lrt.lt, Радио LRT

Украинский режиссер Сергей Лозница ставит спектакль в Государственном молодежном театре Литвы по роману Джонатана Литтелла**** “Благоволительницы”***. Данное произведение стало бестселлером во Франции и получило широкую огласку. Однако несколько литовских актеров отказались участвовать в спектакле, заявив, что пьеса изображает украинцев как народ-убийцу евреев, чего в настоящее время следует избегать.

В историко-фантастическом романе Литтелла (в оригинале на французском языке – Les Bienveillantes) главным героем и рассказчиком является офицер СС, который следует за немецкими войсками в Советский Союз и наблюдает некоторые ключевые моменты Второй мировой войны и Холокоста. Опубликованная в 2006 году, книга получила множество наград, включая Гонкуровскую премию, и была переведена на множество языков.

Лозница, известный своими документальными и художественными фильмами, сам пишет пьесу по роману Литтелла. Премьера постановки под рабочим названием “Триумф смерти” запланирована на декабрь в Вильнюсе.

Однако несколько актеров, занятых в постановке, публично раскритиковали пьесу Лозницы, заявив, что для нее не время – ведь Украина в данный момент защищается от вторжения России.

“Это абсолютно антиукраинский материал. […] Я не понимаю, как в государственном театре, в стране, которая так поддерживает Украину, можно нести такие бредовые вещи со сцены?”, – говорит в интервью Радио ЛРТ Андрюс Белобжескис, один из актеров. – Если Лозница такой смелый, пусть ставит это во Львове. По моему личному мнению, это большая провокация”.

Хотя пьесу Лозницы не видел никто за пределами постановки, актеры говорят, что она создает неправильное впечатление о соучастии Украины в Холокосте.

“Это пьеса об оккупированной нацистами Украине, где украинцы сотрудничают с нацистами. Они представлены одномерно: выходит приказ убивать женщин и детей, нацисты еще думают, как к этому отнесутся солдаты с семьями, а украинцы говорят: “Это не люди, это евреи”, – резюмировал свои возражения другой актер Государственного молодежного театра Алексас Казанавичюс. По его словам “в спектакле нет другого представления об Украине”.

Тем временем директор Государственного молодежного театра Аудронис Люга утверждает, что пьеса вовсе не об Украине и не о сотрудничестве украинцев с нацистами.

“Пьеса еще пишется, это лишь один маленький эпизод из многих, – сказал он в интервью ЛРТ. – Действие пьесы происходит на Кавказе, в Сталинграде и других местах. Основная концепция пьесы не имеет прямого отношения к Украине”.

Лозница также настаивает на том, что его пьеса не об Украине или украинцах. “В пьесе, которую я пишу, нет такого персонажа, как украинец. Она о немцах, о нацистской Германии, об идеях национал-социализма и Холокосте – о причинах, по которым это стало возможным”, – сказал режиссер в интервью Радио ЛРТ.

По словам Лозницы, главные герои и романа Литтелла, и его пьесы – высшие нацистские офицеры, хотя история рассматривает более широкий вопрос о том, какие обстоятельства позволяют совершать такие зверства, как Холокост.

“Главную идею можно свести к одному вопросу: как бюрократическая система могла создать машину массовых убийств? – говорит Люга. – Машину, которую мы сейчас наблюдаем в других странах и на других территориях. В этом суть пьесы. Я хочу, чтобы люди пришли посмотреть ее без предубеждений”.

Лозница говорит, что споры и нынешние дебаты по поводу его постановки скорее связаны с романом Литтелла, чем с его пьесой, поскольку она все еще находится в процессе создания.

“Мы не можем обсуждать то, чего еще не существует. В этом разговоре мы впадаем в какой-то маразм”, – говорит он, добавляя, что люди, участвующие в постановке, ведут себя неэтично, если разглашают или раскрывают подробности о его незаконченной пьесе.

“Либо дождаться премьеры, либо поверить в театр и режиссера и дать им спокойно работать”, – настаивает Лозница, подчеркивая, что во всех своих публичных заявлениях он всегда решительно поддерживал Украину в ее нынешней войне с Россией.

Люга, директор театра, говорит, что постановка пьесы состоится, и он не будет препятствовать работе Лозницы, если она не нарушает этику и не распространяет язык вражды. По его словам, до сих пор у него не было причин вмешиваться.

Тем не менее, обсуждение пьесы Лозницы вышло за пределы театра. Национальный музей Голодомора-геноцида Украины призвал Литву отказаться от постановки.

“Такая пьеса, поставленная в дружественной Украине Литве, может создать негативный образ украинцев и поляризовать литовское общество, – сказала Радио ЛРТ Олеся Стасюк, историк и директор Музея Голодомора. – С другой стороны, украинцы могут воспринять это как недружественный шаг со стороны литовцев”.

Дополнение от редакции lzb.lt:

***«Благоволи́тельницы» (фр. Les Bienveillantes) — исторический роман Джонатана Литтелла. Данное произведение стало бестселлером во Франции и широко обсуждалось в газетах, журналах (в том числе научных), книгах и на семинарах. В 2006 году роман был награждён одними из самых престижных французских литературных премий: Гран-при Французской академии и Гонкуровской. По состоянию на ноябрь 2012 года роман был переведён на 19 языков.

Исторический роман написан от лица офицера СС по имени Максимилиан Ауэ и охватывает период с начала военных действий в Советском Союзе в 1941 году до падения Берлина. Композицию романа составляют семь частей, воспроизводящих строение сюит Жана-Филиппа Рамо, любимого композитора Литтелла.

• Токката. Спустя годы после окончания войны Ауэ, живущий под вымышленным именем во Франции, рассказывает о себе. Он управляет фабрикой по производству кружев, по необходимости женился и стал отцом, сохранив однако гомосексуальные наклонности.
• Аллеманды I и II. Ауэ получает назначение в айнзацгруппу, которая действует на Украине, хотя большую часть времени Ауэ является наблюдателем, а не непосредственным участником событий. В числе прочего рассказчик описывает массовые убийства евреев в Бабьем Яру. Позже его переводят в Кавказские Минеральные Воды. Здесь Ауэ проводит подробное научное исследование, имеющее целью установить, являются ли горские евреи евреями с точки зрения нацистской расовой теории и, следовательно, подлежат ли уничтожению. После отдыха в санатории, который Ауэ получает из-за нервного расстройства, враждебный ему вышестоящий офицер добивается перевода Ауэ в Сталинград.
• Куранта. Ауэ оказывается в окружённой немецкой группировке в последние дни Сталинградской битвы. В одном из эпизодов Ауэ допрашивает пленного советского комиссара; предмет их разговора — сходство и различие советского государства и нацистской Германии. После пулевого ранения в голову Ауэ эвакуируют из окружения.
• Сарабанда. Ауэ восстанавливается после ранения в госпитале. Однажды его посещает сам Генрих Гиммлер, который награждает его Железным крестом первого класса. Вылечившись, Ауэ отправляется к своей матери, которая живёт в Антибе с новым мужем французом Аристидом. Утром, проснувшись, Ауэ обнаруживает, что его мать и отчим жестоко убиты. Он тайно покидает дом и возвращается в Берлин.
• Менуэт (в рондо). Ауэ получает новое назначение в министерство внутренних дел, где его новой сферой деятельности становятся концентрационные лагеря. Он наблюдает, как концентрационные лагеря становятся местом конфликта идейных нацистов, выступающих за «окончательное решение еврейского вопроса» (таких как Эйхман), и промышленного блока, возглавляемого Шпеером, которые заинтересован в сохранении евреев в качестве рабской силы. В рамках своих заданий Ауэ посещает Белжец и Освенцим, а позднее едет в Венгрию, где идёт подготовка массовой депортации евреев в Освенцим. В этот же период его начинают регулярно посещать два детектива из Крипо, которые подозревают его в убийстве матери и отчима.
• Напев. Ауэ посещает пустой особняк своей сестры и её мужа. Он напивается и, обуреваемый эротическими фантазиями о сестре, пускается в нарциссистическую оргию.
• Жига. Томас Хаузер, друг и «ангел-хранитель» Ауэ, вытаскивает его из дома сестры и доставляет через линию фронта в Берлин, где Ауэ наблюдает приготовления высших чинов к побегу. Когда Гитлер лично награждает отличившихся в своём бункере, Ауэ непроизвольно кусает его за нос, однако в возникшем хаосе избегает расстрела и скрывается. В тоннеле Берлинского метрополитена он натыкается на двух детективов, которые не смогли добиться его уголовного преследования и теперь намерены совершить самосуд. Однако одного из них там же убивает пуля советского солдата, и Ауэ снова получает возможность скрыться. Он оказывается в разрушенном Берлинском зоопарке, где его настигает второй детектив. Неожиданно снова рядом оказывается Томас, который убивает детектива. Ауэ тут же убивает Томаса, забрав документы на имя француза, якобы депортированного в Германию на принудительные работы, которые тот заранее заготовил. В последних строках книги Ауэ говорит: «Я остался <…> один на один со временем, печалью, горькими воспоминаниями, жестокостью своего существования и грядущей смерти. Мой след взяли Благоволительницы».

Во Франции «Благоволительницы» были награждёны наиболее престижными литературными наградами: Большой премией Французской академии и Гонкуровской премией. Еженедельник «Le Nouvel Observateur» назвал роман «новой „Войной и миром“».

Рецензент The Guardian Джейсон Берк (англ. Jason Burke) высоко оценивает книгу и как художественное произведение, показывающее превращение обычного человека в убийцу, и как исследование, восстанавливающее историю Холокоста с документальной точностью. Отмечая определённые недостатки, такие как многословность Литтелла или избыточное описание сексуальных фантазий протагониста, Берк тем не менее приходит к выводу, что Литтелл справился с задачей, которая ранее не покорилась многим честолюбивым авторам.

Автор не дал разрешение на издание романа в Украине. Поскольку в романе нелестным образом представлен украинский коллаборационизм, издательство «Старый лев» (Львов) потребовало включить в роман написанное украинским историком послесловие, в котором он изложил бы свое видение контекста романа.

****Джо́натан Литте́лл (англ. Jonathan Littell, род. 10 октября 1967, Нью-Йорк) — американский и французский писатель. После получения степени бакалавра он в течение девяти лет работал в гуманитарной организации, а в 2001 году оставил работу, чтобы сосредоточиться на литературе. Его первый роман на французском языке, «Благоволительницы», в 2006 году получил две крупные французские премии — Гонкуровскую премию и Большую премию Французской академии.

Еврейские предки писателя по фамилии Лидские эмигрировали из России в США в конце XIX века. Отец — американский журналист «Ньюсуика» и прозаик, автор популярных шпионских романов Роберт Литтелл (англ.) (род. 1935).

В трёхлетнем возрасте Джонатан был привезён во Францию, учился во Франции и США, в 1989 году он закончил Йельский университет. Тогда же Литтелл опубликовал научно-фантастический роман Bad Voltage, о котором он впоследствии отзывался как о своей неудаче. Позже он познакомился с Уильямом Берроузом, который оказал на него глубокое влияние. Литтелл переводил на английский язык де Сада, Бланшо, Жене и Киньяра.

