своей группе, кто я, и внезапно они все бросились фотографировать внука «почти известного» художн9ика.

Все произошло в считанные минуты, я даже подумал, уж не привиделось ли мне это. (Но нет, не привиделось: Лиз, моя спутница, успела сфотографировать меня вместе с экскурсоводом.)

К концу поездки я понял, что значит связь поколений: дед стал мне роднее. А его фотографии продолжают жить своей жизнью. Через 20 лет после его смерти ранние снимки Моше были вновь открыты для публики — во многом стараниями Йоси Равива, его сына от второго брака. Мне было приятно узнать, что в Национальном музее Литвы пройдет выставка его фоторабот, а альбом «Улица в Виленском гетто» готовится к переизданию.

Жаль, конечно, что я так мало виделся с дедом, но я по крайней мере знаю его фотографии, прошелся по улицам, где он их снимал. Его образы Вильнюса напоминают нам, что жившие в этом городе евреи — реальные люди, а не просто пугающие цифры человеческих потерь. Снимки Моше подарили этим мужчинам, женщинам и детям своего рода бессмертие, при том что в реальном мире их безжалостно обрекли на небытие. Полустертые надписи и почти забытая история говорят нам о новом этапе забвения; как говорил Эли Визель , «забыть о мертвых — значит, убить их еще раз». И печальные признаки этого забвения — как темная туча, нависшая над Вильнюсом и почти всей Европой.

Оригинальная публикация: Seeing Vilnius Through My Grandfather’s Lens

Сегодня исполняется 300 лет со дня рождения Виленского Гаона —  Элияху бен Шломо Залмана (1720-1797), одного из величайших еврейских мудрецов всех времен.

Элияху бен Шломо Залман происходил из знатной раввинской семьи: среди его предков были знаменитые виленские раввины — автор книги Беэр агола (Родник для изгнанных) р. Моше Ривкес и р. Моше Кремер. Виленский Гаон родился 23 апреля 1720 года в местечке Сельцы, расположенном южнее г. Гродно.

Уже к трем с половиной годам Элияху стал глубоким знатоком Пятикнижия, выучив почти весь его текст наизусть. В шесть с половиной лет он выступил в Большой синагоге г. Вильно (Вильнюса) с первой публичной лекцией, которую подготовил под руководством отца.

В семилетнем возрасте в течение нескольких месяцев Элияху учился у р. Моше Маргалита («Пней Моше»), автора знаменитого комментария на Иерусалимский Талмуд. Начиная с восьми лет, он занимался самостоятельно и к девяти уже свободно ориентировался не только в Писании и Мишне, но также в Талмуде, законодательных кодексах и основных сборниках респонсов. К десяти годам он изучил фундаментальные труды Каббалы — книгу Зоар (Сияние) и сочинения р. Хаима Виталя, содержащие учение Аризаля. В этот период он занимался и практической Каббалой.

К тринадцати годам Элияху столь же основательно, как и традиционные еврейские дисциплины, изучил математику, астрономию и другие естественные науки, а также грамматику священного языка (древнееврейского) — эти знания он использовал для более глубокого понимания сказанного в Торе.

В тринадцать лет, вступив в возраст заповедей, Элияху принял на себя особые правила благочестия и воздержания, большинства из которых он придерживался в течение всей жизни. Например, начиная с этого дня, он уже не спал более четырех часов в сутки, посвящая все свое время усердным занятиям.

Зрелость

В восемнадцать лет р. Элияху, женившись, поселился рядом с тестем, в городке Кейданы (Кедаяняй), севернее г. Ковно (Каунаса). Его тесть принял на себя заботу о пропитании молодой семьи, так что р. Элияху мог по-прежнему посвящать свои дни и ночи изучению Торы.

Вскоре его имя получило широкую известность — к молодому гаону («гаон» в переводе с иврита означает величие, гордость; в современном иврите также гений) стали обращаться со сложными галахическими (Галаха — традиционное иудейское право, совокупность законов и установлений иудаизма, регламентирующих религиозную, семейную и общественную жизнь) вопросами из многих общин Литвы. И тогда, спасаясь от мирской славы и почестей, р. Элияху отправился в галут — добровольное изгнание. С сумой и посохом, но неизменно облаченный в талит (молитвенное покрывало) и тфилин (тфилин или филактерии — заповедано повязывать на руку и на голову мужчинам-евреям каждый будний день, символ неразрывной связи между народом Израиля и Б-гом) скрытые под изношенной одеждой, р. Элияху за семь лет обошел сотни городов и местечек Литвы, Польши и Германии. Бегство от славы не удалось — после семи лет галута его имя прогремело по всей Европе. Один из духовных лидеров поколения, р. Йонатан Эйбешиц, ставший в 1750 году раввином Гамбурга, свидетельствовал, что р. Элияху «теперь прославлен по всем городам Польши и в Берлине… — во всех местах, где побывал этот праведник, рассказывают о его величии и святости».

Вильно. Усердное изучение Торы

Возвратившись из скитаний в 1748 году, р. Элияху поселился со своей семьей в Вильно, где вновь всецело посвятил себя изучению Торы — первые десять лет после возвращения из галута он занимался преимущественно в своем доме. Ставни в его комнате были круглосуточно затворены, чтобы ничто из происходящего вокруг его не отвлекало. Р. Элияху занимался при свете свечи, облачившись в талит и тфилин, — по словам современника, «его лицо было обращено к стене, глаза — к книге, а сердце — к Всевышнему». Время, отводимое им для сна, было еще более сокращено. По свидетельству его сына р. Авраама, в последние пятьдесят лет своей жизни Виленский Гаон «никогда не спал более двух часов в сутки и более получаса подряд» — но и в эти полчаса уста дремлющего мудреца «продолжали нашептывать слова Торы». Обычно он дремал три раза по полчаса в течение ночи и еще полчаса днем, утром он съедал кусок хлеба размером «в две маслины» (около ста граммов), запивая его водой, такая же трапеза повторялась вечером — все остальное время было посвящено изучению Торы и углубленной молитве. Зимой его комнатка не отапливалась, и, если усталость начинала одолевать, р. Элияху ставил ноги в таз с ледяной водой, и занятия продолжались.

Каждое мгновение Виленский Гаон использовал с исключительной интенсивностью. Если же по какой-либо причине ему приходилось отвлечься от занятий, он записывал в специальный блокнот: в такой-то день такого-то месяца оторвался от занятий на столько-то минут. В канун Йом Кипура (Йом-Киппу́р — в иудаизме самый важный из праздников, день поста, покаяния и отпущения грехов), оценивая прожитый год, он подсчитывал все утерянные минуты и со слезами исповедовался «в грехе пренебрежительного отношения к изучению Торы».

По свидетельству близких людей, утерянные за год минуты составляли в сумме не более трех часов. Такой образ жизни был естественным выражением его понимания мира: Гаон видел в изучении Торы и выполнении ее заповедей единственный смысл человеческой жизни. «Законы Торы являются проявлением воли Б-га, — говорил он, — и поэтому праведники стремятся ни к тому, что кажется им приятным или полезным, но лишь к тому, что по самой своей сути воплощает добро, — т.е. к исполнению заповедей Творца». А самой важной заповедью, выражающей назначение еврея в мире, он считал само изучение Торы. Исходя из талмудического изречения «Изучение Торы равноценно всем другим заповедям вместе взятым», Виленский Гаон утверждал: «Каждое слово Торы, выученное человеком, равноценно всем заповедям, а раз так, то когда человек выучивает, например, лишь одну страницу, он тем самым исполняет несколько сот заповедей — и каждая из них равноценна всем прочим заповедям Творца».

Поездка в Святую Землю.

Около 1760 года, достигнув возраста сорока лет, р. Элияху решил переселиться в Землю Израиля. Здесь его постижение Торы должно было подняться на новый, недоступный в диаспоре, уровень — ведь он сам утверждал в своей книге «Адерет Элияу», что «Тора открывается именно на Святой Земле…, и пророчество дается лишь на Земле Израиля».

Р. Элияху отправился в путь один, рассчитывая, освоившись на Святой Земле, вызвать к себе всю семью. Из Кенигсберга он направил родным прощальное письмо. «Я прошу вас, — писал р. Элияху, — чтобы вы не переживали за меня, как вы мне обещали. Да и о чем тут переживать: ведь люди уезжают из дома на много лет только ради одного заработка — а я, слава Б-гу, еду в Святую Землю, которую все мечтают увидеть…». В то же время он признавался, что его «сердце уже тоскует по детям и по любимым книгам», оставленным в Вильно. В этом письме Гаон давал последние наставления на время долгой разлуки. Он просил жену, чтобы «в доме всегда был хороший меламед (учитель)», который учил бы сыновей, «не оказывая на них давления, но только спокойно, ведь учение усваивается человеком лишь в спокойной и доброжелательной обстановке». В конце письма Гаон выражал надежду на встречу в Земле Израиля — «если это будет угодно милосердному Б-гу».

От Кенигсберга р. Элияху двинулся на юг, через Галицию, к морю, но, неожиданно повернув назад, он спустя два месяца после начала путешествия возвратился в свой дом. Сохранилось предание, что, когда Гаон уже плыл на корабле к Земле Израиля, у него из рук упала книга Торы и открылась на стихе «Не перейдешь ты этого Йордана» — такими словами Всевышний известил Моше о том, что ему не суждено войти в Обетованную Землю. Виленский Гаон воспринял это происшествие как указание Небес — в годы старости он пояснил в разговоре с сыном: «С Небес не дали мне разрешения».

Основываясь на изучении высказываний и рукописей Гаона, каббалисты из среды его учеников утверждали, что, поскольку он был очередным воплощением души Моше (пророк Моисей), ему, как и самому Моше, не было позволено войти в Землю Израиля.

На решение Гаона могло повлиять и следующее обстоятельство: в Галиции ему стало известно о том, что на Святой Земле не существует ашкеназских общин — кроме небольшой общины, созданной р. Гершоном Кутовером, ближайшим последователем р. Исраэля Бааль-Шем-Това, путь служения которого был для Гаона неприемлем. По мнению историков, Виленский Гаон не хотел переносить на Святую Землю острейшие разногласия, расколовшие на два лагеря евреев Галиции и других областей Восточной Европы.

Преподавать другим

После возвращения из этого путешествия Виленский Гаон в значительной степени изменил свой образ жизни. Теперь его занятия проходили в основном в помещении Большой Виленской синагоги или в доме учения, расположенном в ее дворе.

По свидетельству одного из сыновей Гаона, начиная с этого времени «все его устремление было — преподавать другим». Постепенно вокруг Гаона сложилась группа учеников, каждый из которых был выдающимся знатоком Торы.

В 1768 году один из виленских богачей приобрел для Гаона и его учеников просторную квартиру на втором этаже дома, примыкавшего к синагоге. Помимо зала, превращенного в Дом Учения, в этой квартире была также комната, в которой на протяжении всей недели занимался сам р. Элияху — домой, к семье, он возвращался лишь на Шаббат. Большинство учеников, подобно Гаону, оставались на протяжении всего дня в талите и тфилин, добиваясь максимальной самоотдачи в своем служении Творцу.

Общие уроки проводились в зале, а самые близкие из учеников занимались с р. Элияху в его комнате, выполняя функцию талмид-хавера (младшего товарища по совместному изучению Торы). В течение многих лет талмид-хавером Виленского Гаона был р. Хаим Воложинер (основатель воложинской иешивы и один из крупнейших раввинов своего времени), а затем и его младший брат р. Шломо-Залман. Несмотря на огромную разницу в уровне понимания Торы, р. Элияху всегда воспринимал окружавших его учеников как равноправных партнеров, подчеркивая, что сущностью их совместных занятий является духовный взаимообмен, а не односторонняя передача накопленной информации. В этой связи он часто повторял слова из Талмуда, выражающие его педагогическое кредо: «Я многому научился от своих учителей, еще большему — от друзей, однако ученики научили меня большему, чем все друзья и учителя вместе взятые».

Р. Хаим Воложинер утверждал: «Скромность нашего учителя превосходила даже его величие — в своем сознании Гаон был самым смиренным и приниженным человеком, какого я когда-либо знал на земле». Как бы не замечая своего высочайшего авторитета в глазах окружающих, сам р. Элияху всегда считал себя рядовым евреем — одной из еврейских душ, ищущей свой путь к Б-гу. Его скромность была настолько искренней и наивной, что он даже не понимал, чем он может гордиться: ведь в его характере оставалось еще столько несовершенства, а в Торе — еще столько недоступных для него тайн.

Всю жизнь с трепетом и искренним уважением р. Элияху вспоминал наставников, обучавших его в раннем детстве. Но с особенным пиететом он упоминал своего первого учителя, научившего его читать на святом языке. «Те наставники, которые обучали меня Талмуду и Галахе, — говорил он, — могли порою ошибаться в своих разъяснениях. Но от этого учителя, показавшего мне буквы и огласовки, я наверняка узнал одну только правду».

Уникальный уровень эрудиции

С каждым годом Виленский Гаон все более оттачивал и углублял свои знания. Чтобы охарактеризовать уникальный уровень эрудиции, достигнутый Гаоном, раввин Хаим Воложинер подобрал яркое сравнение. «Каждый еврей, — говорил р. Хаим, — три раза в день во время молитвы произносит псалом «Ашрей…» (Счастливы, сидящие в Храме Твоем…), и поэтому большинство помнит этот псалом наизусть. Я свидетельствую, что точно так же, как евреи знают «Ашрей…», мой наставник Гаон раввин Элияху знал все книги мудрецов Мишны (первый письменный текст, содержащий в себе основополагающие религиозные предписания ортодоксального иудаизма) и Талмуда и все книги Ришоним (Ришоним – еврейские законоучители и мудрецы Торы времен Средневековья — с начала XI до конца XV века) — как в области законодательства, так и в области сокровенного учения… Он не только знал наизусть все книги, но и помнил место каждого слова в них. Создавалось впечатление, будто каждое слово стояло перед его глазами, и он просто читал из открытой перед ним книги».

«Если ему задавали какой-либо вопрос, он отвечал мгновенно, не роясь в памяти, — свидетельствовал другой ученик Гаона раввин Авраам Данциг (автор «Хаей адам» – «Жизнь человека»). Его мозг вмещал всю Тору, и тайную, и открытую, и невозможно было понять, как способен человек удерживать все в своей голове».

Неустанный труд

За таким абсолютным знанием стоял неустанный труд. Рассказывают, что один знаток Торы спросил у Гаона, в чем секрет его достижений. Раввин Элияху ответил вопросом на вопрос: «Верите ли Вы в известное изречение мудрецов о том, что повторивший изученное сто раз не может сравниться с повторившим тот же материал сто один раз?» «Конечно верю», — сказал собеседник. «А я не поверил, — неожиданно заявил Гаон, — и решил проверить это правило на себе».

На протяжении многих десятилетий раввин Элияху каждый месяц заново изучал весь Вавилонский Талмуд с комментариями. По свидетельству учеников, Гаон никогда не ограничивался ознакомительным или поверхностным чтением — все его время было посвящено углубленному исследованию и всестороннему анализу рассматриваемых проблем.

«Тот, кто не видел, как работал наш великий учитель, — писал раввин Хаим Воложинер в одном из писем, — не сможет представить, сколько труда вкладывал он в понимание каждой детали и каждого нюанса изучаемой темы, не останавливаясь до тех пор, пока все не становилось предельно ясным». Раби Хаим вспоминал, что однажды, придя к Гаону, он застал его родных в великой тревоге: вот уже три дня раввин Элияху не показывался из своей комнаты, никого к себе не пускал и не принимал пищи. Раби Хаим поспешил к учителю, склонившемуся над книгами — с головой, перевязанной мокрой тряпицей. «Вот уже три дня, — пояснил Гаон, — как я бьюсь над одним вопросом в Иерусалимском Талмуде и никак не могу добраться до истины».

Раввин Хаим свидетельствует, что Гаон прикоснулся к еде только после того, как проблема совместными усилиями была решена. Более того, как рассказывал р. Хаим Воложинер, Виленский Гаон по-настоящему ценил именно «те достижения и открытия, которые давались ему напряженным, изнуряющим интеллектуальным трудом, и не соглашался принимать небесные тайны, передаваемые ему через ангелов-вестников, поскольку восприятие этих тайн не требовало от него никаких усилий». По свидетельству р. Хаима, Гаон говорил: «Я не хочу, чтобы мое постижение Торы, данной Б-гом, происходило через ангела-вестника или какого-либо иного посредника, — но лишь с помощью моего собственного труда и с приложением всех моих сил».

Побег от славы

Благодаря присутствию раввина Элияху и его учеников, город Вильно стал мировой столицей Торы — его называли «Литовским Иерусалимом». Тем не менее, Виленский Гаон решительно отказывался принимать какой-либо из предлагаемых ему высоких постов в общине, понимая, что деятельность раввина, даяна (религиозного судьи) или главы иешивы неминуемо отвлечет его от изучения Торы.

Стремясь предоставить Гаону возможность спокойно изучать Тору и обучать других, руководство Виленской общины определило ему еженедельное пособие. Однако служка, которому поручили передавать деньги Гаону, присваивал их себе. Р. Элияху, семья которого в течение многих лет страдала от голода, не жаловался на служку, боясь его опозорить. Об этом стало известно, лишь когда сам служка перед смертью признался в своем грехе. Безраздельно подчиняя свою волю воле Всевышнего, р. Элияху полагался на то, что Всевышний примет на себя заботу о нем — согласно сказанному в Мишне: «Выполняй Его волю, как свою, чтобы и Он выполнял твою волю, как Свою». «Человек, уповающий на Б-га, — пояснял Гаон, — перекладывает на Него все свои дела и заботы, ведь, поскольку самому человеку неизвестно что именно является для него подлинным благом, он должен полагаться на Б-га, который предоставит ему все действительно необходимое в каждый данный момент». Такое «упование на Всевышнего» Виленский Гаон считал «основой всех хороших качеств характера».

Беспредельная любовь к Торе

В предисловии к одной из книг Виленского Гаона его сыновья свидетельствуют, что страстная любовь к Торе вытесняла из его сердца все другие привязанности. Даже с самыми близкими людьми, с членами семьи и с узким кругом учеников, Гаон избегал любых посторонних разговоров, не связанных с изучением Торы. Старших детей, которые обзавелись семьями, он никогда не расспрашивал об их материальных проблемах и нуждах. Его сын, р. Авраам, вспоминал, что, когда он возвращался к отцу после долгой разлуки, Гаон, не задав ни одного вопроса, заботился лишь о том, чтобы сын мог поскорее возвратиться к занятиям Торой.

Виленский Гаон выполнял законы Торы из любви к Творцу — только, чтобы выполнить Его волю, не ожидая награды ни в этом мире, ни в Будущем. Он часто повторял: «Элияху может служить Б-гу и без Будущего мира (т.е. не рассчитывая на награду в Будущем мире)».

Несмотря на то, что Гаон отстранился от всякого руководства общиной, в глазах евреев Европы он, тем не менее, приобрел статус главы поколения и одного из духовных лидеров всей диаспоры.

Знание наук

На протяжении всей жизни Виленский Гаон углубленно изучал математику и естественные науки — не только по традиционным еврейским источникам, но и из иноязычных книг, которые специально для него переводили на иврит его ученики.

Его понимание научных проблем было столь же ясным и исчерпывающим, как и понимание проблем Торы. Сохранилось свидетельство, что во время скитаний он встречался в Берлине с одним из ведущих профессоров-астрономов. Во время краткой беседы раввин Элияху помог ему разрешить проблему, над которой ученые университета безуспешно ломали голову в течение трех лет. Более того, прямо на месте р. Элияху изготовил все необходимые для решения задачи схемы и чертежи.

Ученик Гаона р. Барух из Шклова, который перевел на иврит трактат греческого математика Эвклида, в предисловии к этой книге писал, что р. Элияху просил переводить на святой язык как можно больше научных книг — все, что только возможно, — «чтобы многие смогли с ними ознакомиться и умножилось знание». В этом же предисловии р. Барух вспоминал, что, когда он беседовал с Гаоном, р. Элияху сказал: «Если человек невежда в естественных науках, он в сто раз больший невежда в Торе, ибо Тора и науки — неразрывные части единого целого».

Последние годы жизни

В последние годы жизни Виленский Гаон вплотную приблизился к осуществлению своего жизненного предназначения — к полному и совершенному постижению мудрости Торы. Система исследований, выработанная им еще в молодости и развиваемая на протяжении всей жизни, позволяла ему выявлять многообразные связи между Письменной Торой и устной традицией. Тщательно исследуя каждое слово и каждую букву Писания, Виленский Гаон находил в нем корни всех законов и всех обычаев, установленных на протяжении трех последующих тысячелетий еврейской истории.

Сохранилось свидетельство о торжественной церемонии, которую устроил Гаон в годы старости по поводу завершения изучения всей Торы. Он пригласил в свою комнату нескольких ближайших учеников. По его просьбе они закрыли ставни и зажгли многочисленные свечи. Гаон сообщил им, что «Всевышний удостоил его света всей Торы» — он «познал всю Тору, данную на горе Синай, и познал, как Устная Тора закодирована в тексте Письменной Торы». Р. Элияху признался, что «к концу жизни для него не осталось никаких неясных мест и сомнений… кроме двух еще не разрешенных проблем, связанных с сокровенными разделами Торы».

Последние дни

В 1796 году Виленский Гаон тяжело заболел и окончательно оправиться уже не сумел. До последних мгновений жизни он был погружен в изучение Торы и служение Творцу. После Йом Кипура 1797 года Гаон, никогда в жизни не прибегавший к услугам врачей, согласился пригласить врача-специалиста — на его решение повлияли настойчивые уговоры родных, мучительные переживания которых ему было тяжело видеть. Когда прибыл знаменитый в то время в Литве доктор Яаков Либшиц, больной уже находился между жизнью и смертью. Виленский Гаон был призван в Небесную Ешиву в праздник Суккот, девятнадцатого тишрея 5558 (1797) года, — на семьдесят восьмом году жизни.

Духовное наследие

Духовный свет, излучаемый гигантской личностью Виленского Гаона, оказал определяющее влияние на все последующее развитие еврейской мысли.

Через пять лет после смерти р. Элияху, его ближайший ученик р. Хаим Воложинер основал Воложинскую ешиву, в которой воплотил разработанные Гаоном методы изучения и преподавания Торы. Воложинская ешива стала прообразом для сотен других ешив, основанных ее выпускниками, а также их учениками и учениками учеников, — ее называли «матерью литовских ешив».

В 1808 году три ближайших ученика Гаона: р. Менахем-Мендл из Шклова, р. Сеадья из Вильно и р. Исраэль из Шклова переселились в Землю Израиля и создали общину, в которой все обычаи были установлены в соответствии с галахическими мнениями Виленского Гаона. Впоследствии многие из этих обычаев были приняты ашкеназскими общинами на Святой Земле.

Среди прямых потомков р. Элияху был выдающийся мыслитель и педагог р. Исраэль Салантер — основоположник этического движения Мусар, в котором нашли развитие многие идеи Виленского Гаона, с апрелвязанные с самосовершенствованием личности.

Духовный облик и интеллектуальное величие Виленского Гаона наложили неизгладимый отпечаток не только на общины «литваков» (евреев, выходцев из Литвы), расселившихся сегодня по всему миру.

За два века, прошедшие после смерти Виленского Гаона, было опубликовано более семидесяти сочинений, содержащих его учение. Однако сам Виленский Гаон не писал книг. Он делал лишь краткие заметки на полях фолиантов, которые изучал, — при его жизни эти записи были доступны только его ближайшим ученикам.