С 1994 по 2001 год Литтелл работал в международной гуманитарной организации «Action Against Hunger (англ.)» («Действие против голода») в Боснии и Герцеговине, России, ДР Конго, Сьерра-Леоне и Афганистане. Работал в тюрьмах в различных регионах России включая Дальний Восток. Во время Первой чеченской войны переехал на Северный Кавказ, провёл порядка полугода в Грозном. Во время Второй чеченской войны около 15 месяцев жил в Ингушетии, оттуда ездил в Чечню. Владеет русским языком.

В 2001 году Литтелл уволился из Action Against Hunger, чтобы работать над романом о Второй мировой войне и Холокосте. Восемнадцать месяцев он изучал литературу и путешествовал по Германии и России. Роман «Благоволительницы», написанный на французском языке от лица офицера СС, был издан в 2006 году и стал бестселлером.

В 2007 году Литтелл получил гражданство Франции.

В 2009 году писатель совершил поездку в Чечню, по результатам которой была написана книга «Чечня. Год третий». В ней автор исследовал режим, созданный в республике Рамзаном Кадыровым. В Чечне Литтелл был легко ранен при нападении.

В январе 2012 года Литтелл нелегально посетил сирийский город Хомс, в котором шли бои между армейскими силами и повстанцами. Во время поездки Литтелл вёл дневник, в том же году изданный под названием «Хомские тетради».

В 2016 году Литтелл стал режиссёром документального фильма «Неправильные элементы» о действовавшей в Уганде повстанческой группировке Господня армия сопротивления, печально известной массовым вовлечением детей в боевые действия и преступления. Премьера «Неправильных элементов» состоялась во внеконкурсной программе Каннского кинофестиваля.

Министерство социального равенства заявило 15 сентября, что еще тысячи выживших во время Холокоста, проживающих в Израиле получат финансирование от правительства Германии для покрытия расходов на уход на дому, в результате новых переговоров, пишет  «The Times of Israel».

Министр финансов Германии Кристиан Линднер достиг соглашения с министром социального равенства Израиля Мейрав Коэн, которое дает право на финансирование еще 14000 выживших, проживающих в Израиле. В результате они будут получать 1200 шекелей (349 долларов) в месяц на расходы по уходу на дому. Договоренность была достигнута за счет расширения критериев, определяющих право на получение помощи. Кроме того, 81000 переживших Холокост, живущих в Израиле, получат единовременную помощь в размере 1200 евро.

Коэн заявила, что в результате соглашений «тысячи выживших, живущих в Израиле, в этом году получат значительную прибавку к своим доходам». Финансирование пришло вместе с договоренностями о компенсации, достигнутыми в ходе ежегодных переговоров между правительством Германии и базирующейся в Нью-Йорке Конференцией по материальным претензиям евреев к Германии, или «Claims Conference», которая представляет переживших Холокост во всем мире.

15 сентября состоялась церемония, посвященная 70-летию заключения «Claims Conference» своего первого соглашения с Германией о компенсациях в 1952 году.

Начиная с января, еще 130 миллионов евро будут выделены на уход на дому за пережившими Холокост людьми во всем мире. Из них 60 миллионов евро пойдут выжившим, проживающим в Израиле. Соглашение также предусматривает экстренное финансирование в размере 12 миллионов долларов для примерно 8500 человек, переживших Холокост, которые бежали с Украины после начала российской агрессии в этой стране. Финансирование начнется осенью. Стороны договорились выделить 25 миллионов евро в следующем году и еще 30 миллионов евро на 2024 год на образование в области Холокоста.

С 1952 года правительство Германии выплатило частным лицам около 90 миллиардов долларов за страдания и потери, вызванные преследованиями со стороны нацистов. В прошлом году «Claims Conference» выделила гранты на сумму 653 миллиона долларов сотням социальных агентств по всему миру. Средства распределяются между организациями, занимающимися социальным обеспечением в регионах, где проживает значительное число выживших, для обеспечения жизненно важных услуг, таких как уход на дому, медицинская помощь, неотложная помощь и питание, для переживших Холокост.

С окончанием Второй мировой войны прошло 77 лет, все выжившие, пережившие Холокост, стали пожилыми людьми, и многие из них страдают от многочисленных проблем со здоровьем, поскольку в молодости они были лишены надлежащего питания. Многие также живут одиноко, потеряв свои семьи на войне. Многие пережившие Холокост вышли из войны ни с чем и до сих пор живут в нищете.

По инициативе Литовского Центра по правам человека в Вильнюсе (у домов № 37 и 46 на пр. Гедиминаса) установлены шесть «камней преткновения» в память о погибшей в годы Холокоста семье Рабиновичей-Брук.

В церемонии открытия мемориальных знаков приняла участие председатель Еврейской общины (литваков) Литы Фаина Куклянски:

«Сегодня я приняла участие в волнующей до глубины души церемонии: открытии «камней преткновения» в память о семье Рабинович – Зупранер. Эти люди были убиты в Панеряй. Отрадно, что память о них и их близких вернулась в Вильнюс. Спасибо родственникам этой семьи, которые нашли в себе силы позаботиться о сохранении памяти своих близких и приехать в Вильнюс».

Проект «Камни преткновения» появился благодаря немецкому художнику Гюнтеру Демнигу в 1996 году. Он предусматривает установку мемориальных табличек с именами жертв Холокоста, датами их рождения и местом смерти в мостовой перед домами, в которых они жили до своей депортации. Литва первой из стран Балтии присоединилась к этому проекту.

Дэвид Микикс, Lechaim.ru

В конце 2019 года террористы‑антисемиты убили трех посетителей рынка кошерных продуктов в Джерси‑Сити. В фургоне убийц обнаружили большое количество взрывчатки (по сообщению полиции, ее хватило бы, чтобы уничтожить участок, равный по площади пяти футбольным полям): вероятнее всего, они намеревались взорвать еврейскую школу, расположенную неподалеку от рынка.

Большинство СМИ описывало случившееся в Джерси‑Сити с позиции «сами виноваты». Дара Хорн в своей книге «Люди любят мертвых евреев: заметки из населенного призраками настоящего» отмечает: местные СМИ истолковывали «контекст» случившегося с удивительной жестокостью. По сообщению Associated Press, которое повторили телекомпания NBC и прочие новостные агентства, «убийство произошло в районе, где с недавнего времени стали селиться хасиды; представители этой общины, к неудовольствию местных властей, обходили соседей и предлагали купить их дома по цене бруклинских».

«Ко мне, как и ко многим домовладельцам, — отмечает Хорн, — тоже заглядывали риелторы, спрашивали, не хочу ли я продать дом. Я отвечала: “Нет”, хотя, пожалуй, надо было их убить: чем не способ от них отделаться».

Нападавшие были не из Джерси‑Сити: тамошние обитатели, как чернокожие, так и евреи, заверяют, что в городе, по сути, нет особой межэтнической напряженности. Вспоминая сообщения СМИ о других массовых убийствах (например, стрельба в ночном клубе в Орландо в 2015 году, массовое убийство в африканской методистской церкви в Чарльстоне в 2015‑м), Хорн не припоминает попыток увязать действия террористов со сложившейся там обстановкой — к примеру, никто не писал: «Вполне понятно, что гетеросексуалы Орландо <…> невзлюбили гомосексуалов, которые открыли в этом районе магазин, нарушив тем самым привычный уклад жизни».

«Подобные неоднозначные выводы после массового убийства, — заключает Хорн, — не просто возмутительно антигуманны: это проявление той же ненависти, которая и привела к массовому убийству». Коль скоро речь зашла о хасидах, к кровопролитию, как и в прошлом, привела одна‑единственная причина: то, что в городе в принципе есть евреи.

Не в бровь, а в глаз: язвительная Дара Хорн, как всегда, в ударе. Нельзя и желать разгромнее и яснее отповеди тем двойным стандартам журналистов, которые представляют хасидов как недочеловеков, хотя, пожалуй, это и полезно «в качестве предостережения — ведь если убивают и калечат евреев, чего доброго, доберутся и до нормальных людей в обычной одежде!»

«Люди любят мертвых евреев», помимо прочего, книга невероятно увлекательная: чего стоит уже одно хлесткое название. Дерзкий сарказм Хорн напоминает нам, что политика памяти о евреях зачастую превращается в возмутительную торговлю полуправдами и откровенной ложью. Среди глав книги нет ни одной проходной. Хорн — искусная эссеистка. Даже если не во всем с ней соглашаешься (как я порой), все равно изумляешься, с какой сдержанной и взвешенной злостью она бьет в цель. Она, как прирожденный комик, с серьезным видом рассказывает о страшном — о том, как мертвых евреев, если их смерть не игнорируют и не обесценивают, превращают в повод для морально‑этических наставлений, не имеющих к этим самым евреям ни малейшего отношения.

В начале книги «Люди любят мертвых евреев» Хорн рассказывает историю, приключившуюся в Доме‑музее Анны Франк в Амстердаме. Однажды сотрудник музея пришел на работу в кипе, и ему велели прикрыть ее бейсболкой, потому что, как представитель музея объяснил впоследствии журналистам, одна из задач Дома‑музея Анны Франк — соблюдать «нейтралитет». «После размышлений, продолжавшихся четыре месяца, музей все‑таки пошел на попятный, — пишет Хорн. — Что‑то долгонько Дом‑музей Анны Франк раздумывал, прилично ли заставлять еврея скрываться».

Сама Анна Франк была личностью сложной и противоречивой, после смерти превратилась в растиражированный универсальный символ надежды. Присутствие кипы в Доме‑музее может навредить тщательно выстраиваемой притягательности Анны Франк: ведь кипа напоминает посетителям‑неевреям, что евреи — не такие же люди, как они сами. По соблюдающим традиции евреям (например, израильским) сразу ясно: они не такие, как все, — однако и им, и их нерелигиозным собратьям приходится отвечать на продиктованные ненавистью вопросы, заданы они обиняком или напрямик: почему вы живы, почему не умерли? И не могли бы вы в таком случае как‑то скрыть, что вы евреи? Эти вопросы, в которых, если речь заходит об Израиле или ультраортодоксах, сквозит потаенная злоба, что явно доказывает: миру нужно, чтобы евреи лишились своей особости, превратились в символы универсальности и посвятили себя благополучию неевреев.

Слова Анны Франк, которые цитируют чаще всего — «несмотря ни на что, я по‑прежнему верю, что все люди по природе своей добры», — были написаны, отмечает Хорн, за считанные недели до того, как она встретила тех, кто вовсе не был добрым по природе.

Хорн досадует на то, что Холокост превратился в универсальную трагедию человечности. Антисемитизм теперь рассматривают не как преступление против евреев, а как преступление против человечества: таким образом, Шоа тоже лишают еврейского своеобразия.

«Предполагается, что смерть евреев преподает нам урок: мир прекрасен, а искупление творит чудеса — иначе зачем вообще было их убивать?» — задается вопросом Хорн. Мемуары узников Холокоста, полные описаний ужасов — наподобие «Последнего еврея Треблинки» Хиля Райхмана (The Last Jew of Treblinka, не переведены на русский язык. — Ред.), продаются плохо: ведь там нет ни слова о любви и сострадании. Какой же читатель предпочтет мрачный, полный жутких подробностей рассказ о массовом истреблении евреев, когда есть «Татуировщик из Освенцима»: вот эта утешительная пошлятина о любви — с шутками, объятиями и массой веселых событий (быт женских бараков Биркенау в авторской интерпретации смахивает на девичью пижамную вечеринку) и стала бестселлером. Художественным произведениям о Холокосте, рассчитанным на массового читателя, заметно не хватает описаний еврейской культуры. Авторы заставляют обреченных на гибель евреев отказываться от своей идентичности и жалобно взывать: «Мы такие же, как наши соседи».