После сорока лет, когда Гаон начал давать уроки ученикам, он вообще перестал записывать результаты своих исследований. С тех пор его учение передавалось только из уст в уста — оно было Устной Торой в буквальном смысле этого слова. Поэтому большинство из опубликованных книг представляют собой записи ближайших учеников, зафиксировавших услышанное из уст Гаона.

(Из книги «Еврейские мудрецы» издательства «Швут Ами»)

13 апреля, “Лехаим”

Фрагменты из книги

Феликс Дектор умер в Иерусалиме, 12 апреля, 18 нисана, в Песах, и в тот же день был похоронен на кладбище Хар‑а Менухот, в переводе — Гора Упокоения. Это огромное белое кладбище, поднимающееся ступенями к небу; его видит всякий въезжающий в Иерусалим.

Иерусалимом я обязан Феликсу.

Он привел меня в Израиль.

Я не пошел бы с другим.

Он умер быстро и, кажется, легко, как мог бы только мечтать. Никого не обременив и не ведя препирательств со смертью.

Продолжая в одиночку работать над полным собранием сочинений Жаботинского.

За два месяца до своего 90‑летия.

Мой любимый друг, моя крепость, мой ребе: его доля в моей жизни и душе так велика, что я не могу определить словами. Я и не хочу. Есть лишние слова — и одно из них «умер». Мы с ним всегда это знали.

Так что, говоря теперь «был», я совершаю насилие над чувством. Я вообще чувствую себя предателем по отношению к любимым людям, которых пережил. Я остался, а их нет.

Но я не могу всерьез сказать, что их нет, потому что вижу в таком утверждении неправду, трусость и безответственность.

Даже отсутствие их я ощущаю как присутствие; но я вовсе не уверен и в отсутствии.

Особенно же нелепо я чувствую себя, когда по той или иной причине говорю о них или пишу. Как сейчас о Феликсе. Связывавшее нас принадлежит только нам. Оно не идет навынос. Ни за сочувствие, ни за утешение, ни ради прославления и просвещения. Ни даже из уважения к слову. Авторское право на рассказы друг о друге — наше общее, но теперь я не могу спросить разрешения у соавтора.

Поэтому мне кажется таким важным сказать человеку всё, что хотел бы, при его жизни. Феликсу я сказал.

Он знает.

А теперь пусть говорит сам.

Несколько лет тому назад мы подготовили книгу его воспоминаний.

И решили не публиковать. Избегая слова «пока». Употребляя слово «позже».

Олег Дорман

Вступление

Меня зовут Феликс Дектор. Фамилия — от мамы, имя — в честь палача. Но вообще «Феликс» на латыни значит счастливый. Мне 84 года. У меня пятеро детей, восемь внуков и правнучка. Я родился в Минске, провел детство в Витебске, попал в детский дом на Украине, был эвакуирован в Сибирь, окончил школу и университет в Вильнюсе, Литературный институт в Москве. Я был успешным переводчиком с литовского, членом Союза советских писателей, имел автомобиль и собственный двухэтажный дом в легендарном «Поселке художников» в Москве. 2 марта 1976 года, мне было тогда 46 лет, я начал новую жизнь — я уехал в Израиль. <…>

Глава третья

Летние каникулы 1937 года мы с пацанами проводили на рампе. Играли в прятки среди вагонов, в лапту, цеплялись за маневровые. Любимой забавой было подкладывать на рельсы какие‑нибудь штучки, чтобы паровоз расплющивал. Монетка становится большая, плоская, а полотно ножовки делается как ножичек. Однажды я положил иголку. Присел у рельсов смотреть. Поехала платформа, прошло первое колесо. Я увидел, что иголка упала на шпалы. Протянул руку, взял ее и положил обратно на рельс. Чудом успел до того, как второе колесо проехало. Когда платформа прошла, оказалось, иголка просто вдавилась в рельс, не подцепишь.

Другой забавой была «поджига». Пацаны брали медную трубку, сбоку пропиливали дырочку, проволокой прикручивали к деревянной рукоятке, плотно забивали внутрь деревянную пробку и вставляли в дырочку головку от спички. Поджигаешь, и бабахает со страшной силой. Мне очень нравилось. «Дай стрельнуть!» — давали. Я был свой. Правда, одна неприятность: мое прозвище. Отец явно не предусмотрел, как будут дразнить мальчика с фамилией Кантон.

Двое моих приятелей, братья, были сыновьями путевого обходчика. Их домик стоял возле маневровой ветки, я часто к ним ходил. Мы любили катать обручи. Берется обруч от бочки, и железным прутом с согнутым на конце крюком гонишь перед собой. Бежишь, катишь. Чем быстрее бежишь, тем лучше катится. Здорово. Один из братьев стал мне мешать. Мы сцепились. «Кантон — гандон!» Я треснул его железным прутом. Он в слезах убежал.

Но вообще пацаны меня звали Хвелисом. «Феликс» у них так звучал. А кличка была Дзюба. Дзюба — клюв по‑белорусски.

Однажды ночью снова пришли с обыском. Опять все перевернули, перетрясли вещи и книжки, потом велели выходить. Комнату опечатали, повели маму вниз. Я по опыту знал, что увезут и меня, пошел тоже. «Нет, — сказал военный, — ты остаешься». — «Как это? Нет. Я с мамой». Поплелся за ними по лестнице. У подъезда ждал грузовик с открытым кузовом. Они сели в кабину, маму посадили между собой. Едва машина тронулась — я сразу уцепился за борт. Увидели, остановились. Один выскочил, оторвал меня, пригрозил. Поехали опять. Я бросился следом и снова вцепился в борт. Они затормозили, нквдшник вышел, схватил меня и держал, пока машина не отъехала на порядочное расстояние. Тогда он меня отпустил и бросился догонять. Но я тоже бегать умею. Побежал — и споткнулся. Улица была немощеная, я упал в грязь, а он тем временем вскочил в кабину, и грузовик умчался.

Я встал. Грязный, зареванный, пошел в тюрьму. Я знал, где находится та тюрьма, куда нас в прошлый раз сажали.

Оказалось, входа нет: ворота — сплошная деревянная стена, постучаться некуда. Потом я увидел где‑то высоко окошко, а в нем солдат. Стал колотить руками и ногами в стену. Солдат сверху заметил. «Чего ты там?» Я говорю: «У меня мама здесь». «Какая мама?» — «Дектор Ида». — «Сейчас узнаю». Исчез. Через некоторое время высовывается: «Нету здесь такой».

Неподалеку от тюрьмы жили наши знакомые, Закржевские. Раньше у них был деревянный домик с садом возле рампы, Закржевский работал на железке машинистом, потом его арестовали, дали срок, и Галина Францевна с двумя детьми и бабушкой переехали как раз в тот район, где стояла тюрьма. У меня не было никого — все родственники мамы и папы жили в Литве. И я пошел к Галине Францевне. Она меня умыла, накормила, пожалела. Вспомнила, как однажды нас всех уже арестовывали, а потом отпустили. Отпустят и на этот раз. Я посидел‑посидел и пошел в свой Винный тупик.

Дверь нашей комнаты была опечатана. Соседка, не Валя, а другая, новая, постелила мне на пол матерчатый половик, дала подушку, и на этом коврике я уснул.

Утром пошел через весь город к маминой подруге Голде Плоткиной. Они были знакомы с тех пор, когда мама только приехала в СССР, работала воспитательницей в еврейском детдоме и училась заочно в педагогическом: Голда тоже училась, в текстильном. Они потом всю жизнь держались вместе: куда одна — туда и другая. Теперь Голда стала главным инженером витебской трикотажной фабрики имени Клары Цеткин. Они с сыном Маратом, моим ровесником, и домработницей Дусей жили в четырехэтажном доме «гостиничного типа». Квадратная комнатка, разделенная пополам, в меньшей половине — кушетка Дуси, в большей — диванчик Марата и кровать самой Голды. Два туалета на этаж и кухня общего пользования.

Я рассказал, что произошло. Голда при всем желании не могла меня взять к себе, некуда было. Она тоже высказала предположение, что маму вскоре отпустят. А папу искать бессмысленно, писать ему не стоит: он не в командировке, он арестован. Голда пообещала, что не оставит меня, просила приходить, и я отправился домой.

Месяца полтора я жил, предоставленный самому себе. Утром соседка делала мне бутерброд, поила чаем, и я на весь день уходил на улицу. Лето — все ребята торчали с утра до вечера на улице. Днем мамы звали детей обедать. Меня тоже кормили. Жалели, а вдобавок я начитанный пацан был, им нравилось говорить со мной.

В жаркие дни ходили на Двину. Плавать я не умел, а любил нырять. Однажды надолго задержался под водой, перевернулся и потерял ориентацию. Попытался выплыть, но оказался еще глубже, испугался, рванулся и потратил последний воздух. Я не захлебнулся, но не мог дышать. Перед глазами пошли круги, показался тоннель — спустя много лет я читал, что люди, пережившие смерть, видели тоннель, — но тут, слава Б‑гу, забрезжил свет, я дернулся из последних сил и высунул голову из воды. Оказалось, я на мелком месте. Просто не там искал спасения: стараясь подняться, греб в глубину.

Через полтора месяца Голда приехала за мной на фабричной эмке и отвезла в детприемник. Туда собирали детей, оставшихся без надзора, осиротевших. Оттуда развозили по детским домам.

В детприемнике оказалось неплохо. Спальни, столовая, большой зал, куда утром нас приводили на зарядку. После завтрака там же разучивали песни‑танцы, скажем «Во саду ли, в огороде», только вместо «девица гуляла» пели «девочка гуляла». Вечером устраивали концерт или лекцию с воспитателем. Был двор для прогулок, детские игрушки — деревянные пирамидки и кубики, а главное, книги, можно было читать вволю. Пацаны, конечно, все друг друга спрашивали, что с родителями, где родители. Я говорил, что сидят.

Как‑то раз я удрал. После зарядки спрятался за портьерой, а когда зал закрыли на ключ, вылез через окно — решеток не было — и побежал в Винный тупик. Я скучал по дому и по ребятам нашим. Скоро туда же прибежал вожатый из детприемника, нашел меня, не ругал, за руку отвел обратно.

Обычно из детприемника переправляли в детдом быстро, но меня держали месяца полтора — вероятно, Голда попросила, надеялась, что мама выйдет. Начался учебный год. В детприемнике школы не было. Однажды мне и еще четверым ребятам велели собираться и передали нас дядьке, который развозил по детдомам. Наверное, много было таких дядек — забирали очередную партию детей и везли. Всех в разные детдома. Почему‑то нельзя было, чтобы в одном детском доме оказалось несколько детей из одного приемника. Не знаю, какой в этом был смысл — чтобы организацию не сколотили, что ли.

Ехали поездом. Все дети смирные, не беспризорники, не блатные. Приехали в Киев, оттуда в Чернигов, там сели на пароход. Здорово. Я впервые ехал на пароходе. У детского дома, куда привезли меня, был замечательный адрес: Черниговская область, Коробской район, пристань Вишенки, хутор Черешенки.

Глава четвертая

От пристани до хутора километра два шли пешком. Я впервые попал на юг, и глазел по сторонам: ждал, что появятся верблюды. Считал, что на юге живут верблюды. Они не появились, но мягкая южнорусская природа, высокие тополя, тихий золотистый закат с цикадами — все это мне понравилось.

Дядька меня сдал и ушел с другими двумя пацанами — остальных мы развезли, а я остался в домике, где находился кабинет директора. В углу горела керосиновая лампа — электричества в детдоме не было. Я смотрел на нее и старался щуриться так, чтобы лучик дотянулся до самого моего глаза.

Директор позвал в кабинет, представился: «Илья Наумович». Что с родителями, спросил, где родители. Я говорю: «Сидят». — «За что?» — «Враги народа».