В одном из самых увлекательных и смешных эссе Хорн вспоминает поездку в Харбин. В этом городе, затерянном среди замерзших равнин провинции Хэйлунцзян (бывшей Маньчжурии), некогда обитали десятки тысяч евреев, приехавших из Российской империи на строительство Транссибирской магистрали. Однако через какие‑нибудь 20 лет эти евреи вынуждены были бежать оттуда без гроша в кармане. В 1930‑х годах вторгшаяся в Харбин японская армия при помощи бывших белогвардейцев похищала, пытала, убивала евреев, присваивала их процветающие предприятия. Несмотря на столь страшный конец, уцелевшие харбинские евреи вспоминали свой город, как потерянный рай, как маленький «пузырь», привольная жизнь в котором закончилась так внезапно.

Китай решил выстроить копию утраченного еврейского Харбина, вроде диснеевского пограничного городка или декораций киностудии Universal, целиком и полностью — с синагогой, аптеками, постоялыми дворами и белыми гипсовыми статуями работающих и отдыхающих евреев в натуральную величину в духе Джорджа Сигала . Харбин стал очередным «объектом еврейского культурно‑исторического наследия» — назвать его так, пишет Хорн, куда более привлекательно, чем «имуществом, отобранным у мертвых или высланных евреев». Правда, отмечает Хорн, нигде в еврейском городке нет упоминаний о том, по какой же причине там не осталось ни одного еврея.

Видимо, китайское правительство полагало, что еврейский парк отдыха стимулирует развитие экономики, привлечет в бурлящий Харбин, в котором жителей больше, чем в Нью‑Йорке, толпы богатых еврейских туристов, несмотря на здешние почти сибирские зимы. Хорн замечает, что в китайских книжных магазинах встречаются издания с названиями «Талмуд: величайшая еврейская книга о том, как зарабатывать деньги». Китайцы явно надеялись, что, коль скоро евреи знают, как добиться успеха в бизнесе, то благодаря им в жизни самого северного города Поднебесной начнется новая эра процветания. Но евреи не спешили массово инвестировать в Харбин, и зимний фестиваль ледовой скульптуры, который любовно описывает Хорн, остается куда популярнее еврейского исторического центра.

Достоинств в книге «Люди любят мертвых евреев» очень много. Хорн дает тонкий психологический портрет американского журналиста Вариана Фрая, который спасал от нацистов еврейских писателей и художников. Хорн описывает интернет‑проект Diarna, который исследует и восстанавливает следы утраченных еврейских общин на Ближнем Востоке. Она создает трогательный образ игравшего на идише советского актера Вениамина Зускина, убитого по приказу Сталина.

А вот в эссе о Шейлоке Хорн дает маху. Она вспоминает, как в машине слушала со своим 10‑летним сыном аудиокнигу «Венецианский купец», и сын заявил, что шекспировский еврей не вызывает у него ни капли сочувствия и вообще похож на злодея из «Бэтмена», использует пережитые невзгоды (в случае Шейлока — то, что прохожий‑христианин пинает его, плюет на него и обзывает собакой) как оправдание своих вопиющих пороков. Пьеса, заключает Хорн, проникнута антисемитизмом, лучше бы ее не было вовсе.

Сын Хорн похож на моего собственного 10‑летку — так же смекалист, нагловат, но в целом очарователен. Однако он совершенно не прав. Шейлок — не злодей из комиксов и уж точно не антисемитская карикатура. Два величайших актера XIX века, Эдмунд Кин и Генри Ирвинг, играли Шейлока как трагического персонажа, которого мучают христиане. И вовсе не потому, что стремились его оправдать: они гениально проникли в шекспировский замысел. Бесконечная жестокость христиан по отношению к Шейлоку внушала отвращение этим великим актерам и их зрителям.

Да, еврей у Шекспира мстителен, покушается на судебное убийство, но посмотрите, как Патрик Стюарт и Дэвид Суше в их лучшие годы читают на пробах монологи Шейлока. Поневоле восхищаешься.

Потому что Шейлоку, в отличие от его мелочных подлых противников, свойственны широта души, честность, масштабность характера, оригинальность мышления и видения мира. Единственное, что разочаровывает в пьесе Шекспира, — автор отказывает Шейлоку в триумфальной финальной речи, которой тот заслуживает, вместо этого вложив ему в уста горькое «доволен». Во всех прочих фрагментах Шейлок высказывается с пылкостью и прямотой. Шекспир, сын заимодавца, которого несколько раз привлекали к суду за завышенные проценты, на стороне Шейлока.

Замахнувшись на широкомасштабную теорию еврейской литературы, Хорн ступает на скользкий путь. Она предполагает, что писатели‑неевреи в целом склонны описывать прозрения, мгновения благодати и предпочитают закрытые финалы, тогда как авторы‑евреи ценят фрагментарность, загадки, недосказанность. Это огульное обобщение не выдерживает никакой критики: не каждый писатель‑еврей — Кафка, а неевреи‑модернисты вроде Джойса, Вулф и Беккета строят произведения на недомолвках и заминках.

В завершение книги Хорн возвращается к живому еврейскому настоящему, перекликающемуся с ощущением прошлого. Она начала онлайн‑цикл «Даф йоми»  и каждый день увлеченно обсуждает с учениками соответствующую страницу Талмуда. В пользу изучения Талмуда Хорн приводит расхожие доказательства: прежде Талмуд представлялся ей бесполезным и даже глупым, поскольку современные евреи не настолько наивны, чтобы верить в его предрассудки, и не считают, что бесконечное обсуждение мелочей необходимо им для духовного развития. Но, начав «Даф йоми», Хорн обнаружила, что склонный к отвлеченностям формат Талмуда с его кажущимися нелепостями на самом деле жизненно важен.

Хорн весьма убедительно объясняет, чем ее так привлек Талмуд. «Обсессивно‑компульсивные модели мышления [раввинов] показались мне знакомыми», — пишет она; в подобном образе мыслей, как она теперь поняла, выражается «скорбь, страх и стойкость». Однако она забывает добавить, что Талмуд, этот кладезь этической философии и духовного провидения, смущает умы учащихся, кажется скорее чуждым, чем близким, алахические нормы представляются им косными, слишком замысловатыми, а оттого и неубедительными — вот почему ранний сионизм считал изучение Талмуда помехой современной еврейской жизни. Хорн умалчивает об этих разногласиях в недрах еврейской традиции. Не желает она признавать и то, что отчаянное стремление Талмуда к логической связности вопиюще антисовременно. Все абзацы Торы должны иметь смысл и согласовываться буквально со всеми абзацами. Логической связности добиться не удается, однако и в этой неудаче кроется благо. Когда раввины, изо всех сил пытаясь разрешить неразрешимый вопрос, заходят в тупик, что бывает с ними нередко, излишне рьяное стремление истолковать всё и вся сменяется осознанием ограниченности человеческого понимания. Таким образом, противоречия оказываются полезны, поскольку доказывают, что ни один авторитетный специалист не обладает истиной и каждая случайная, на первый взгляд, даже противоположная вашим соображениям догадка может принести пользу.

Хорн пишет, что Талмуд не похож ни на одну книгу, потому что евреи не похожи ни на один народ. В этом есть доля истины, но не потому, что евреи любят противоречить. Скорее, раввины, отчаявшись постичь Б‑жью волю, вынуждены были довольствоваться своими противоречивыми суждениями.

Хорн завершает книгу «Люди любят мертвых евреев» рассуждениями о Талмуде, потому что тот, в силу своего концентрированно еврейского содержания, нейтрализует ошибочное представление о мертвых евреях как о бесцветных ангелах во плоти. Эти раввины — своенравные, острые на язык, человечные, как сама Хорн, — кажутся такими живыми, какими и были в своих вечных спорах.

«Люди любят мертвых евреев» напоминает нам о том, что еврейство — не музей, не кладбище, не объект культурно‑исторического наследия, а непрерывная оживленная беседа за длинным столом, простирающимся из прошлого в будущее. Выходите из укрытий, убеждает нас Хорн, пора принять участие в еврейской жизни.

Рут Вайс. Перевод с английского Л. Черниной. lechaim.ru

26 июня исполнилось 40 лет со дня смерти великого идишского писателя Хаима Граде. В этом же году мы отмечаем 70-летний юбилей его рассказа «Мой спор с Гершем Расейнским» (1952) — по мнению исследователей, одного из важнейших идишских текстов XX века.

В начале января 1960 года, когда я только приехала в Нью‑Йорк изучать идишскую литературу в университете, мне выпала честь присутствовать на лекции известного идишского поэта и романиста Хаима Граде. Граде родился в Вильно в 1910 году, получил образование в белостокской ешиве движения «Мусар», в начале 1930‑х вернулся в Вильно, где получил известность как светский поэт. После Второй мировой войны и Холокоста, в которых он потерял семью, Граде переехал в Нью‑Йорк. Здесь он стал писать не только стихи, но и прозу. Умер писатель в Нью‑Йорке в 1982 году.

В то время, когда Граде читал ту лекцию, его имя еще не было хорошо известно для читающих на английском языке. Но в идишских кругах его ценили не только как писателя, но и как лектора, который мог говорить на самые разные темы, от Маймонида до Рембрандта. Мне посчастливилось присутствовать на лекции, темой которой была «Культура Восточной Европы», а затем получить приглашение (может быть, из‑за моих собственных семейных связей с Вильно) пообедать с Граде и издателем его идишских книг в «Русской чайной».

В этом роскошном заведении, после прекрасной лекции, Граде был недоволен — недоволен собой. Лекция, ворчал он, оказалась неудачной — ништ гелунген — потому что он не рассчитал время и ему пришлось опустить целый раздел из того, что он хотел сказать. Я тогда только‑только прочитала длинную поэму «Мусаристы» (1939) о невероятно строгой ешиве, в которой он учился до 1930 года, и не могла не заметить, насколько он сам был похож на главного героя этой поэмы.

Мусар — это программа морального воспитания, направленная на развитие этической личности. Движение Мусар возникло в XIX веке в качестве реакции на излишнее внимание к техническому анализу, характерное для литовских ешив. Для движения характерно использование техники развития сознания, чтобы сделать из учащихся не только хороших ученых, но и высокоморальных людей. Но в некоторых ешивах, в том числе в той, где учился Граде, воспитание было по‑настоящему суровым и аскетичным.

Главный герой поэмы, Хаим Вильнер, созданный по образу и подобию автора — мальчиков часто называли по тому месту, откуда они приехали, — подвергается публичному позору и обвинениям в тщеславии, когда директор ешивы находит у него в нагрудном кармане расческу (!). В попытке подавить эго учеников ешиве удалось добиться того, что Граде впервые сформулировал в той поэме, а затем повторил еще раз: «Учившийся Мусару не обретет удовольствия от жизни» .

Учитывая такую специфику получаемого образования, неудивительно, что Граде бросил Белостокскую ешиву и вернулся в родное Вильно с твердым намерением стать светским поэтом. Для этого совсем не требовалось порывать с еврейской жизнью вообще. В говоривших на идише городских кварталах нерелигиозные и благочестивые евреи жили в одних и тех же дворах и сидели бок о бок над книгами в знаменитой многолюдной библиотеке Страшуна. Через несколько лет, когда Граде вместе с набожной матерью жил в небольшой квартирке за кузницей и ухаживал за дочерью раввина, он стал одним из наиболее видных представителей литературно‑художественной группы «Юнг Вильне».