Что мне было отвечать? К тому времени я был уверен, что их забрали потому, что они враги народа. То есть, мне очень не хотелось в это верить, я до последнего ждал, что маму снова выпустят, но раз не выпустили, — значит, виновата. У меня не укладывалось в голове, что могут взять и посадить ни за что.

«Знаешь, Феликс, когда придешь в отряд, ребята будут спрашивать, — ты не говори, что родители сидят». А как же? Я не понимал, что можно соврать, я прежде не врал. — «Скажи, что умерли». И он у меня камень с души снял. Относительно себя я был уверен, что я не враг народа. А родители, как это мне ни тяжело, оказались врагами. Правда, я уже знал слова товарища Сталина, что сын за отца не отвечает, и черпал в этом поддержку, бодрость духа, присущую советскому человеку, но все же…

Действительно, когда меня привели в отряд, пацаны в спальне первым делом стали спрашивать про родителей. Я сказал: «Умерли». — «От чего?» К такому вопросу я не приготовился. Говорю: «Ну, мама заболела. Заболела и умерла». — «А отец?» — «Отец? Отец от горя скончался». Я не находчив. Но ответ прошел. Больше не спрашивали. Там у всех были мертвые родители. Арестованные только у меня.

Несколько отрядов, каждый в своем двухэтажном домике — внизу общая комната, наверху — спальни, отдельные для мальчиков и девочек, в каждом отряде — свой воспитатель. Нашего звали Григорием Прокоповичем. В его обязанности входило, кроме прочего, читать вслух по вечерам. Усаживались на скамьях вдоль длинного стола в общей комнате, зажигалась керосиновая лампа, и начинались чтения. Был он человек не шибко образованный, чтение ему давалось с трудом. И тут выяснилось, что я читаю. Правда, все было на украинском, но я быстро освоил его, и Григорий Прокопович полностью перепоручил чтение мне, а сам только следил за дисциплиной. Я сидел на одном конце стола, он на другом. Читал я, в обязательно порядке, «Пионерскую правду», а потом всякие рассказики, просто книжки. Очень скоро я практически забыл русский. Разговаривал по‑украински, думал по‑украински. Правда, читал русские книги. Не вслух, сам. Много читал, запоем. В детдоме оказалась отличная библиотека. Заведовала ею милая, добрая женщина.

Возле дома росло большое старое дерево: шелковица, или, как там называли, тутовник. Мы залезали на ветви и ели ягоды, а потом ходили с лиловыми губами и ладошками. По вечерам иногда приезжала киноустановка. Натягивали экран, запускался движок, и мы с восторгом смотрели каких‑нибудь «Веселых ребят».

Время, которое я провел в детдоме, было, возможно, самым счастливым в моей жизни. Дома ко мне всегда относились критически; в детприемнике я понимал, что все знают, что я сын врагов. А здесь не было огорчений. Меня принимали таким, какой я есть, и даже ценили за начитанность. Илья Наумович сумел сделать из казенного учреждения теплый дом. Он был человек очень спокойный, очень доброжелательный и деликатный. Честный и добрый. Хороший человек. Совсем не похож на учителей, каких я знал до и после. Никогда не повышал голоса, никогда не бывал равнодушен, от него веяло доброжелательностью. Мог приласкать, погладить по голове. Знал, как важно поговорить с каждым. Часто заходил к нам просто поговорить, не по делу. И когда заходил, ты ловил каждый его взгляд, хотел заслужить его одобрение, быть достойным уважения, которое он к каждому проявлял.

Писал я грамотно и по‑украински тоже. А с чистописанием не получалось, и мне все время ставили «посредственно» за почерк. Но как‑то раз наша учительница Полина Осиповна заболела, и ее замещала другая. В тот день у меня кончилась тетрадь, я начал новую. Новая учительница не знала, чем с нами заниматься, и решила провести диктант. Новая учительница, новая тетрадь — я постарался писать так хорошо, как только мог. И впервые получил пусть не «отлично» — «видминно», а «добре» — «хорошо». И это меня окрылило. Когда вернулась Полина Осиповна, я не оставлял стараний, и скоро она пересмотрела отношение ко мне как к нерадивому ученику, и я сделался отличником. Мало того: я бросил курить. Курить там было нечего.

Пришла зима. Мы готовили новогодний концерт, мне досталось прочитать стихи по‑украински. «Только не смотри в зал», — предупредила Полина Осиповна. — «Почему?» — «Будешь смотреть — собьешься». Ничего не собьюсь, подумал я, — я эти стихи назубок знаю. Вышел на сцену, начал читать.

У шахтах темных та и вовких

Процуе брат наш, робитник…

Нарочно посмотрел в зал… и все забыл. Постоял молча и ушел под аплодисменты.

Когда замерзла Десна, ходили кататься, и мне все хотелось увидеть рыбок подо льдом. Я лежал животом на санках, а мой лучший друг Юрка катил. Рыбок видно не было. Тогда я занялся другим вопросом. Решил проверить, действительно ли на морозе язык примерзает к железу. Стал трогать кончиком языка раму санок. Но закончить опыт не сумел, потому что в нас врезались другие санки, и я размозжил губу.

Голда знала, куда меня отправили, не теряла из виду, мы переписывались. Однажды Григорий Прокопович говорит: «Зайди в библиотеку, тебя библиотекарша зовет». Я пошел. Она была занята с другими, сказала: «Подожди меня там, за дверью». Потом все вышли, я зашел. Она говорит: «Тебе письмо». Я решил, от Голды. Беру конверт, открываю, смотрю — письмо от мамы. У меня перехватило дыхание и потекли слезы. А библиотекарша, наверное, хотела посмотреть на мою реакцию, поэтому и позвала к себе.

Я был счастлив, я был на седьмом небе. Во‑первых, мама. Во‑вторых, значит, она не враг народа. Мне было хорошо в детдоме, но мамы‑то не было.

Я пошел в отряд и обнаружил, что к чувству счастья примешивается еще одно. Мне неловко перед ребятами. Все без родителей, а у меня мама.

Но никто не удивился тому, что мертвая мама стала писать мне письма.

Юрка спросил: «Ты кого больше любишь — маму или Сталина?» Я растерялся. В душе, конечно, я больше любил маму, но сказать, что свою личную маму я люблю больше, чем нашего товарища Сталина… И я солгал во второй раз в жизни. Я сказал: «Одинаково». Это была неправда, маму я любил больше. Но и сказать, что Сталина больше, у меня тоже язык не повернулся. Потом я много лгал: учителям, родителям, женщинам.

Мало кто сейчас знает и помнит, в 1938 году, когда сняли наркома внутренних дела Ежова, случилась недолгая «оттепель». Пришел Берия, и тех, кто находился под следствием — а таких были десятки тысяч, — отпустили. В том числе мою маму. Ее продержали в тюрьме так долго, девять месяцев, а не выслали в лагерь, потому что мама симулировала потерю памяти. Эту тактику она освоила еще в литовской тюрьме. Ей приводили знакомых на очную ставку, она говорила: «Не знаю этого человека. Не помню такого». Задавали вопросы — отвечала: «Не помню». Следователи понимали, что она морочит им голову, и показывали маму молодым курсантам: вот смотрите, какая хитрая шпионка, изображает потерю памяти. Сделали из нее учебное пособие для начинающих палачей. Игрались с ней. И заигрались — пришлось маму выпустить. А те курсанты арестовали следователей и заняли их место. Маме выплатили зарплату за два месяца и дали путевку в Кисловодск. Она бросилась к Голде, узнала, где я, и приехала за мной в Черешенки.

Расставаясь с Ильей Наумовичем и ребятами, я почему‑то считал, что мы еще увидимся. Что расставание не навсегда. Может, такая защитная реакция. Ведь на самом деле мне было неловко, что я уезжаю, а они остаются.

Прошла жизнь, и уже в новом веке, когда появился интернет, я стал искать упоминания о детском доме в Черешенках. Оказалось, существует группа бывших питомцев, которые написали воспоминания о доме и об Илье Наумовиче. В войну, когда подходили немцы, он вывез детей в тыл, после войны они снова вернулись туда. Бывшие воспитанники вспоминали об Илье Наумовиче с любовью и признательностью. Я узнал, что наша милая библиотекарша была его женой. Что его фамилия Темес. И что детский дом в Черешенках был для детей репрессированных. Все там врали, что их родители умерли. Еще я узнал, что в 1976 году, когда я уехал из Советского Союза, Илья Наумович был жив, и значит, я мог найти его, повстречаться, обнять. Но тогда мне это не приходило в голову. <…>

Глава шестнадцатая

Станция Зима стоит на Транссибирской магистрали. Это две пары рельсов: туда и оттуда. Поздней весной между рельсов вырастала высокая трава, ее надо было полоть. Кому полоть в войну? Послали школьников. Командовал нами пожилой дядька, сцепщик. Определил каждому участок метров по сто между путевыми столбами, и мы приступили.

Полоть на корточках — ноги болят. Нагибаться — спина. Поэтому я стал на колени и, продвигаясь таким образом, драл траву. Подошел сцепщик, посмотрел, потом спросил: «Еврей?» От удивления я перестал полоть и говорю: «Еврей». Он кивнул. Я спросил: «Откуда вы знаете?» Он ответил: «А евреи всегда на колени становятся».

Сейчас, вспоминая его слова, я думаю: может, он имел в виду изобретательность евреев? Что, мол, я догадался, как облегчить работу. Но тогда я вспыхнул от унижения. Мы все знали слова пламенной испанской антифашистки Долорес Ибаррури «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», и я вовсе не предположил, что сцепщик меня хвалит. Я был уверен, что он говорит унизительную вещь. И самое унизительное в ней было вот что. Я знал, что я еврей, и относился к этому как к незначительному обстоятельству. Вроде того, что я брюнет или что называюсь Феликсом. Это от меня не зависит и ничего не определяет. Но тут меня ужаснула мысль: а вдруг определяет? Вдруг есть какие‑то родовые свойства — типа носа, доставшегося от предков, — которые склоняют меня к тому, чтобы жить на коленях?

Я ничего не ответил сцепщику, но с той поры понял, что должен внимательно следить за собой. Должен стараться быть лучше, а не просто жить. Иначе правда станешь евреем.

Ребята в Зиме были отличные, и, сам того не понимая, я многое перенимал от них. Они были самостоятельными, независимыми и, что очень мне нравилось, прямыми. Никакого лицемерия или уклончивости. Среди них существовала круговая порука, что тоже мне нравилось. Как бы это пояснить? Много позже, когда я учился в университете, был у нас профессор, которого студенты ни в грош не ставили. На его лекциях болтали, отпускали громкие замечания. Он не обращал внимания или терпел, и все нам сходило с рук. Но как‑то раз один парень сказал что‑то особенно хамское. И вдруг профессор прервал лекцию и спросил: «Кто это сказал?» Все молчат. «Если тот, кто это сказал, не признается, вы все не будете допущены к экзамену». Молчание, тишина. И вдруг чей‑то голос: «Ну, Ромка, кончай, ну что тебе не признаться, что это сделал ты». Вот. В Зиме такая история была бы невозможна. Никогда бы, ни при каких обстоятельствах пацаны не заложили бы своего. Левка Данильченко, Юка Моргач, именно Юка, дружки мои. Дрюков Юрка был очень талантливый, все время рисовал. Когда родители были на работе, он приходил к нам домой, драпировал меня всяким барахлом, я позировал, а он писал картины на темы из Священного писания. Тогда я даже не задумывался, откуда у него в голове эти сюжеты. У подружки одной нашей зиминской было необычное имя — Эликанида. Но мы звали ее Елкой, и я тоже не задумывался — мало ли. Сибирь. В школе работали две училки — сестры Цыпленковы, биологичка и географичка. Как‑то раз пришли к нам домой, о чем‑то поговорили с родителями, а потом увели папу с собой. Когда он вернулся, рассказывал, что отец Цыпленковых узнал, что папа — еврей, учившийся в хедере, и хотел, чтобы папа прочитал ему что‑то из книги на древнееврейском. Все это меня не интересовало, но осталось в памяти.

Спустя десятилетия, уже в Израиле, я рассказывал знакомому, главному редактору «Еврейской энциклопедии», что в годы войны жил на станции Зима. «В Зиме? А ты знаешь, что это еврейский город?» — «Как еврейский?» И я узнал, что Зима была основана или, во всяком случае, вскоре после основания заселена герами — неевреями, принявшими иудаизм. Были они по происхождению украинцами, выселенными в Сибирь. Вот почему Юрка Дрюков так знал Священное писание. Вот куда водили сестры Цыпленковы отца: составить миньян, десятку, минимальное количество еврейских мужчин, нужное, чтобы молиться вместе. Все эти пацаны, которые меня дразнили, все эти Юрченки, Данильченки и Стрельченки, — они сами жидами были. Только они благоразумно помалкивали, а я… раскололся.

http://artpark.gallery/

28 июля 1890 года  родился Пинхус Кремень (фр. Pinchus Kremegne), знаменитый художник и скульптор, ярчайший представитель Парижской школы живописи. Семья жила в городке Желудок близ Лиды (Белоруссия). Пинхус был младшим из девяти детей в семье ремесленника-кустаря.

В 1909—1910 учился в Рисовальной школе в Вильно (современный Вильнюс), основанной художником и выдающимся педагогом Иваном Трутневым, где познакомился с Хаимом Сутиным и Михаилом Кикоиным. Оттуда разными путями молодые люди перебрались в Париж, причем Кременю, не имевшему в тот момент паспорта, пришлось переходить через границу нелегально.
Пинхус поселился в интернациональном общежитии художников «Улей» (La Ruche) , где познакомился с Шагалом, Леже, Цадкиным, Модильяни и др. В восьмиугольной ротонде с крышей, напоминающей китайскую шляпу, можно было за копейки снять угол впридачу с залом для занятий и услугами натурщицы. В этом здании, со 140 студиями-ателье, не было электричества и отопления, художники работали только при дневном свете, обогревались у самодельных печей, которые топили чем придется, а первыми ценителями работ становились тараканы и крысы…
Илья Эренбург в книге “Люди. Годы. Жизнь”, описывая завсегдатаев знаменитого кафе “Ротонда” на Монпарнасе, места обитания парижской художественной и литературной богемы, вспоминал:

«Неизменно в самом темном углу сидели Пинхус Кремень и Хаим Сутин. У Сутина были глаза затравленного зверя, может быть, от голода. Никто на него не обращал внимания. Можно ли было себе представить, что о работах этого тщедушного подростка, уроженца белорусского местечка Смиловичи, будут мечтать музеи всего мира»?

Кремень был чуть старше Сутина, «спокойный, жизнерадостный, чуткий, добрый» и, по воспоминаниям современников, спас Сутина, когда тот, доведенный нищетой до крайности, попытался повеситься в «Улье».

Около года Пинхус Кремень посещал занятия в парижской Национальной высшей школе изящных искусств в мастерской художника-академиста Фернана Кормона, мастера исторических и религиозных композиций, портретиста.
В 1914 году выставил в салоне Независимых три скульптурные работы, однако уже со следующего года стал заниматься почти исключительно живописью.

В Первую мировую войну Кремень жил в Париже. В этот период его картинами начали интересоваться известные коллекционеры Поль Гийом, Леопольд Зборовский. В 1918-м поселился в столь любимом художниками городке Сере на юге Франции (департамент Восточные Пиренеи).

В 1919 году в парижской галерее Жака Поволоцкого («J. Povoltzky») состоялась первая персональная выставка работ Пинхуса Кременя, на которой были показаны средиземноморские пейзажи и серия ню, написанные художником в 1918 во время пребывания в городке Сере.

Свои живописные произведения Кремень регулярно экспонировал на выставках. С 1921 года – Осеннего салона, с 1924 – салона Тюильри. Участвовал в групповых выставках в галерее «Devambez» (1920) и «Сотня с Парнаса» (Café du Parnasse, 1921); выставках русских художников в парижских галереях «La Licorne» (1923), «d’Alignan» (1931), «L’Époque» (группа журнала «Числа», 1931, 1932), «La Renaissance» (1932), «Zak» (организована журналом «Наш Союз», 1936); в лондонской галерее «Whitechapel» (1921), других. В 1928 году работы Пинхуса Кременя были показаны на выставке «Современное французское искусство», проходившей в залах Государственного музея нового западного искусства и Государственной Третьяковской галереи в Москве.

Вместе с Хаимом Сутиным и Лазарем Воловиком Кремень выставлялся в 1924 году в парижской галерее «La Licorne»; участвовал в собраниях и выставках литературно-художественной группы «Через» (Café de Port-Royal, 1924).

В 1923 году Пинхус Кремень подписал свой первый контракт с арт-диллером Полем Гийомом; в 1927 – контракт с парижской галереей «Van Leer», где в 1927, 1929 и 1931 годах состоялись три персональные выставки художника.

В 1930-х годах персональные выставки Кременя проходили также в парижских галереях «Druet» (1932), «Gerbo» (1936), в творческой мастерской художника (1933). В 1920–1930-х годах художник много путешествовал по Франции, ездил на Корсику, посещал Швецию. В 1937 некоторое время жил в Бургундии, в 1938 – недалеко от Буржа.

В сороковые годы, когда сотни тысяч евреев погибли во Франции, скрывался в доме деревенского жителя в маленьком городке Тюре́н (департамент Коррез), наравне с крестьянами работая в поле. Одна из тулузских галерей снабжала Кременя красками, чтобы он мог писать.

В конце 1944 года Пинхус Кремень вернулся в Париж. В 1945 году принял участие в «Выставке современных русских живописцев и скульпторов». В 1940–1950-х годах часто бывал и подолгу жил в Израиле; в 1949–1956 участвовал в выставках в Иерусалиме.
Продолжал активно экспонировать свои произведения во Франции, Великобритании, США, на персональных и групповых выставках.
В 1960 году художник купил в Сере участок земли и построит на нем дом-мастерскую. Это местечко на границе с Испанией впоследствии обзавелось крупным Музеем современного искусства и среди полотен Матисса, Пикассо, Шагала, Сутина здесь есть и несколько картин Кременя.

Пинхус Кремень скончался 5 апреля 1981 года. Он похоронен в Париже на кладбище Монпарнас. Произведения Пинхуса Кременя представлены в музейных и частных собраниях Франции, США, Великобритании, Швейцарии, Израиля, России, Беларуси, других стран.

Тельшяйская иешива (Тельз йешива)— высшее учебное заведение для подготовки раввинов — была основана в Тельшяй в 1873 г. раввином гаоном Элиезером Гордоном. В Тельшяй во все времена проживала многочисленная еврейская община.

В 1890-х гг. число учеников иешивы достигало 300–350 человек. Они делились на пять «разрядов» (ши‘урим) в соответствии со своими успехами. Кроме прочего, в иешиве изучался также Мусар — понятие этического, нравственного самоусовершенствования в иудаизме, которое означает внутреннюю работу человека над самим собой, исправление своих дурных качеств, зарождение и укрепление в его сердце любви к Всевышнему и трепета перед Ним. Учениками иешивы были С. Асаф, И. Абрамский (1886–1976), М. Бар-Илан, Б. Динур, А. Харцфельд и многие другие.

В XIX в. эта школа раввинов была известна во всем мире, образование в ней получали евреи из Англии, США, Уругвая, Южной Африки, Венгрии и других стран. Одновременно в иешиве проходили обучение до 500 будущих раввинов, а Тельшяй в то время был известен в мире в первую очередь благодаря еврейскому духовному центру.

В подчинении иешивы Тельшяй находилась сеть воспитательных и учебных заведений: детский сад, школа для мальчиков и отдельно для девочек, женская гимназия. В 1924 г. в Тельшяй был переведен из Каунаса строго ортодоксальный (хареди) бет-мидраш для учителей «Явне»; был создан «Падгогион иври», готовивший учительниц, а также колел и другие учебные заведения.

В 1940 г. йешиву закрыли, здание национализировали, а воспитанников перевели в другие города.

В 1941 г. разработанная в Тельшяй система обучения была воссоздана под названием «Иешиват Телз» иешивах Кливленда (США) и Тель-Авива (Израиль), которые действуют и в настоящее время.

Здание бывшей Тельшяйской йешивы привлекает немало иностранных туристов, однако долгое время оно находилось в запустении и не использовалось. В 2018 г. Тельшяйское районное самоуправление объявило о планах по его реставрации и приспособлению для образовательной, культурной и общественной деятельности.

Рина Жак, Израиль

26 февраля 1940 года в Каунасе умер еврейский и сионистский общественный деятель, врач и писатель Аба Лапин (Abelis Lapinas) – один из ближайших соратников Теодора Герцля. Их переписку можно увидеть в музее Герцля в Иерусалиме.

Аба Лапин был успешным врачом, он первым в Каунасе открыл кабинет рентгеновской диагностики (1900). Еще в 1897 году он построил один из самых красивых домов на Лайсвес аллее – центральной улице Каунаса. В этом доме снимал квартиру последний премьер-министр межвоенной Литвы Антанас Меркис. Здесь размещались и различные государственные учреждения временной столицы, даже полицейский участок и прокуратура.

Свой собственный дом Лапин превратил в своего рода сионистский клуб. Здесь принимали всех важных гостей из Эрец-Исраэль: Залмана Шазара, поэтов Бялика и Черниховского, историка Шимона Дубнова, который даже посвятил Лапину одну из своих книг в переводе на русский, и многих других.

Лапин был очень богатым человеком, ему в Каунасе принадлежало еще много недвижимого имущества.

Невозможно перечислить все заслуги Лапина. Для этого надо писать книгу. Скажу только, что он был руководителем еврейской общины Каунаса, одним из основателей мирового спортивного общества Маккаби. Лапин основал еврейский детский дом, благотворительную столовую, знаменитую библиотеку имени Мапу, для которой собрал десятки тысяч книг по иудаике. (Библиотеку Мапу подожгли литовские националисты еще до появления в Каунасе солдат Вермахта.)

В 1932 году Лапин побывал в Стране Израиля с делегацией врачей из Литвы вместе со знаменитым прототипом Айболита Чуковского доктором Цемахом Шабадом. Тогда же купил участок земли в Иерусалиме, в Рехавии.

Сын Лапина Эммануэль репатриировался в Страну Израиля в 1932 году и стал правой рукой мэра Тель-Авива Меира Дизенгофа. Эммануэль – один из основателей Общества выходцев из Литвы. Внешне был очень похож на руководителя подпольной организации ЛЕХИ Авраама (Яира) Штерна, и англичане, охотившиеся за Штерном, не обделяли своим вниманием и Эммануэля Лапина.

Иосиф Мандельбраут «НЕ УБИЙ».  Еврейская кровь на литовской земле.

Нью–Йорк 2016.

Printed in the United States of America   ISBN: 1539619727

Отрывок из книги

Еще будучи ребенком, я узнал от своего отца, что почти все члены нашей семьи были убиты в Литве, в том числе моя родная сестра и обе бабушки со стороны отца и матери, а также дедушка – отец моего отца. Это известие было «замуровано» в моей памяти, то есть, я старался не упоминать его в разговорах, хотя оно глубоко засело в моем сознании. Моя мать Ида никогда не затрагивала эту тему в моем присутствии. Но, когда я перешагнул порог тридцатилетия, то, повинуясь сильному внутреннему импульсу, захотел узнать всю правду. К сожалению, спросить было не у кого, ибо я никак не мог найти живых свидетелей. А те свидетели, которые видели убийства литовских евреев, давали обрывочную и недостаточную информацию, и мне было трудно понять: либо они боялись, либо вообще не хотели об этом говорить.