Потом, в 1939‑м, наступила советская оккупация, а за ней два года спустя пришли нацисты. Когда немцы подходили к Вильно, Граде бежал в Советский Союз, решив, что оставить мать и жену в Вильно будет безопасно. Он, конечно, ошибался, и все его последующее творчество, наполненное чувством вины за постигшую их судьбу, посвящено миру, уничтожение которого ему довелось пережить.

В 1945 году, когда Вторая мировая война закончилась, ему удалось покинуть СССР. После короткого пребывания в Польше он уехал в Париж, а оттуда в 1948 году окончательно перебрался в Нью‑Йорк. Там он писал стихи, прозу и мемуары, без конца обращаясь к собственным воспоминаниям о еврейской Польше и Литве межвоенного периода.

В тот вечер, который я провела в обществе Граде, он мало говорил о себе, сказав только, что нигде не находит покоя: изучая Талмуд, он ощущает, что должен был бы читать Достоевского, а читая Достоевского, думает, что следовало бы изучать Талмуд. Годом позже я начала понимать, во что может превратить такой конфликт гениальный писатель. Это произошло, когда я впервые увидела его рассказ 1952 года «Мой спор с Гершем Расейнским».

Этот рассказ — один из самых известных в творчестве Граде; классика современной еврейской литературы и современной еврейской мысли. Хотя еще в 1950‑х годах появился его слегка сокращенный перевод на английский язык, а впоследствии адаптации для театра и кино, только сейчас он появился наконец в полном английском переводе .

Транспозиция

Действие рассказа «Майн криг мит Герш Расейнер» разворачивается в Париже, где Граде недолго жил после войны. Это первое его опубликованное прозаическое произведение, которое появилось в Нью‑Йоркском ежемесячном еврейском журнале «Идишер кемфер» («Еврейский воин») в канун Рош а‑Шана 1952 года.

Но что это за жанр? Рассказ? Воспоминания? Редакторы журнала назвали его «эссе». Но на самом деле Граде создал собственную литературную форму, которая отражала идущую в его душе борьбу: беллетризованная автобиография, которая отсылала к его собственной поэме «Мусаристы», перенося ешивные аргументы в послевоенный спор между двумя уцелевшими.

Рассказ (а я постараюсь доказать, что это именно рассказ) охватывает три временны́х пласта: 1937, 1939 и 1948 годы. Третий из них, 1948 год, занимает шесть из восьми глав — более 85% всего произведения.

Повествование начинается после войны в многолюдном вагоне парижского метро. Рассказчик — «я», которого Граде подталкивает отождествлять с ним самим, — внезапно замечает бывшего соученика по ешиве и интеллектуального противника Герша Расейнского. Он не может поверить. По слухам он предполагал, что Герш погиб в нацистском концлагере — однако, нет, и они странным образом встречаются вновь.

Герои рассказывают друг другу об обстоятельствах, заставивших их встретиться, и каждый предполагает, что собеседник если не полностью переменился под влиянием того, что на идише называется «хурбн» (этот же термин используется для обозначения разрушения двух древних Иерусалимских храмов), то уж точно это событие наложило на него неизгладимый след. Тем не менее спор, который возникает между ними и занимает большую часть долгого дня, показывает, что каждый из них лишь сильнее убедился в правоте выбранного им некогда жизненного пути. Может быть, Герш стал менее агрессивно проповедовать Мусар, а Хаим стал терпимее, защищая от него свою свободу, но раскол, который возник в ученические годы между традиционным и секуляризованным евреем, остался неизменным даже после того, как нацисты попытались уничтожить всех евреев без разбора. Так что спор возобновляется с той же точки, с которой начался, и остается незавершенным, когда в конце герои расстаются.

Этот рассказ сразу произвел большое впечатление на идишеязычных и англоязычных читателей с того момента, когда литературный критик Ирвин Хоу и поэт Элиезер Гринберг решили включить его в антологию «Сокровищница идишского рассказа» 1953 года и пригласили Мильтона Химмельфарба сделать несколько видоизмененный перевод. (В конце этого очерка я прослеживаю историю перевода рассказа до наших дней.)

В статье 1972 года в журнале Judaism покойный литературовед Эдвард Александер сформулировал, какое интеллектуальное и эмоциональное воздействие произвел рассказ на англоязычного читателя:

Если бы нам нужно было найти одно произведение, которое отражает всю парадигму литературы о Холокосте, произведение, обладающее достаточной силой обобщения, чтобы вместить в себя не только большинство религиозных, философских и художественных вопросов, поставленных Холокостом, но и весь диапазон противоречащих друг другу ответов на эти вопросы, мы не нашли бы ничего лучше рассказа Граде.

Неудивительно, что произведение, получившее такую высокую оценку, привлекло также внимание исследователей в зарождающейся области исследований Холокоста или что раввин Йосеф Телушкин и сценарист Дэвид Брандес отвели Холокосту центральное место в пьесе «Ссора», созданной по мотивам рассказа, поставленной на сцене и экранизированной в 1991 году. Перенеся встречу двух выживших в Монреаль (еще один франкоязычный город), они подчеркнули историю персонажей и опыт, пережитый ими во время войны.

Значение этого прочтения рассказа станет ясно ниже.

Спор или криг

Исследователей, комментировавших рассказ, интересовала прежде всего парижская встреча 1948 года. Я не буду менять фокус, но хочу обратить больше внимания на первые две главы, определяющие контекст происходящего.

Начнем с начала: Химмельфарб переводит слово, обозначающее конфликт между двумя бывшими мусарниками, словом «ссора», а не «бой», «схватка» или «война». Но из всех доступных ему идишских слов Граде выбрал самое сильное — «криг», как в немецком Blitzkrieg или Bürgerkrieg (гражданская война). Антагонисты, которые встречаются в Париже в 1948 году, спорили еще с тех пор, когда один из них, наш рассказчик Хаим, оставил ешиву. Хаиму удалось скрыться в советском тылу, а Герш прошел через нацистский концлагерь, и оба они потеряли семьи. Но в их убеждениях ничего не изменилось. Преемственность воспринимается как данность без комментария, и это делает произведение рассказом, а не очерком: их еврейский криг заменяет собой немецкую войну, которая пришла положить конец и ему, и им самим.

Если бы Граде хотел разыграть спор в талмудическом стиле, он мог бы этим и ограничиться. Но его настоящая тема появляется раньше, и первые главы, действие которых разворачивается в 1937 и 1939 годах, создают нарративный поворот, совершенно не вписывающийся в категорию «литературы Холокоста», к которой рассказ часто относили.

Вот как начинается рассказ:

В тысяча девятьсот тридцать седьмом я приехал в Белосток, город, где в тысяча девятьсот тридцатом я учился в ешиве новогрудских мусарников. Я еще застал там многих ешиботников, учившихся вместе со мной. Некоторые из них даже пришли на мой творческий вечер. Другие посещали меня тайком от главы ешивы. Я видел на их обросших бородами лицах, что эти люди страдают от своей оторванности от мира. Со временем они утратили свой юношеский восторг. Несмотря на ревностное соблюдение всех предписаний и ритуалов, их охватила усталость от тяжелой духовной борьбы. Годами они старались изжить в себе желание наслаждаться жизнью и поздно спохватились, когда война с самими собой оказалась проигранной. Они не одолели искушение.

Вильно расположено в 220 километрах к северо‑востоку от Белостока; оба города находятся в литовской части Польши, называемой Лите. Хотя Граде дарит персонажу по имени Хаим Виленский лишь часть своей личности, все, что говорит о себе Хаим, совпадает с биографией автора. «Расейнский» и «Виленский», которые подростками были знакомы по ешиве, так и определяют себя на всем протяжении рассказа. Мы не знаем ничего об их семьях — об этом рассказывают пьеса и фильм, а Граде концентрируется на их споре, отрешившись от всего остального, вполне в духе той ешивы, из которой бежал Хаим.

 

В 1930‑х годах Новогрудская ешива была крупнейшей в Польше и имела репутацию экстремистской, причем не только в религиозном смысле. Движение «Мусар» возникло в Российской империи. Когда в 1917 году к власти пришли большевики, глава крупнейшей ветви «Мусара» раввин Йосеф‑Юзл Гурвиц велел ученикам бежать в Польшу и поступить в уже существовавшую ешиву в Белостоке или открыть новые ее филиалы в других городах. Некоторых ешиботников арестовывали, некоторые погибали, но движение в целом росло. Историк Давид Фишман указывает, что оно строилось, сознательно или нет, по модели радикальных политических движений того времени. Воинственность привлекала молодых людей, горевших тем же идеализмом, который приводил одних в революцию, а других в сионизм (последний не играет никакой роли в нашем рассказе).

По словам Иммануэля Эткеса, написавшего книгу об этом движении, нововведение «Мусара» состояло в «переносе фокуса этической проблемы из теологического пространства в психологическое». Поскольку одно только знание не может гарантировать повиновение, нужно было следить за поведением учащихся, чтобы помочь им противостоять искушениям модернизма и удовольствий. В попытке вырвать зло с корнем новогрудский извод движения «Мусар» мало чем отличался по радикальности от коммунизма: если последний стремился изменить общество, то первый изменял индивида.

Первый поэтический сборник Граде «Йо» («Да») был опубликован в 1936 году. На следующий год, через семь лет после того, как он покинул ешиву, он уже был настолько известен, что его пригласили в Белосток выступить с публичным чтением стихов. Рассказывая в «Майн криг» о том, как некоторые бывшие соученики пришли на его лекцию, а другие украдкой навещали его, Виленский говорит:

Напрасно я рассчитывал, что они станут, как заведено у мусарников, рьяно порицать (арайнзогн) меня. Они не осуждали меня. Кто‑то был ко мне дружелюбен, но избегал вступать в споры, другие — с сожалением вздыхали и считали меня пропащим.

Хаим явно ожидал, что его будут порицать. В рассказе укоры наконец появляются, когда герой сталкивается с Гершем Расейнским — бывшим приятелем, одним из самых ревностных учеников.

Темперамент и аргументы Расейнского обусловлены Мусаром, а не каким‑то иным ответвлением восточноевропейской ортодоксии, поэтому его поведение лишено всякой любезности. Его «как дела?» — это не пустой вопрос, а этическое испытание. Расейнский точно знает, куда ударить, ведь он, несомненно, знает о том, что Виленский читал стихи, от пришедших его послушать, и он придерживается крайне невысокого мнения о «мирских», которые теперь определяют мировоззрение бывшего друга:

Вы останетесь увечным, Хаим Виленский. Останетесь калекой на всю жизнь. Вы пишете рифмованную ересь, а за это вас треплют по щеке, как мальчишку. Чтобы преумножить кощунство, вы приехали проповедовать свою ересь именно в тот город, где учились. Теперь вас набивают почестями, как гуся — кашей, и нянчатся с вами, как с поскребышем. Но вы увидите, что будет, когда пойдете учиться к богохульникам. Ой, какая будет порка! Кого из вас не уязвляет критика? Кто из вас обладает настоящей силой, чтобы не клянчить одобрения? Кто из вас готов издать свою книжицу анонимно? Для вас же самое главное, чтобы ваше имя стояло сверху. Только сверху! Наш душевный покой вы променяли на чаяния, которых вам не осуществить, на сомнения, которые вам никогда не разрешить, даже после изрядных мучений. От вашей писанины никому не станет лучше, а вам самому — только хуже. Я слышал, что ваша книжка, ваше детище называется «Да». Но я говорю вам: нет! Слышите, Хаим Виленский, нет!