Лишь много лет спустя, перед моей эмиграцией из Литвы (тогда еще в составе СССР), тетя Полина Цукерберман-Шапиро, сестра моего отца Григория, позвонила и просила о встрече. Она отважилась рассказать то, что скрывала более сорока лет. Она призналась в том, что видела в начале войны, а именно, что видела своими собственными глазами: как убили мою старшую, девятилетнюю сестру Машу и родную бабушку со стороны отца. Это был внешне спокойный, без надрыва и эмоций, рассказ очевидца. Но, чувствовалось – тете каждое слово давалось с неимоверным трудом. Я молча выслушал и одновременно был удивлен, что я вдруг рядом с очевидцем и свидетеле трагедии. «Вот так все и было», – закончила она.

Мой отец, художник-декоратор, выехал из Каунаса в командировку в Москву, захватив жену и меня, шестилетнего, за неделю до войны. События на фронте развивались стремительно. Каунас был захвачен 23 июня 1941 года.

Зная, что нас нет в Каунасе, сестра отца – Полина, пришла за Машей и за бабушкой, чтобы забрать их к себе. Еще не дойдя до дома где жила бабушка, она увидела, как мою сестру ударили головой об стену дома, а бабушку били лопатой по голове. Делали это литовцы. (После войны стало известно, что, убив двух беззащитных людей, убийцы поселились в нашей квартире).

Моя тетя видела все произошедшее, не пропустив ни одной детали. По счастливой случайности ей удалось уйти незамеченной. Вернувшись к себе домой, она рассказала об ужасе жестокой расправы своим родителям. Спустя неделю после гибели моей сестренки и бабушки семья Полины оказалась в каунасском гетто. Через семь месяцев, весной 1942-го, моя тетя вместе со своей старшей сестрой и подругой бежали из гетто. Их  поймали и отвезли в рабочий лагерь Штуттгоф. После освобождения лагеря советской армией в 1945 году выжила только моя тетя и Сапа, подруга по побегу.

Полина, поведавшая мне историю убийства Маши и бабушки, преждевременно ушла из жизни год спустя после нашей встречи (концлагерь подорвал ее здоровье), оставив двух прекрасных сыновей.

В ее рассказе меня особенно потрясло то, что убийцами членов нашей семьи были не немцы, а «свои» же литовцы, соседи по дому и человеческому общежитию.

С Иосифом Мандельбраутом (для меня просто Осей) мы дружим более 70 лет. Недавно ему исполнилось 85, он живет в Бостоне. Он никогда мне не рассказывал о том, что он написал в своей книге. Я узнал это только прочитав, но ни секунды не сомневаюсь, что это чистая правда. В прошлом году его книга вышла в переводе на английский. Кто захочет узнать подробнее, пишите на адрес sinfasarin@gmail.com  Михаил Сарин, Вильнюс.

Александр Аграновский

В Иерусалимской русской городской библиотеке 29 декабря 2019 года состоялась презентация книги Генриха Аграновского «Они здесь жили», заметки о еврейском наследии Вильнюса – «Литовского Иерусалима». Книга – настоящая энциклопедия еврейской жизни города – духовной и культурной столицы евреев Литвы и Белоруссии, в котором еврейские общины существуют с XIV века. Здесь жили и работали Виленский Гаон, писатели-классики Хаскалы и корифеи литературы идиш. Книга богато иллюстрирована работами Добужинского, Репина, Шагала, Модильяни, других мастеров Парижской школы и виленских художников.

Генрих Аграновский за 40 с лишним лет по зёрнышкам, по листочкам, по фотографиям и рисункам собрал историю евреев, живших и бывавших в Вильнюсе, а они составляли в начале ХХ века около 40 процентов населения города. Начинается эта замечательная книга стихотворением Семена Липкина:

                      Не вывесок не надо, ни фамилий,

                      Я всё без ложной скромности пойму.

                      Мне камни говорят: «Они здесь жили»,

                      И плач о них не нужен никому.

Генрих Аграновский в Вильнюсе с 1949 года. С детства интересовался историей. Выпускник химфака Вильнюсского университета, работал инженером на заводе и старшим научным сотрудником института радиоизмерительной аппаратуры. После окончания курсов экскурсоводов в 1971 году водил экскурсии по родному городу. С 1990 года штатный, а потом внештатный сотрудник Государственного еврейского музея Литвы. Активно изучал материалы о евреях в Литовских архивах. Многие дела, судя по учетным карточкам, смотрел первым. Узнавал много нового и интересного. Часто чувствовал себя, как наркоман, вдыхающий наркотические пары. Появилось желание рассказать о найденном. Так, в 1992 году появилась в соавторстве с сотрудницей еврейского музея Ириной Гузенберг небольшая книжечка в 70 страниц, «Литовский Иерусалим. Краткий путеводитель» — первая подобная книга за послевоенные годы. В 2011г. книга, выросшая до 650 страниц, была переиздана под названием «Вильнюс: По следам Литовского Иерусалима».  Но хотелось сделать более доступную для чтения книгу и в 2014 году были изданы «Заметки о еврейском наследии Вильнюса «Они здесь жили».

Вечер вели Ирит Абрамски из института Яд Ва Шем и руководитель Иерусалимского отделения Ассоциации Израиль – Азербайджан «АзИз» Александр Аграновский. Это был восьмой день праздника Ханука – праздника света, тепла и обновления Храма и в обновлённой Иерусалимской русской библиотеке – Храме книги горели ханукальные свечи. Их в огромной зелёной ханукие зажег доктор философии, писатель, журналист, отказник, автор книг «Евреи Петербурга» и «Евреи в Ленинграде» Михаил Бейзер, а ханукию «Древо жизни» подарила библиотеке скульптор Юлия Сегаль, чьи работы есть в Третьяковской галерее, Русском музее, деревне художников Санур, многих частных коллекциях.

Ханукальную историю от журналиста Петра Люкимсона пересказал соведущий вечера Александр Аграновский. Молодой раввин Шрага Шмуэль Шницлер, выносивший трупы в концентрационном лагере Берген Бельзене в канун Хануки в декабре 1944 года нашел спрятанные 8 бутылочек с маслом. И так как их никто не забрал до самого праздника, посчитал, что имеет право их взять и достойно отметить Хануку с узниками лагеря. Через годы в США Сатмарский ребе рассказал ему, что не успел воспользоваться спрятанным в Берген Бельзене маслом, так как был переведён в другой лагерь и  молил Всевышнего, чтобы хоть какой-то еврей нашел его тайник и использовал масло по назначению! Молитва дошла.

Доктор Ирит Абрамски, директор русскоязычных программ Международной школы Института Яд Ва Шем, специалист по истории Катастрофы и истории евреев Северной Африки, приехала в Израиль девятилетней девочкой, русский выучила уже здесь после приезда «большой алии». Её мама одна выжила из семьи в 18 человек, остальные погибли в Вильнюсском гетто. Ирит первая написала, что Катастрофа коснулась не только европейских, но и североафриканских евреев. Посетив Вильнюс через 20 лет после репатриации, Ирит встретилась с Генрихом Аграновским, который показал ей её дом и еврейские места города, подарил свою книгу. За 20 лет много изменилось, а евреев почти не осталось. Главная улица города успела побывать Георгиевским проспектом, проспектом Ленина, Сталина, Адама Мицкевича, а сейчас носит имя Гядиминаса. Публикации Генриха Аграновского стали базой для изданных Институтом Яд Ва Шем материлов и учебных пособий по Катастрофе евреев Литвы. По этим материалам Ирит, считающая Генриха Аграновского своим учителем, преподавала Катастрофу и израильским арабам, объясняя им почему демократия лучше тоталитарных режимов. Ирит рассказала о большом и малом Вильнюсском гетто, о треёх еврейских кладбищах, о роли Вильнюсского университета в еврейской истории, о Государственном еврейском музее Литвы имени Виленского Гаона, о самом Гаоне и о Понарах, где уничтожено около 200 тысяч евреев. Рассказала она и про командира партизанской организации Виленского гетто Ицхака Виттенберга, который по приказу старосты юденрата Якова Генса сдался и был казнен и про этого старосту, считавшего, что «отправляя на смерть 1000 евреев, он спасает 10000 и делает всё, чтобы спасти как можно больше узников».

Племянница Генриха Аграновского Мила Аграновская уже много лет, как переехала из Вильнюса в Израиль и живёт в Маале Адумим. Дядя Генрих был и остаётся её кумиром, они видятся почти каждый год. Мила зачитала письмо дяди участникам встречи. Она обещала привезти в Иерусалим несколько экземпляров книги «Они здесь жили» и отдать желающим по номиналу.

По поручению Посла Литовской республики в Израиле Лины Антанавичене собравшихся приветствовала сотрудник посольства Эвелина Ариав. Поблагодарив за приглашение, она рассказала, что парламент Литвы объявил 2020 год «Годом Виленского Гаона и евреев Литвы». Литва будет отмечать 300-летие со дня рождения раввина, каббалиста и общественного деятеля Виленского Гаона Элияху бен Шломо Залмана. Литовские евреи со времен Великого Княжества Литовского внесли значительный вклад в развитие государственности Литвы, в историческое и культурное наследие страны.

Искусствовед Галина Подольская рассказала о Марке Шагале, который очень любил Вильнюс и показала собравшимся яркий альбом члена объединения профессиональных художников Израиля, выпускника Вильнюсской Академии искусств Шауля Космана.

Доктор Михаил Бейзер встречался с Генрихом Аграновским в Вильнюсе и Иерусалиме. Генрих показал ему еврейский Вильнюс. По его совету Бейзер написал книги о еврейской истории Санкт Петербурга – Ленинграда. После книг Аграновского и Бейзера появились книги о других городах, где жили евреи – Одессе, Харькове, Кишинёве, Ташкенте, Баку, Черновцах… Но Генрих Аграновский до сих пор остаётся самым серьёзным, глубоким исследователем своего еврейского города, летописцем, верным своей теме – у него из года в год выходят книги и публикации о Вильнюсе и его горожанах. И хотя евреев в городе выжило после войны только 4%, но память о погибших должна остаться в местах, где они жили. Тут помнят евреев, способствовавших расцвету города, среди них скульпторы Марк Антокольский и Жак Липшиц, работа которого «Дерево жизни» находится в Иерусалиме, художники Исаак Левитан и Иегуда Пэн, скрипач Яша Хейфец, балетмейстер Асаф Мессерер и его династия, писатель Ромен Гари, поэт Лейб Стоцки, сионисты, талмудисты, бундовцы, революционеры, строители, книгоиздатели, филантропы, ремесленники, инженеры, врачи, учителя, торговцы…

В Вильнюсской консерватории училась великая еврейская певица Нехама Лифшицайте – «Литовский соловей», доброй ей памяти! Популярность пришла в 1958 году после получения первого места за исполнения песен на идиш на конкурсе артистов эстрады в Москве. Это было впервые в Советском Союзе, где были запрещены литература и песни на идиш и, тем более на иврите, как пропаганда национализма. Идиш, начиная с Нехамы, стал вновь легальным языком.  Во многих городах ей запрещали петь. Цензоры из КГБ проверяли содержание каждой песни по подстрочнику. В 1969 года Нехама одна репатриируется в Израиль, в аэропорту её встречает Голда Меир. Вскоре в Израиль переезжает дочь Роза Бен Цви Литаи. Нехама много выступает на радио и телевиденье, гастролирует, ездит по стране, поёт песни еврейской души на идиш и иврите, любит петь «Гимн еврейских партизан Виленского гетто» – «Не говори, что ты идёшь в последний путь», написанный в 1942 году Гиршем Гликом на мелодию братьев Покрасс и «Гимн узников Сиона», написанный в Сибири Иезекиилем Фуллервитцем. Нехама работала директором тель-авивской музыкальной библиотеки.  В 2006году великая певица избрана председателем Всемирного совета по культуре на идиш.

Дочь Нехамы Роза (Рейзеле) была гостьей нашего вечера. Она рассказала про маму, про её жизнь в Литве и Израиле, про Цемаха Шабада – Вильнюсского «Доктора Айболита», чей памятник с девочкой и кошкой украшает еврейский квартал Вильнюса. Она говорила про еврейскую театральную и культурную жизнь той Литвы. Рассказала Роза и про консула Японии в Литве Чиюне Сугихара, который массово выдавал японские визы и спас от нацистов 6000 человек. Памятник ему есть в Вильнюсе, а на Сионской горе в Иерусалиме в 2019 году установлена мемориальная доска. В октябре 2019 года Роза и праведники мира открыли выставку в Каунасском муниципальном музее, посвященную легендарной Нехаме.

Координатор Восточноевропейского отдела Центрального архива истории еврейского народа в Иерусалиме, соавтор книги «Сто еврейских местечек Украины», Вениамин Лукин познакомился с Генрихом Аграновским в 1992 году на конференции в Петербургском еврейском университете. Генрих читал там доклад о первых еврейских типографиях. Чуть позже, в 1993 году, у него вышла небольшая книжка «Становление еврейского книгопечатания в Литве». Многие из его архивных открытий зафиксированы на мемориальных досках, появившихся на стенах старых зданий Вильнюса. Одна из первых – на доме, где жил Яша Хейфиц. Презентуемая книга является научным исследованием еврейской истории города. Здесь самые разнообразные документы, письма, афиши, архитектурные чертежи, планы земельных участков, титульные листы старинных книг, а также бережно собранные в течение многих лет редкие, зачастую семейные фотографии и почтовые открытки.

Вениамин считает, что «книга Генриха Аграновского «Они там жили…» необходима каждому, кто отправляется в путешествие по Литовскому Иерусалиму, она является одним из лучших примеров скрупулезного историко-краеведческого исследования, ей присуща достоверность энциклопедии и занимательность иллюстрированного альбома».

Поэт и врач Сергей Корабликов – Коварский, родившийся в Виленском гетто в 1942 году, хотел поделиться своими воспоминаниями и стихами, но не смог приехать из Тверии в Иерусалим.

Писатель, поэт, переводчик с польского Елена Твердислова рассказала о любви поэта Иосифа Бродского к Литве, ставшей первым Западом для него, о новом фильме «Ромас, Томас и Иосиф» и прочитала отрывок из «Литовского дивертисмента» Бродского – «Вот скромная приморская страна, свой снег, аэропорт и телефоны. Свои евреи…».

Профессор Чингиз Гусейнов рассказал, что среди его аспирантов в Москве в Академии Общественных Наук были 2 литовца Сигитас Ренчис и Пятрас Браженас, написавший предисловие к очень еврейскому пятитомнику живущего ныне в Израиле Григория Кановича. По словам Браженаса, «Григорий. Канович является одним из талантливейших людей, выросших на Литовской земле».

В том пятитомнике Канович писал про исчезнувший Иерусалим: «Златоглавый Иерусалим на холмах, благодаренье Господу, не исчез и пребудет вовеки. Исчез другой Иерусалим – Северный, в Вильне, в колыбели и святыне литовского еврейства, в городе мудрецов и страдальцев за веру праотцев; в городе, по крышам которого когда-то по ночам ангелы-хранители расхаживали, как кошки, и кошки – как ангелы…»

Александр Аграновский по поручению Вильнюсской Хоральной синагоги и Шимона Левина передал библиотеке книгу Генриха Аграновского и Ирины Грузенберг «Вильнюс. По следам Литовского Иерусалима». Он рассказал, что в честь 300 летия со дня рождения Виленского Гаона (на иврите Гаон – гений) Элияху бен Шломо Зальмана банк Литвы в 2020 году выпустит серебряную монету номиналом 10 евро. На ней на литовском и идиш будет знаменитая фраза Гаона «Стоит только захотеть, и ты будешь гением». Вверху в форме короны еврейская буква шин «ש» – имеющая числовое значение в гематрии – 300, а в середине монеты над свитками торы надпись «הגר”א» – акроним «Ха Гаон Рабби Элияху».

Собравшиеся просили передать Генриху Аграновскому пожелание здоровья и благодарность за его замечательные и познавательные книги о Литовском Иерусалиме, ставшие памятниками Вильнюсским евреям. Аналогичная презентация книги планируется в Маале Адумим и других городах Израиля.

Фотографии Ицхака Хаимова, Александра Аграновского, Станислава Громова и из интернета

Находящийся в управлении Литовского государства Turto bankas (Имущественный банк) и представители, занимающиеся разработкой технического проекта по надлежащему сохранению и приведению в порядок территории еврейского кладбища в Шнипишкес и правильного функционального назначения здания Дворца концертов и спорта, согласовали проект реконструкции с Еврейской общиной (литваков) Литвы и Европейским комитетом по сохранению еврейских кладбищ и подписали с ними соглашение.

В церемонии подписания соглашения приняли участие генеральный директор Имущественного банка Миндаугас Синкявичюс, председатель Еврейской общины Литвы Фаина Куклянски, исполнительный директор Европейского комитета по сохранению еврейских кладбищ, раввин А. Гинзберг, представитель Совета раввинов Европейского комитета по сохранению еврейских кладбищ, раввин Гершель Глюк, архитектор проекта Сигитас Кунцявичюс и т.д.

Технические предложения реконструкции Дворца спорта под Конференц-центр подготовлены в соответствии с местом территории старого еврейского кладбища Шнипишкес и условиями охраны культурного наследия, утвержденными в 2009 году, которые были утверждены подписанием протокола между литовским правительством и Еврейской общиной Литвы. В 2016 г. предложения одобрил Европейский комитет по сохранению еврейских кладбищ.

«Этот проект поможет остановить строительство жилья и расширение каких-либо строений на территории кладбища. Это будет гарантировать защиту кладбища и поможет избежать любой угрозы кладбищу или его осквернению в будущем», – заявил исполнительный директор Европейского комитета по сохранению еврейских кладбищ, раввин Абрахам Гинзберг.

Автор: Гершон Тайцас

Существуют три короны: «Тремя коронами коронованы сыны Израиля: короной Торы, короной священства и короной царства. Корона доброго имени – выше всех. Раввин Шимон ха-Цадик (Симон Праведный).

Еврейское кладбище Шнипишкес было создано в 1487 г. В 1831 году оно было закрыто для захоронений. Кладбище просуществовало 344 года, т.е. им пользовались десять поколений Вильнюса (продолжительность жизни в то время была недолгой). Большинство похороненных там – дети, умершие от болезней. На кладбище Шнипишкес покоятся портные, сапожники, уличные торговцы, лавочники, плотники, возницы, пекари, меламеды (меламед – учитель в хедере, прим. ред.), трубочисты, немного раввинов и людей других профессий. Евреи в то время подвергались опасности и тяготам, жили в бедности. Подушки, простыни и одеяла никогда не высыхали от их слёз и пота.

Думаю, на еврейском кладбище Шнипишкес похоронено более ста тысяч человек: эпидемии, войны, голод и пожары сокращали нелегкую жизнь виленчан. За один день 29 июля 1655 г. царские войска России уничтожили всю еврейскую общину Вильнюса – от 3000 до 5000 человек, а всего – 25 тысяч жителей города. В живых остались те, кто успел покинуть город.

Госпожа Рута Блоштейн, своей петицией и статьями Вы вводите в заблуждение десятки тысяч людей. Вы не указали, что почти всё кладбище было уничтожено в советское время, когда был построен открытый бассейн «Жальгирис» и Дворец концертов и спорта, а во времена независимой Литвы построены апартаменты «Миндаугаса». И мне, и Вам также известно, что во Дворец спорта были проведены канализация и отопление, подключено электричество.

Что значит инсталляция – внешние электро- и тепловые сети в здании?

Вы также ввели в заблуждение уважаемых людей, написав о надгробиях, которые якобы появились по всему городу (использовались в качестве ступеней, облицовочных плит и т.д. прим. ред.). Это – единичные случаи, которые ничего не меняют. Вы также вводите в заблуждение людей, указывая, что в проекте предусмотрено новое строительство, а это значит, что будет осквернена еще одна часть старинного кладбища. На самом деле в проекте предусмотрена лишь реконструкция уже существующего Дворца спорта. В своем ответе Вы не одним словом не обмолвились о бывшем главном ашкеназском раввине Иерусалима, даяне (титул иудейского религиозного судьи, прим. ред.) Ицхаке Колитце, который был главным арбитром по галахическим вопросам, связанным с похоронами. Вы также не упомянули его решение, касающееся застройки еврейского кладбища в Гамбурге в районе Ottensene. Значит ли это, что Вы и Ваша компания согласны с решением раввина И. Колитца?

Профессор Сид Лейман на протяжении многих лет досконально изучал историю кладбища Шнипишкес, план могил, тексты эпитафий, проделал важную научную работу. Думаю, не только вильнюсцы, но и весь мир должны поблагодарить его за этот подвиг. Можно подготовить специальную экспозицию, рассказывающую о знаменитых раввинах и ученых: их биографии и эпитафии с надгробий, переведенные на литовский и английский языки; можно издать книгу с переводом, дизайн которой напоминал бы старинное издание. Планы мест захоронений очень неточные, рельеф могил изменился, поэтому найти, где и чьи останки практически невозможно.

Вы хотите провести эксгумацию останков и экспертизу ДНК, на основании которой установите чьи они? Думаю, что устанавливать на кладбище бутафорные памятники в стиле «китч» — это противоречит еврейскому вкусу. Абсурдное установление таких памятников станет физическим и моральным надругательством.

Планируете ли Вы с компанией эксгумировать Виленского Гаона с его родственниками и перенос их останков с кладбища Судервес на кладбище Шнипишкес?

Весь еврейский мир помнит и будет помнить знаменитых раввинов и учёных Вильнюса.

Уважаемые профессора И. Парасонис и П. Фридберг требуют снести Дворец?

По утверждению госп. Р. Блоштейн, я «вырвал» из контекста слова о сносе Дворца спорта?

Проф. Иосиф Парасонис (Alfa.lt) 

Я не предлагаю сносить Дворец спорта, потому что он, с архитектурной и конструктивной точки зрения, является наследием развития нашего строительства. Я знаю, что в Вильнюсе есть и другие уничтоженные кладбища, что на их месте практически без перезахоронения построены здания (Дворец бракосочетаний), проложены улицы (кладбище Расу). И наше общество смирилось с этим. Привлечём и их представителей, создадим совместную комиссию (рабочую группу) для разработки проекта надлежащего приведения в порядок территории еврейского кладбища в Шнипишкес и выбора правильного функционального назначения здания Дворца спорта.

Проф. Пинхос Фридберг (Times of Israel) 

Это ещё не означает, что заброшенное советское здание Дворца спорта, занимающее часть территории кладбища, надо оставить в его нынешнем состоянии. Его можно использовать под Музей 700-летней истории евреев Литвы, по примеру музея в Варшаве.

Все, что Вы сообщили миру, не имеет ничего общего с настоящим положением кладбища Шнипишкес. Это – ложь, профанация еврейского наследия и пропаганда ненависти. Вам следует отозвать свою петицию как можно скорее и извиниться перед теми, кто подписал ее.

Думаю, что Вы и ваша компания могли бы сделать на благо евреев и Литвы что-то более положительное, рациональное и конструктивное.

А пока Вы занимаетесь подстрекательством евреев Литвы и всего мира. Признаюсь, я стал думать, что за вашей пропагандистской кампанией стоит материальный интерес. Кто-то за эту кампанию платит и надеется получить материальную выгоду.

Думаю, что читателю всё стало ясно. Дискуссия закончена.

Каунасская публичная библиотека завершила проект, посвященный еврейскому наследию Каунаса. Итогом его стала единственная в Литве виртуальная карта 15-ти самых ярких объектов еврейского культурного наследия в Каунасе.