Нам приходится напоминать себе, что Граде — единственный автор этого художественного произведения и оба голоса принадлежат ему. Он позволяет противнику Хаима высмеивать его бихл, его сефер пральник — уничижительные слова, оскорбляющие книгу, сделавшую Граде еврейским поэтом. Если Мусар подавлял эго, то бывший мусарник знал, что по его стандартам Виленский — его альтер‑эго — действительно виновен.

Но через Виленского Граде тоже может высказаться в этом первом споре. Расейнский поворачивается, чтобы уйти, но «я тоже был мусарником и догнал его». В реплике вдвое длиннее речи обвинителя Виленский обвиняет Расейнского в том, что тот бежит от искушений не из праведности, а из страха и разочарования, что мир не стал бежать за ним. Он отрицает, что оставил ешиву в погоне за удовольствиями:

Я ушел на поиски истины, которой у вас нет. Да я, в сущности, никуда и не уходил, а только вернулся обратно на свою улицу — на виленскую Яткову улицу <…> Мне нравятся носильщики с поврежденными от ношения тяжестей спинами, ремесленники, обливающиеся потом за верстаками, рыночные торговки, которые могут порезать себе пальцы, лишь бы отдать бедняку хлеба на субботу. А вы клеймите голодных за их грехи и призываете покаяться. Над теми, кто трудится и торгует, вы смеетесь, потому что им не хватает веры. А сами живете на всем готовом, что измученные работой женщины приносят вам, и за это вы обещаете им мир грядущий. Герш Расейнский, вы уже давно продали вашу долю в грядущем мире этим бедным еврейкам.

Обрушиваясь на своего заклятого врага из ешивы, Хаим абсолютно уверен, что поступил правильно, оставив обучение и вернувшись в Вильно. «Раньше, сказал я себе, я не думал, почему ухожу и куда, за меня это сделала другая, более сильная часть меня. Таким было мое поколение и мое окружение» — словом «окружение» здесь переведено идишское «свиве», потому что нет точного эквивалента тому представлению о всепоглощающей еврейской общине, которое выражено этим заимствованием из иврита.

Граде здесь с одобрением говорит о «Юнг Вильне»: само название этой литературной группы подчеркивало приверженность и преданность ее еврейскому народу. Он хвалит социалистические идеалы, пришедшие на смену соблюдению религиозных обычаев в качестве стандарта того, как следует поступать правильно. В тот вечер он мог прочесть в Белостоке в числе прочего стихотворение «Майн маме» — портрет матери, торговки фруктами, который получился таким живым, что покупатели приходили проверить, о ком идет речь:

Ди бакн — айнгефалн ун ди ойгн — галб нор офн,

Герт майн маме, ви эс сифцн ире кни.

Опустившиеся щеки и полузакрытые глаза,

Моя мама слышит, как вздыхают ее колени:

Долгое зимнее утро,

Мы пробежали по рынку,

Теперь давай отдохнем у ворот

До заката.

Женщина, которая не может дать своему телу отдых, проводит целый день, подходя к людям и предлагая товар, купленный у оптовиков. Стихотворение описывает ее через детали ее ремесла: она колеблется, как стрелка весов, ее тело ссыхается, как старые яблоки в корзинке, каждая часть ее тела стремится отключиться, голова ее клонится вниз, пока:

Сломленная снегом и ветром,

Моя мать не засыпает стоя.

Ин винт ун шней фарвейт

Шлоф майн маме штейендикерхейт.

Мать Граде растила его раввином, но он последовал более высокому призванию и продемонстрировал ее благородство в страдании. Материальная жизнь как таковая сильнее той жизни, которую следует вести. «Юнг Вильне» придерживалась левых взглядов, и хотя сам Граде никогда официально не был коммунистом, автобиографическая часть рассказа выдает, что он разделял социальную миссию движения.

1939 год

Действие второй главы разворачивается в Вильно в 1939‑м, всего через два года после предыдущей, и в ней изображено напряжение, граничащее с паникой, которое воцарилось с началом войны в Восточной Европе. Игнорируя пакт между Гитлером и Сталиным, по которому этот регион был поделен между Германией и Советским Союзом, Граде называет происходящее войной между Германией и Польшей и описывает сцену следующим образом:

Западная Украина и Западная Белоруссия были заняты Красной армией. Проведя пару недель в Вильно, русские объявили, что отдают город литовцам. К нам начали прибывать беженцы, которые не хотели оставаться при советском режиме. Новогрудская ешива переехала из Белостока в Вильно. Тем временем в городе обосновалась советская власть. Бушевал голод, а на лицах читался мрачный страх перед арестами, которые присланные минские НКВДшники учиняли по ночам. Я бродил по улицам подавленный, с тяжелым сердцем. Однажды я стоял в очереди за хлебом и вдруг с изумлением заметил Герша Расейнского.

Только заметив, как тщательно Граде строит этот абзац — пассивная конструкция «заняты Красной армией», лаконичное «проведя пару недель в Вильно» и вскользь упомянутые «присланные минские НКВДшники», — мы понимаем, как осторожно он подходил к политическому горизонту даже в послевоенном Нью‑Йорке, где писался рассказ.

В Вильно 1939 года для такой осторожности были основания, речь шла о жизни и смерти, и невозможно было угадать, какой завистливый конкурент донесет на тебя советским органам — даже твой собственный товарищ‑левак, не говоря уже о писателях из противоположного лагеря. Будучи близок к коммунистам, он мог не бояться, уезжая в Советский Союз два года спустя, когда в город должны были войти немцы. Но советский Вильнюс мог оказаться ловушкой для Граде — бывшего ешиботника с шурином‑сионистом и тестем‑раввином. Даже в Нью‑Йорке начала 1950‑х еще не стоило оскорблять левых, которые пользовались культурным влиянием и имели твердые позиции в идишском книгоиздательстве. Сочиняя этот рассказ, Граде шел по скользкой политической дорожке, стараясь этого не показывать.

Новый политический климат 1939 года слегка изменил моральное равновесие рассказа. Расейнский теперь женат, он стал балебатиш — основательным, как и подобает главе семьи. А еще он более осторожен, и Виленский понимает, почему. «Я понял: он не доверяет мне и боится неприятностей». Если бы Виленский действительно был идейный, он выдал бы Герша НКВД. Но, увидев, насколько подавленным выглядит Хаим, Расейнский чувствует, что сам находится в более выгодном положении. Идя в сторону моста, где несколько красноармейцев стерегут свои танки, он тихо говорит:

— Ну, Хаим, — тихо сказал Герш, — теперь‑то вы довольны? Вы этого хотели?

Я попробовал улыбнуться и тихо ответил:

— Герш, если вы считаете что‑то трефным, это не значит, что для них оно кошерное.

Но по жесткому серьезному выражению его лица я почувствовал нелепость своей шутки. Пододвинувшись к нему еще ближе, я сказал:

— Герш, я не в ответе за это, так же, как и вы не ответственны за меня.

Расейнский вздрогнул и сказал, чеканя каждое слово громко, резко и отрывисто, словно забыл о страхе:

— Вы ошибаетесь, Хаим, я несу за вас ответственность.

Он отступил на пару шагов назад и строго показал глазами на красноармейцев возле танков, словно говоря: «И за них ты тоже в ответе».

Может быть, Граде и был новичком в прозе, когда писал этот рассказ, но этот плотный и насыщенный фрагмент показывает, как мастерски он владеет сложным нарративом. Если в прошлой главе евреи под польской властью свободно спорили посреди улицы, то теперь угрожающее присутствие русских стравливает евреев друг с другом, они боятся предательства и точечных репрессий. Расейнский начинает говорить откровенно, только убедившись, что Виленский все еще настоящий еврей, и их обрывочный разговор отражает неуверенность обоих. С точки зрения Хаима, та свиве, с которой он с такой гордостью себя ассоциировал, попала под контроль советской власти, и он не знает, до какой степени он несет ответственность за это зло.

Процентное соотношение слов

Позвольте мне остановиться и рассказать кое‑что о себе, чтобы пояснить, чем мой нынешний перевод отличается от великолепного перевода Мильтона Химмельфарба. В приведенном выше разговоре выделенные фрагменты были выпущены Химмельфарбом. В других местах он (или его редакторы) чувствовал себя вправе добавлять слова, обычно, чтобы объяснить термины или концепции, вряд ли понятные англоязычному читателю. Показательный пример содержится в первой же фразе рассказа, где пассаж о том, что мусар — это «движение, придающее особое значение этическим и аскетическим элементам в иудаизме», принадлежит не Граде, а Химмельфарбу.

Подобные редакторские решения заставляют меня вспомнить о своей первой работе в области идишской литературы. Это был перевод романа Хаима Граде «Колодец». Когда я взялась за этот заказ, мне казалось, что виленского идиша моих родителей (моя мама родилась в этом городе, а отец прожил там много лет) будет достаточно для этой задачи, но я быстро увидела, что процент слов из священного языка, иврита и арамейского (лошн койдеш), у Граде выше, чем у любого идишского писателя, которого мне довелось читать. Я обращалась за помощью в самые разные источники, даже к местным ешиботникам, но литературы, которая могла бы мне помочь, было очень мало. Позднее, когда я стала читать про Мусар в Еврейской энциклопедии, статья оказалась подписана «Хаим Граде».

В поисках ответов я встретилась с писателем Морисом Сэмюэлом: человеком, который мастерски описывал друг другу еврейское и англо‑американское общество, преданным сионистом и потрясающим интеллектуалом. Сэмюэл был и прекрасным переводчиком с идиша. Он не стал читать мою работу абзац за абзацем, а взял термин «пореш», который я с трудом перевела как «синагогальный затворник» (идиш‑английский словарь Уриэля Вайнрайха объясняет, что пореш — это тот, кто посвящает себя исключительно изучению священных книг). Сэмюэл возразил, что английский читатель не должен чувствовать, что он читает перевод; поскольку для него вся концепция пореш чужда, мне придется своими словами объяснить, что это такое, добавив, если потребуется, целый абзац. Кроме того, лучше что‑то опустить, чем затемнять повествование, и никаких сносок и глоссария тоже быть не должно.

Руководствуясь этим подходом, Сэмюэл вплетал собственные комментарии в переводы рассказов И. Л. Переца («Принц из гетто») и Шолом‑Алейхема («Мир Шолом‑Алейхема»), как будто бы он был их соавтором. Сэмюэл хотел, чтобы я все время поступала, как Химмельфарб, который объясняет, что мусар — это «движение, придающее особое значение этическим и аскетическим элементам в иудаизме», и выпускала фразы вроде тех, что выделены выше.

Несмотря на огромное уважение к Сэмюэлу, я не воспользовалась его советом, отражавшим прежнее и более дерзкое (некоторые сказали бы «более креативное») представление о переводе. Учитывая, что сейчас поисковые машины удобнее и полнее любого глоссария, который я могла бы предоставить, я отказалась от идеи что‑то объяснять и постаралась, чтобы перевод был как можно ближе к тексту Граде.