Карту и специальную программу для мобильного телефона создали ученые Каунасского технологического университета. Все это поможет познакомиться с историей Каунасских евреев, не покидая своего дома или библиотеки. Виртуальный тур по еврейским школам, зданиям социального назначения, синагогам, а также жилым домам, спроектированным архитекторами еврейского происхождения – это созданные панорамные фотографии.

Проект «Еврейское наследие в Каунасе» частично финансировал Совет по культуре. В рамках проекта были организованы дискуссии, экскурсии, творческие мастерские с участием историков, гидов, а также деятелей искусства и культуры.

lrytas.lt

Как лучше себя вести государству и его политикам, столкнувшись с каким-либо острым, болезненным вопросом, который вызывает неоднозначную реакцию в обществе? Прятать голову в песок или все же обсуждать его?

Эту вечную истину продемонстрировала конференция, организованная Еврейской общиной (литваков) Литвы и Фондом Доброй воли, которая была посвящена вопросам возвращения имущества жертв Холокоста.

Обсуждать и решать этот вопрос Литву уже давно призывают главные партнеры на мировой арене и Литвы, и Израиля – американцы. Нынешняя администрация президента США, а также парламент этому вопросу уделяют большое внимание, чем их предшественники.

Два года назад Вильнюс посетил специальный представитель Госдепартамента США по вопросам Холокоста Томас Яздгерди. Основной темой его бесед с высшим руководством Литвы была тема реституции: намерена ли Литва решать каким-либо образом вопрос возвращения частного еврейского имущества или выплаты компенсации за него?

Реакция литовских политиков и чиновников аналогична реакции их коллег в других странах региона. Более смелые категорично и без лишних слов заявляют, что этот вопрос даже не подлежит обсуждению, в то время как абсолютное большинство просто молчит и бежит от него, как от огня.

Например, лидер теперешней правящей партии (аграриев и зеленых) Р. Карбаускис пару лет назад публично сказал, что нынешняя власть не будет браться за этот вопрос, т.к. он «внесет раскол в общество». Премьер-министр С. Скверняли также категорично заявил, что «Литовское государство, в целом, уже свело счеты с Холокостом, так что говорить больше не о чем».

Без сомнения, Еврейская община Литвы пригласила принять участие в конференции представителей и руководителей всех основных государственных институтов власти – Сейма, Президентского дворца, правительства, а также Р. Карбаускиса и других парламентариев. Одни приглашения лаконично отклонили, другие – проигнорировали. В действительности, такое поведение похоже на оскорбительное неуважение.

Однако страх, оказывается, настолько сильный, что даже страшно показаться на таком мероприятии. Этот страх, как видно, завладел даже новым Президентским дворцом, хозяин которого Г. Науседа обещал быть «модератором» всех самых сложных проблем и дискуссий в стране.

С другой стороны, может, не следует слишком удивляться тому, что именно глава страны стал одним из основных легитимистов среди политической элиты в новой антисемитской волне, связанной с борьбой за мемориальную доску Й. Норейке – «Генералу Ветре», который распорядился, чтобы евреев согнали в гетто. В конце концов, командующий вооруженными силами открыто встал на сторону тех, кто «защищает героев страны» от нападения различных сил зла.

На близорукость не только этой власти, но и всего официального Вильнюса указывает то, что они не понимают, что этот вопрос просто «смылить» не удастся. Его будут поднимать не только евреи Литвы, но и зарубежья, а также американцы и другие важные западные партнеры. Во всяком случае, начинать говорить об этом более серьезно придется – с глазу на глаз. Как говорится, «лучше поздно, чем никогда».  В данном случае – чем позже, тем хуже.

На Вильнюсской региональной консультации по проблемам реституции имущества жертв Холокоста, которая проходила в Еврейской общине (литваков) Литвы, с докладами выступили известные историки-исследователи Холокоста. Предлагаем вашему вниманию доклад члена Международной комиссии по оценке двух оккупационных режимов в Литве, профессора Гамбургского университета Йохаима Таубера «Холокост в Литве».

 Й. Таубер – автор книг и академический статей о Холокосте в Литве и в странах Северной и Восточной Европы. 

В июне 1941 г. нацистская Германия напала на Советский Союз. В Литве началось восстание, которое привело к восстановлению независимости Литовского государства и учреждению Временного правительства. С первых минут евреи стали жертвами восстания.

В 2009 году в Праге состоялась Международная Конференция по имущественным проблемам периода Холокоста, по итогам которой делегациями из 46 стран в июне 2009 года была принята Терезинская декларация (названная по месту её формального принятия на территории бывшего концлагеря в г. Терезин). Целью конференции было подтверждение и развитие принципов, заложенных Вашингтонской конференцией по активам эры Холокоста (1998) относительно реституции движимого и недвижимого имущества, страховых активов, возврата культурных ценностей и предметов искусства, рабского и принудительного труда, образовательных и гуманитарных проблем жертв Холокоста.

2 декабря в Еврейской общине (литваков) Литвы в Вильнюсе прошла региональная конференция, посвященная проблемам реституции имущества жертв Холокоста. В ней приняли участие представители международных еврейских организаций, общин, ученые, политики и дипломаты из Литвы, Израиля, Германии, США, Венгрии, Польши, Латвии, Чехии, Хорватии и Словении и т.д. На форуме был обсужден опыт различных стран Европы по возвращению еврейского имущества, заслушаны доклады известных историков Холокоста.

Ситуацию с возвращением еврейского имущества в мире представил директор отдела по международным связям Американского еврейского комитета, раввин Эндрю Бейкер, который принимал участие в обсуждении и принятии парламентом Литвы закона «О добровольном возмещении имущества еврейских религиозных общине» в 2011 г. Согласно закону, в котором содержится прямая ссылка на Терезинскую декларацию, был  учрежден Фонд доброй воли, через который еврейским общинам частями выплачивается компенсация за утраченное имущество.

Однако, по словам председателя Еврейской общины Литвы Фаины Куклянски, открытым остается вопрос возвращения имущества частным лицам. Только часть из них получила компенсации. Согласно литовскому законодательству, право на реституцию получили лишь граждане Литвы. Большая часть довоенной общины уничтожена нацистами и их пособниками. Многие выжившие эмигрировали. Таким образом, эмигранты и их потомки оказались лишены права на семейное имущество, что вызывает критику в том числе, Госдепартамента США.

Посол Израиля в Литве Йосси Леви говорит, что вопрос реституции – это восстановление справедливости в отношении жертв Холокоста. «Многочисленная еврейская община Литвы была зверски уничтожена в годы Второй мировой войны. Остались дома, квартиры, заводы, фабрики, земля, леса, которые принадлежали евреям. Конечно, это очень сложный вопрос, но его необходимо решить, необходимо восстановить справедливость, для этого и была принята Терезинская декларация», – отметил Й. Леви.

Вопросы возвращения утраченного имущества евреев планируется обсудить на Конгрессе евреев Европы, который будет проходить в Вильнюсе летом 2020 г.

В Центре Толерантности Государственного еврейского музея им. Виленского Гаона открыта выставка «Бразильский модернист из Вильнюса: возвращение Лазаря Сегала». Экспозиция приурочена к 130-летию знаменитого художника и 30-летию музея им. Виленского Гаона. 57 работ, выполненных в разных техниках, привезены из дома-музея художника в Сан-Паулу.

Лазарь Сегал родился в Вильнюсе в семье торговца и переписчика Торы. Мальчиком посещал рисовальные классы при местном Художественно-промышленном обществе под руководством Льва Антокольского – двоюродного племянника Марка Антокольского. Учился в художественных академиях Берлина и Санкт-Петербурга.

Лазарь Сегал сыграл значительную роль в становлении современного искусства Бразилии. Художник был, в сущности, первым представителем нового европейского искусства в стране.

В 1932 г. он основал с группой единомышленников Общество современного искусства в Сан-Паулу — первое в Бразилии объединение художников, стоявших на позициях авангарда.

Писал пейзажи и жанровые сцены из бразильской жизни, обращался к образам бразильского фольклора; часто изображал бедняков, бродяг и проституток. В 1928–1932 и в 1935–1938 подолгу жил в Париже. Познакомился со многими художниками Монпарнаса и начал заниматься скульптурой.

Сегал осознавал себя еврейским художником, значительная часть его творчества посвящена еврейской теме. С 1936 г. Сегал создает ряд больших работ о Катастрофе и ужасах Второй мировой войны («Корабль эмигрантов», 1939–41; «Война», 1942; «Концлагерь», 1945; «Выжившие», 1946).

Еврейские мотивы в творчестве Сегала, как и его принадлежность к экспрессионистскому движению, а затем к веризму, дали повод национал-социалистам в Германии конфисковать около 50 работ художника, и некоторые из них включить в пресловутую выставку «Дегенеративное искусство» (Мюнхен, 1937).

В 1932–1935 в Сан-Паулу стал одним из основателей Паулистского общества современного искусства (Sociedade Paulista de Arte Moderna) и инициатором создания Музея современного искусства (с 1967 г. – Музей Сегала).

Его называли — да и сам он называл себя — вечным странником. Может быть, потому что отождествлял себя с еврейским народом, из которого вышел, и который считал своим до конца дней народом вечно гонимым, странствующим. Сегал считается художником и бразильским, и немецким, и еврейским, одним из лучших мастеров иудаики прошлого века.

Сегал скончался 2 августа 1957 года в собственной резиденции Вила Мариана в Сан-Паулу от болезни сердца. В последующие десять лет его вдова посвятила себя документированию и сохранению коллекции своего мужа с намерением основать музей. Ровно через десять лет после смерти мужа она скончалась, не дожив до официального открытия музея всего несколько месяцев. Музейный ансамбль, расположенный в Сан-Паулу, спроектировал известный бразильский архитектор Григорий Варшавчик, выходец из России, к тому же он и Сегал были женаты на сестрах. Здесь же располагается некоммерческий культурный центр и художественная школа.

Источник: artpark.gallery

31 октября в Каунасской школе им. Й. и П. Вилейшисов состоялось открытие выставки «Еврейские смельчаки в борьбе за свободу Литвы». Мероприятие было посвящено 100-летию включения пригорода Вилиямполе к Каунасу. Экспозицию подготовил Фонд им. Витиса. В ее открытии приняли участие председатель Каунасской еврейской общины Герцас Жакас, представители парламента, общественности. Говоря о военных еврейского происхождения, которые принимали участие в восстановлении независимости Литвы, а также о деятельности «Союза евреев – участников освобождения Литвы» (1933 – 1940), Раймундас Каминскас отметил и трагическую судьбу членов Союза, погибших в Каунасском гетто.

Гид Хаим Баргман поделился своими мыслями о литовско-еврейских отношениях. Этнографический ансамбль «Судува» исполнил несколько произведений.

Евреи Литвы не были равнодушными к судьбе Литвы и после борьбы за независимость страны, 24 июня 1933 г. учредили «Союз евреев – участников освобождения Литвы».

В 1934 г. Союз насчитывал три тысячи членов. Среди них были также добровольцы – участники освобождения Клайпеды.  20 евреев за подвиги, совершенные в борьбе за независимость, были награждены орденом Креста Витиса, другими медалями и орденами. Только в Каунасе было 245 евреев – орденоносцев. У «Союза евреев – участников освобождения Литвы» было свое знамя, эмблема, был подготовлен проект униформы. С 1935 г. организация выпускала еженедельник на литовском языке „Apžvalga” («Обзор»). До 1940 г. было выпущено 223 номера, в которых рассказывалось о деятельности Союза, активном участие евреев в общественной жизни Литвы и т.д.

После оккупации Литвы в 1940 г. деятельность Союза была запрещена, перестал выходить еженедельник „Apžvalga“, немалое число членов Союза были репрессированы, сосланы в Сибирь. После оккупации фашистской Германии евреи – герои Литвы были расстреляны, заключены в гетто, уничтожены в концлагерях.