Причина такова: в интимности упрека Виленского, который Химмельфарб и его редакторы сочли слишком далеким от англоязычного читателя — «Герш, вос фар айх из треф, из нох фар зей нит кошер», — и кроется весь смысл. Эта фраза передает особый характер виленской речи, пересыпанной талмудическими оборотами, — характерная черта восточноевропейской еврейской культуры, о которой говорил Граде в своей лекции. Виленское наречие изобиловало примерами хиазма, антиметаболы и целого риторического лексикона метатез, включая этот: ваши враги совсем не обязательно считают меня своим другом; вы можете считать, что я перешел на их сторону, но они не доверяют равно нам обоим.

Виленский хочет, чтобы его остроумие «для своих» понравилось Расейнскому и успокоило его, но Расейнский не клюет на эту удочку. Наоборот, он возлагает на Виленского вину за последствия его идей. Отвечая, что он несет ответственность за Хаима, Герш имеет в виду — и Хаим прекрасно понимает это, — что еврейский образ жизни может помешать человеку стать сообщником зла. Как только Хаим отказался от этого образа жизни, он стал виновен во всем, к чему приводит этот отказ. Запутанность их речи передает мысль о том, что они не могут существовать друг без друга: это крайне важный момент, который может надеяться передать только перевод, отражающий эту запутанность.

Вернемся к сюжету. Если первая глава могла заставить нас подумать, что Хаим говорит за автора, отражая точку зрения Граде, то вторая глава представляет собой объяснение: автор позволяет Расейнскому заклеймить юношеское увлечение Хаима коммунизмом, каким бы идеалистическим оно ни казалось в то время. И в оставшейся части рассказа мы все время помним, что Граде так же хочет отстоять позицию Расейнского, как и ту позицию, которую мы считаем его собственной. Интимная словесная скоропись двух героев — лишь один из способов, которым рассказ создает ощущение самодостаточной еврейской культуры в Европе. Эта культура и такая душевная организация существовали независимо от окружения там и продолжают существовать для многих евреев и сегодня.

Спор возникает вновь

Последняя смена декораций происходит в третьей главе. Прием, с помощью которого автор переносит читателей из одного пространства в другое, я считаю одним из самых мощных в еврейской литературе:

И вновь прошло девять лет, девять лет войны и Холокоста, моих скитаний по России, Польше и Западной Европе. В тысяча девятьсот сорок восьмом, летним вечером я ехал в парижском метро…

Граде уже переносился из 1937 года в 1939‑й простым «Прошли два года». Легко перескакивая через девять лет, годы хурбн, величайшей Катастрофы европейского еврейства, он отказывается придавать им решающее значение в еврейской истории и еврейской мысли.

Холокост устроили немцы. Нацистская партия планировала и приводила в исполнение «окончательное решение», которое сократило численность еврейского народа на треть и почти положило конец двухтысячелетней истории евреев Европы. Оно отняло у двух бывших ешиботников из нашего рассказа семьи, жен и родителей, друзей и родные общины: им никогда не вернуть утраченного. Но какое это имеет отношение к ним и их криг? Граде дерзко отвечает: почти никакого. «Прошло девять лет» подтверждает, что проблемы, с которыми сталкивались евреи до войны, остались и после войны, и все произошедшее мало изменило их.

Собеседника/антагониста Хаима Виленского Граде выбрал не случайно. Переводчики, критики и исследователи давно предполагали, что образ Герша Расейнского основан на реальном человеке; благодаря работам Йеуды‑Дов‑Бера Циркинда теперь наконец удалось установить, кем же был этот человек.

Это был Гершон Либман, которого Граде в одном из первых черновиков рассказа назвал ешивной кличкой Ковельский. Все, что говорит о себе вымышленный Расейнский, полностью совпадает с тем, что известно о реальном Ковельском–Либмане: он учился вместе с Граде в Новогрудской ешиве в Белостоке; оказавшись в концлагере Берген‑Бельзен, он собрал вокруг себя учеников, которых обучал и поддерживал; после войны он открыл, видимо, первую послевоенную ешиву в Германии и еще несколько во Франции и Марокко. Дополнительным подтверждением того, что Либман стал прототипом Расейнского, служат его рассказы ученикам о том, что он встречался с Граде в Париже и пытался вернуть его к религии.

Но диалог и сопровождавшие его события принадлежат, конечно, исключительно перу Граде, и персонаж обладает именно той силой, которую вложил в него автор.

События переносятся в Париж 1948 года, и спор вспыхивает заново, вдалеке от ешивы и (mutatis mutandis) советской угрозы. В какой‑то момент Хаима‑рассказчика смущает говорливость приятеля (сам Герш, по‑видимому, никакой тревоги не испытывает), но в остальном они могут беседовать сколько угодно и как угодно, — такова их награда за то, что они выжили в Европе.

Герш рассказал мне вкратце, что был в лагере в Латвии, а теперь он глава ешивы в Германии, в Зальцгейме.

— Глава ешивы в Германии, в лагере? А кто ваши ученики, реб Герш?

— Вы что думаете, Хаим, Г‑сподь осиротел? Еще не перевелись юноши, слава Всевышнему, которые изучают Тору.

Хаим так рад встретить старого друга, что не сразу возражает против благочестивых восхвалений Герша по поводу возможности собрать кружок учеников даже в лагере (как сделал его прототип). Но Расейнский не может остановиться. Когда‑то он упрекал Виленского и возлагал на него ответственность за советских оккупантов, а теперь он высмеивает культурную близость бывшего друга к парочкам, бесстыдно целующимся в вагоне парижского метро.

— Куда вы едете, неужто вместе с ними? — Его глаза насмешливо поглядели на юные парочки. — Неужто вы сойдете с ними на одной остановке? А может быть, вы все еще верите этому жестокому миру?

На что Виленский отвечает:

— А вы, реб Герш, — вспылил я, — вы все еще верите в ангела‑хранителя? Вы говорите, что Б‑г не остался сиротой. А вот мы осиротели. С вами произошло чудо, реб Герш, вы спаслись. Но где весь род наш? И вы все еще верите?

Последний вопрос Виленского — как можно все еще верить? — господствовал в послевоенных богословских дискуссиях. Масштаб нацистского зла казался несопоставим ни с каким представлением о Всевышнем, Правителе мира, заключившем с евреями завет на Синае, чтобы они выполняли Его законы в обмен на особое покровительство. Два известных мемуариста, Эли Визель и Примо Леви, писали, как Б‑г обманул их в Освенциме: первый наблюдал публичное повешение мальчика, а второй видел, как еврей по имени Кун молился после процедуры Selektion — это спасло его, но обрекло на казнь других. «Если бы я был Б‑гом, — пишет Леви, — я бы плюнул на молитву Куна».

Хаим говорит о том же: «С вами произошло чудо, реб Герш, вы спаслись. Но где весь род наш?» Разве, благодаря Б‑га за собственное спасение, Герш не мирится непростительно с убийством всех остальных? Разве морально верить в Б‑га, который допустил такую меру зла? Это обвинение в миллионы раз тяжелее, чем обвинение Иова. Позднее Хаим добавит к нему обвинение в «трусливой добродетели», которое Сатана предъявляет Адаму в «Потерянном рае» Мильтона, отказывая святоше в каком бы то ни было моральном превосходстве, потому что он избегает искушения, боясь, что ему не хватит сил избежать его.

В следующих главах произведения собеседники обмениваются аргументами, и поначалу кажется, что нерелигиозный Хаим одерживает победу. Статуи благодетелей цивилизации, взирающие на них со стен Отель‑де‑Виль, возле которой происходит большая часть разговора, наводят их на мысль о просвещении, принесенном в мир культурой и наукой. «Великий писатель расширяет границы нашего восприятия и пробуждает в нас милосердие к человеку». Распространение знания — это самоцель, и наука делает жизнь людей лучше.

Но постепенно Герш говорит все убедительнее, и мы подозреваем, что Граде драматизировал встречу именно для того, чтобы получить возможность выразить всю горечь, которую он сам, будучи «либеральным» автором, выразить бы не мог. «Если вы оправдываете последнего негодяя, — бросает в лицо противнику Расейнский, — вся ваша писанина мне ненавистна: мукце махмес миюс — запретна, потому что отвратительна». Вовсе не восхищаясь гуманистическими претензиями высокой литературы, Герш полагает, что, вызывая в нас сочувствие к злу, она сама является злом. «Порицайте мерзавца! Осудите ненасытного злодея!» Так Граде напоминает своему персонажу, что сама цель иудаизма — предотвратить эту разновидность идолопоклонства.

Критика Расейнского в адрес европейской цивилизации — самая подробная и обоснованная во всей известной мне еврейской литературе. Герш дает понять: осуждая бывшего однокашника за то, что тот переметнулся в светский лагерь, он критикует не только его самого, но и все, к чему стремилось западное просвещение. Если длительность и напряженность спора составляют костяк рассказа, то его мощь кроется в наблюдении Хаима, что его друг «выпускает из себя до этого сдерживаемый гнев», который душил его слишком долго.

Это ключ к тому состоянию, в котором пребывал Граде, когда писал этот рассказ. До войны Граде был поэтом, известным поэтом, но, когда ему потребовалось средство выразить свой гнев, он отпустил внутреннего Расейнского, наделив его умом, умением вести талмудические дискуссии и артистическим талантом.

И действительно, сила упрямой веры Расейнского в мусар кроется в том, что только что произошло в Европе. С презрением отбрасывая высокие идеалы, проповедуемые теми, чьи статуи стоят над ними в самом сердце Парижа, мусарник внушает собеседнику, какая разница между великими идеями и добрыми делами. Возьмите, предлагает он, афинских философов и их школу разума:

Жили ли они в соответствии со своим учением или слова не были подкреплены делом? Вы должны понять раз и навсегда, что когда страсти не бурлят, а разум спокоен и чист, человеку не предугадать, как он поведет себя под влиянием низменного желания. Человек восторгается собственной мудростью и кичится своими знаниями, но когда ему взбредет в голову какая‑нибудь прихоть, он забывает все выученное. Его чувства оказываются сильнее рассудка. По сути он подобен вымуштрованному псу, ни на шаг не отходившему от своего хозяина и вдруг сорвавшемуся прочь при виде сучки.

Наоборот, человек должен выбирать между добром и злом только так, как предписывает ему закон. Поскольку иудаизм хочет, чтобы он был счастлив, привычки, выработанные соблюдением закона, уберегут его от искушения, когда оно возникнет.

Кажется, что речь Расейнского слишком сложная и гладкая. Как этот ешиботник добивается того, что его слова напоминают… Хаима Граде? Расейнский объясняет, что во время заключения читал западные источники. Больше того, он все время спорил про себя с Виленским все эти годы, проведенные в гетто и лагерях:

Пусть вас не удивляет, что я говорю, как по писаному. Право слово, я столько раз высказывал сам себе свои претензии к вам, что знаю их уже наизусть.

Это позволяет автору через Герша не сдерживаться:

Много лет упражнялись они [мудрецы] в красноречии, говорили и писали: что важнее всего, долг по отношению к своему народу и семье или же собственная свобода важнее родителей, жены и детей и даже себя самого? Доподлинно установлено, что нет цепей, которые народ не был бы способен разорвать. Доподлинно установлено, что истина и разум подобны солнцу, которое должно взойти. Засыпьте, к примеру, солнце лопатами с землей. С запада пришла сила в сапогах и с маленькими усами, а с востока пришла сила в сапогах и с большими усами, и обе они повалили на землю мудреца, и тот упал в грязь.

Если для рационального материалиста Холокост доказывает бессмысленность и бессилие еврейской цивилизации, то Герш доказывает бессмысленность всего того, что пыталось свергнуть иудаизм: вы смеете спрашивать, как я могу до сих пор верить в Б‑га — а как вы до сих пор продолжаете доверять человеку?

Расейнский обвиняет светский модернизм

Самое масштабное изменение, внесенное в рассказ Граде переводом Химмельфарба, — это полное отсутствие шестой главы, в которой Расейнского встречает его ученик Йешуа, которого он спас в лагере. Юноша резко противопоставляет самопожертвование, которое совершил его ребе, с бездушием, с которым, по его мнению, спасал свою шкуру Виленский. Такое подлое использование Холокоста, чтобы обвинить светского еврея, вызывает раздражение Виленского. «Это ваш воспитанник! — набросился я на Расейнского, когда мы остались одни. — Ненависть и пренебрежение ко всему миру».

Расейнский, который когда‑то был таким же непримиримым, как его ученик, извиняется за горячность Йешуа, но потом спрашивает: если бы мы знали, что мир вот‑вот разрушит метеор и мы все погибнем, примирились бы мы с «немцем»? Виленский соглашается, что не примирились бы. Точно так же, утверждает Герш, невозможно примириться с Просвещением, потому что «немец» — и есть суть его. В этом они оба согласны: никакого прощения.

Почему Химмельфарб вырезал весь этот раздел? Почему Граде ввел в рассказ юного Йешуа? Давайте еще раз остановимся и подумаем, как оригинал сопротивляется ножницам редактора.

С самого начала модернистской литературы на идише и иврите писатели яростно выступали против недостатков других евреев. В то же время реальная самоцензура политически зависимого меньшинства не позволяла им оскорблять угнетавших евреев иноверцев.

В Расейнском Граде создал персонаж, который может излить весь накопившийся гнев, не сдерживаясь никакими либеральными представлениями. И этот же персонаж может высказываться с уверенностью человека религиозного, который одновременно несет бремя заповедей Торы и свысока смотрит на тех, кто пытается это бремя облегчить.

«Тот, кто полагал, что можно познать азы и отказаться от продолжения, — говорит Герш, — подобен тому, кто рубит дерево и хочет сохранить его корни». Еврейская избранность влечет за собой долг соблюдать Тору целиком, у других народов такого долга нет. А те евреи, «кто отверг еврейскую веру, точно не получили бóльших привилегий, чем все остальные… точно не больших, чем те иноверцы, что соблюдают заповеди сыновей Ноя». Не боясь взглянуть в лицо «немцу», Герш не боится и выйти в мир и построить там свои общины, соблюдающие заповеди.

Этот послевоенный Герш говорит с такой уверенностью, что Граде, возможно, чувствовал, что ему необходим юношеский радикализм Йешуа, чтобы напомнить себе, почему он вообще ушел из ешивы. Но даже наделяя старого врага всеми риторическими преимуществами, Граде, наверное, боялся отпустить его слишком легко.

Со своей стороны, Химмельфарб и его английские редакторы, видимо, сочли присутствие юноши ненужным и наносным — нежелательное вторжение в столь сбалансированную полемику рассказа. Тогда, в 1952 году, они могли думать, что ультраортодоксальные евреи слишком маргинальны, чтобы воспринимать их всерьез.

Насколько же неправы они были в обоих случаях — и поэтому нынешний, полностью восстановленный оригинальный текст намного ближе сегодняшним читателям, чем отредактированная версия. Современное ультраортодоксальное общество, как в Америке, так и в Израиле, включает множество таких юношей, как Йешуа, для которых светские евреи представляют столь же пугающую опасность. Это вторжение реального мира в мир идеальный составляет суть еврейской жизни.

Каковы бы ни были намерения редактора, выбросившего его из истории, Йешуа прерывает череду обвинений в адрес секулярного модернизма, которая продолжается затем в финальной яркой атаке Герша на еврейское Просвещение. Он начинает с поэта Йеуды‑Лейба Гордона, который в 1863 году призвал к внутренним реформам:

Проснись, мой народ! Что спишь ты так долго?

Кончилась ночь, воссияло светило.

Проснись, посмотри на былого осколки.

Кто ты и с кем, где твой разум и сила?

Расейнский мог читать стихотворение Гордона, а мог и не читать, но ему известен его знаменитый финал: «Евреем в шатре у себя оставайся и будь человеком вне его, в поле». Это разделение — между тем, как евреи могут функционировать в своей среде, и тем, как они должны вести себя как граждане, — Герш сравнивает с собакой, которая хочет побывать на двух свадьбах, но, мечась в разные стороны, не попадает ни на одну. Ни один настоящий еврей не согласится с идеей раздвоенной идентичности. Он клеймит евреев, погрузившихся в мир иноверцев и попавших прямо на топоры, того, кто, «словно озаренный, красноречиво говорил о чертоге небесном, о просвещении, а на самом деле намеревался стать аптекаришкой».

Стоя здесь, в Париже, в колыбели Французской революции и порожденных ею кошмаров, Герш самим собой представляет живое доказательство того, что Тора цивилизует человека, а западная цивилизация на это не способна. Если до войны он воспринимал это на веру, то теперь, соприкоснувшись с самым глубинным злом, он еще больше готов подчиняться самым строгим законам.

Асимметрия спора

«Я слушал вас, и порой мне казалось, что я слышу сам себя». Когда долгий разговор приближается к концу, Хаим Виленский дает нам понять, какую огромную часть себя вложил автор в обоих своих героев.

Виленский, со своей стороны, отвечает на последнюю реплику Герша, напоминая о том, что были и праведные иноверцы, которые проявляли доброту, и нерелигиозные евреи, совершавшие акты величайшего героизма, — у Герша нет монополии на хороших людей. Осуждая узкие, сеющие раздор и отчуждение черты ортодоксии Герша, он обвиняет его в том, что тот выталкивает других евреев из своего узкого круга. Иными словами, Хаим обращает против собеседника многие обвинения, которые уже высказывали светские модерные еврейские писатели против универсализма еврейского права. Его обвинительная речь одновременно служит защитой себя как еврея.

Однако когда все уже сказано и сделано, разница в том, что, чтобы вырастить новые поколения евреев, Гершу Расейнскому не нужен Хаим Виленский, а Хаим Виленский понимает, что сам он не сможет удержать еврейство в живых. Его версия еврейства обязана всем векам, затраченным на его формирование, но сама она ничего существенного не вносит в еврейское будущее. Через весь рассказ проходит свойственный еврейской модерности конфликт и опасность скатиться в одну из двух крайностей. Будущее Виленского зависит от упорства Расейнского. Вильно больше нет, и нет свиве, которая могла бы заменить его; автор, Граде, еще обладает средствами сохранить память о нем, но только Герш способен навсегда сохранить некую часть взрастившей их культуры. Поэтому Виленский заканчивает свои слова просьбой:

Наши пути расходятся и метафорически, и физически. Ураган, всколыхнувший нас, разбросал нас, выживших, по всему свету. Кто знает, свидимся ли еще. Пусть нам удастся встретиться еще раз и посмотреть, кто чем живет. И пусть тогда я буду придерживаться еврейства, как сегодня. Реб Герш, расцелуемся…

Виленский еврей, который разделил свою судьбу с литературой, а не с традицией, зависел от уменьшавшейся светской идишеязычной аудитории. Эта аудитория еще существовала, когда я слушала лекцию Граде в 1960 году, но она уже старела, а новое поколение не приходило. Поэтому так трогательно, что сегодня ультраортодоксальные юноши — потомки Йешуа — открывают Граде в интернете, дающем им доступ к идишским книгам онлайн. Один из нынешних переводчиков — сатмарский хасид.

Граде продолжил свой труд и создал в своих романах и рассказах целую галерею вымышленных персонажей, вовлеченный в традиционную еврейскую дихотомию макил и махмир, облегчающих и устрожающих толкователей религиозного права, либералов и консерваторов, (частично) воплощенных в талмудическом дискурсе в школах Гилеля и Шамая. Ожесточенные споры, которые ведут персонажи Граде здесь и в других произведениях, представляют собой яркий контраст с диалогами Платона, где собеседники служат лишь фоном для мудрости Сократа. Мудрейшие из евреев знают, что у них нет монополии на мудрость. Форма этого постоянного спора не меньше, чем содержание, отличает еврейскую цивилизацию от европейской.

Граде обречен был сделать своих персонажей сложнее, потому что сам он был темпераментным махмиром с ментальными привычками скептически настроенного литвака, пишущего в современном жанре для либеральной публики. «Мой спор» часто тяготеет к консерватизму, но, в отличие от Достоевского, Граде не отдает этой стороне явную победу. Он демонстративно хлопнул дверью ешивы, но не прибился ни к какой другой форме еврейской религии; он переехал в Америку, не став истинным гражданином этой страны; он женился на женщине, которая не любила иудаизм и не любила еврея в нем.

Вся эта обильная информация и многое другое ждут биографа. Наш рассказ только намекает на то, как Граде делал литературу из спора с самим собой и как она должна закончиться именно так, как и заканчивается, — стремлением Виленского к примирению.

Довольно интересно, что финал рассказа, где Хаим Виленский просит Герша расцеловаться, привлек симпатии американцев, обладавших высоким уровнем и широким диапазоном еврейских знаний. Раввин Луис Финкельстейн из Еврейской теологической семинарии с восторгом узнавал в персонажах Граде некоторых своих учителей‑раввинов и особенно отмечал этот рассказ за «облечение абстрактного диалога восточноевропейских интеллектуалов в живой и яркий дискурс». Профессор Айседор Тверски из Гарварда приглашал Граде преподавать магистрантам еврейскую историю, и они впоследствии очень дорожили этим опытом. Хотя Граде так никогда и не добился признания или коммерческого успеха своего современника, нобелевского лауреата Исаака Башевиса‑Зингера, его литературная репутация не менее высока, особенно среди тех, кто разбирается.

Конфликт, затронутый в рассказе, тоже никуда не делся. Если бы Граде поселился не в Нью‑Йорке, а в Иерусалиме, он мог бы написать продолжение, в котором Хаим и Герш продолжают спор и обмениваются оскорблениями на иврите. Хаим утверждал бы, что его вклад в социальное развитие или служба в армии больше значат для страны, чем служение Герша Г‑споду; а тот ссылался бы на века передачи традиции, которая сохраняла еврейский разум и народ, и спрашивал, что бы произошло с евреями, не будь этого. Израильский Иерусалим — слабая замена Вильно, «Литовского Иерусалима», и напряженность, заложенная модернизмом, ослабеет нескоро.

Но это воображаемое продолжение напоминает и о реальном контексте рассказа — третьей стороне этого замкнутого конфликта. Разговор двух евреев — любимая художественная форма идишской литературы, и этот внутренний спор — это одновременно приговор, вынесенный Европе, приговор тем более суровый, что одна сторона все еще пытается защищать европейскую цивилизацию. По форме и содержанию бесстрашный «спор» Граде пережил попытки замолчать этот внутренний диалог. Виленскому, поначалу уверенно говорящему миру «да», приходится защищаться, и вынуждает его к этому зло, которого он и вообразить себе не мог. Так спор двух людей превращается в бесшумный акт войны, победное шествие по залитым кровью полям сражений Европы.

Послесловие

Рассказ «Майн криг мит Герш Расейнер» первоначально был опубликован в идишском журнале «Идишер кемфер», номер 32, выпуск 923 от 28 сентября 1951 года.

Перевод рассказа, подготовленный Мильтоном Химмельфарбом, опубликован в Commentary в ноябре 1953 года. Химмельфарб договорился, чтобы журнальная публикация появилась незадолго до выхода сборника «Сокровищница идишского рассказа» под редакцией Ирвина Хоу и Элиезера Гринберга (Viking, 1953).

В феврале 1982 года Герберт Х. Пейпер, профессор лингвистики из Хибру юнион колледжа, Института иудаизма в Цинциннати, опубликовал размноженную на ротаторе собственную версию. Пейпер переработал перевод Химмельфарба, вставив опущенные фрагменты и главы. Его перевод ближе к оригиналу. В предисловии он объяснял, почему счел нужным воспроизвести рассказ целиком, «без упущений», и добавил: «Мой друг, Мильтон Химмельфарб, дал мне разрешение использовать любые фрагменты его перевода. Так я и поступил».

Я поначалу хотела просто немного откорректировать второй перевод, и, как когда‑то Пейпер получил у Химмельфарба разрешение использовать его перевод в качестве исходного материала, я получила разрешение у семьи Пейпера. Я тоже заимствовала кое‑что у Химмельфарба — в конце концов, я несколько раз разбирала этот текст со студентами. Но вскоре я поняла, что не могу полностью полагаться ни на первую версию, ни на вторую. Поэтому подготовила собственный перевод, периодически заимствуя удачные формулировки у предшественников.

Оригинальная публикация: My Quarrel with “My Quarrel with Hersh Rasseyner” 

Хаим Граде. 1940‑е (?) . Собрание издательства «Книжники»
Молодые евреи ведут оживленную талмудическую дискуссию в виленской ешиве «Рамайлес». 1930‑е  Фото: А. Сапир / YIVO
Иллюстрация к рассказу Хаима Граде «Мой спор с Гершем Расейнским» . Mosaic Magazine
Хаим Граде (стоит второй слева) с членами группы «Юнг Вильне» Довоенное фото. Собрание издательства «Книжники»
Гершон Либман. Википедия / Yeshiva Beth Yossef
Мильтон Химмельфарб в молодости. Mosaic Magazine

101-летний Йозеф Шютц, бывший эсэсовский охранник концлагеря, был приговорен 28 июня судом Бранденбурга-на-Гавеле к пяти годам тюремного заключения за убийство, пишет журналист “The Jerusalem Post” Цвика Кляйн. Шютц был обвинен в соучастии в убийстве 3518 человек в концентрационном лагере Заксенхаузен, к северу от Берлина.

“Господин Шютц, вы около трех лет работали в концентрационном лагере Заксенхаузен, где были соучастником массовых убийств”, – заявил председатель суда Удо Лехтерманн. “Вы знали, что там были убиты заключенные. Своим присутствием вы поддержали это. Любой, кто хотел бежать из лагеря, был расстрелян. Таким образом, любой охранник лагеря активно участвовал в этих убийствах”.

27 июня адвокат Шютца, согласно Центру Симона Визенталя, использовал “избитые аргументы против процессов по военным преступлениям нацистов, проходящих в Германии в столь позднее время”: “его клиент не был высокопоставленным офицером, другие лица более высокого ранга не были привлечены к ответственности, и его личная причастность не была доказана”.

Шютц не признавал себя виновным на протяжении всего судебного процесса, который начался в мае 2022 года.

Шютц вел себя как жертва

По словам доктора Эфраима Зуроффа из центра, “обвиняемый плакал, как будто он был настоящей жертвой, и говорил, что не имеет никакого отношения к преступлениям, совершенным в лагере. Никто не услышал от него ни единого слова  о страданиях и трагедии заключенных”.

Шютц считается самым старым человеком, который предстал перед судом по обвинению в участии в военных преступлениях нацистов во время Холокоста.

Заксенхаузен, немецкий нацистский концентрационный лагерь, действовал с 1936 по 1945 год. Лагерь был в основном тюрьмой для политических заключенных, таких как старший сын Иосифа Сталина, премьер-министры европейских стран и их семьи. В лагере Заксенхаузен была действующая газовая камера и зона, где проводились медицинские эксперименты. В 2009 году 83-летний Йосиас Кумпф был депортирован из Висконсина обратно в Австрию после того, как стало известно, что он был охранником в лагерях Заксенхаузен и Травники.

Раньше преследование бывших нацистов было более трудным делом

“Я рад, что он получил максимальный срок за службу в лагере”, – заявил Зурофф “The Jerusalem Post” после выхода из здания суда. Он объяснил, что еще 13 лет назад для судебного преследования бывших нацистов “нужно было доказать, что это было преступление против конкретной жертвы. И что оно было совершено на расовой почве”, что, по словам Зуроффа, “делало практически невозможным судебное преследование кого бы то ни было”.

Тем не менее Зурофф объяснил, что закон был изменен, и с тех пор было осуждено много нацистских преступников, которые служили в лагерях с высоким уровнем смертности.

“Шансы на то, что он сядет в тюрьму, невелики, потому что ему 101 год”, – заметил Зурофф. “Я хочу видеть элемент наказания в самом приговоре. Течение времени не умаляет его действий. Эти судебные процессы помогают бороться с отрицанием и искажением Холокоста”.

Гости и участники Пятого Всемирного Конгресса литваков посетили Панеряйский мемориал и почтили память жертв Холокоста.

Панеряй – одно из основных мест массового уничтожения евреев нацистами в Литве в годы Второй мировой войны.

В 1941–1944 гг. в Панеряй было убито 100 000 человек, большинство из которых составляли евреи Вильнюса и Вильнюсского региона. В 1960 г. на месте массовых убийств евреев был открыт памятник жертвам фашистского террора.

В 2018 г. здесь начал действовать Информационный центр Панеряйского мемориала. Его экспозиция представляет основную информацию о массовых убийствах в Панеряй, факсимильные изображения архивных фотографий, карты, информация о последних археологических и геофизических исследованиях. Посетители музея также могут осмотреть сохранившиеся расстрельные ямы.

Мемориал состоит из 9 памятников, увековечивающих память погибших здесь евреев, поляков, литовцев, советских военнопленных и цыган. В июне 1991 г. Еврейская община вместе с израильской организацией выходцев из Вильнюса открыли в Панеряй памятник убитым евреям с надписью на идише, иврите и на литовском. В октябре 1990 г. был открыт памятник и убитым здесь полякам, в 1992 г. – литовцам, в 1996 г. – советским военнопленным. В 1991 г. Панеряйский мемориал был передан в ведение Государственного еврейского музея Виленского Гаона.

Литовское общество искусствоведов установило пять «Камней преткновения» в Вильнюсе, увековечивающих память еврейских художников, которые погибли во время Холокоста: Лизы Дайхес, Бенциона Михтома, Фани (Умы) Олкеницкой-Лерер, Рахели (Розы) Суцкевер-Ушаевой и Якова Шера. Затраты на проект покрыты за счёт благотворительных сборов и пожертвований Литовского общества искусствоведов.

«Камни преткновения» – международный проект немецкого художника Гюнтера Демнига. Его цель – напоминать людям о судьбах жертв нацизма. Бо́льшая часть камней установлена в память еврейских жертв нацизма. Другие камни установлены в память цыган, Свидетелей Иеговы, гомосексуалов, левых, участников Движения Сопротивления и других. Каждый камень установлен точно на том месте, где человек последний раз был свободен до ареста и отправки в лагерь смерти. На латунной пластине выгравировано имя, год рождения, год и место смерти человека.

По всей Европе, а также в Аргентине, уже установлено более 75-ти тысяч памятных знаков. По этой причине «Камни преткновения» считаются крупнейшим децентрализованным памятником жертвам нацизма во всем мире.

Lechaim.ru

До того, как евреи в Каунасском гетто в Литве взялись за оружие, чтобы противостоять нацистам, подростки этой же общины помогали спасать свитки Торы и другие книги в ответ на так называемую «книжную акцию» немцев, пишет журналист The Times of Israel Мэтт Лейбовиц.

В конце февраля 1942 года нацисты приказали каунасским евреям сдать все имевшиеся у них книги. Свитки Торы и другие религиозные тексты должны были быть отложены для будущего немецкого «музея уничтоженной еврейской расы», а светскую литературу предполагалось переработать в бумагу в качестве макулатуры.

 

«Немцы конфисковали множество книг, около 100 тыс. экземпляров, но довольно много было и спрятано», — рассказывает специалист по истории еврейского сопротивления в Каунасском гетто Самуэль Кассов.

Подростки оказались в числе инициаторов обширной деятельности по сокрытию и контрабанде книг. Некоторые из них выполняли работу, подходящую для спасения книг: например, привозили тележки с припасами в гетто.

«Молодежь из числа активистов прятала книги, в том числе закапывая их в землю», —  рассказывает Кассов.

 

Автор монографии под названием «Потаенная история полиции Ковенского еврейского гетто», вышедшей в 2014 году, Кассов отмечает, что конфискация книг была инструментом уничтожения еврейской культурной и духовной жизни. Помимо деятельности по спасению книг, некоторые учителя-евреи, вопреки запрету на образование, руководили подпольной школой.

Некая группа бесстрашных подростков тайно принесла 1000 светских книг в импровизированную библиотеку, составленную из томов, украденных со сборного пункта гетто. Вскоре по меньшей мере один учитель, связанный с этой временной библиотекой, заплатил жизнью за нарушение немецких указов.

«Страх смерти»

В 14-летнем возрасте Ицхак-Эльханан Гибралтар, находившийся в Каунасском гетто, принимал участие в подпольной деятельности общины по спасению книг.

После оглашения немецкого приказа каунасские раввины яростно заспорили о том, что делать со священными книгами общины. Некоторые пришли к выводу, что лучше всего «держать печки постоянно зажженными» — чтобы уничтожить книги во избегание попадания их в руки немцев. Гибралтар, чьи предки оказались в Литве, спасаясь от испанской инквизиции, работал курьером в Еврейском совете. Ему было поручено толкать повозку: так он ходил по гетто и собирал книги, что дало ему возможность спасти свиток Торы, спрятав его в повозке.

 

«Я ходил с повозкой, полной песка, бежал, толкал, — рассказывал Гибралтар в своих послевоенных показаниях, снятых на пленку. — Я потел и толкал, и сердце мое билось, как трактор, просто ужас. Но Тора была спрятана, несмотря на страх смерти».

Гибралтар пережил Холокост и после войны стал раввином.

А перед войной он был студентом легендарной ешивы «Слободка», где узнал, что «поведение мальчика из ешивы всегда должно освящать имя Б-га».

После того, как книги общины были доставлены немецким властям, заключенные из гетто, свободно владеющие ивритом, были отправлены для разбора этих сокровищ.

«Еврейские священные книги должны были быть переданы персоналу «Операции Розенберг» — нацистской инициативе по изъятию культурных ценностей у евреев, чтобы их можно было отсортировать перед отправкой в ​​Германию, — сообщается на сайте музея Яд ва-Шем. — Ценные книги были упакованы и отправлены в Германию, остальные отправлены на переработку как макулатура».

 

Некоторые из священных книг, захороненных в Каунасском гетто в 1942 году, были извлечены после войны вместе с дневниками, фотографиями и документами. Эти источники помогли историкам проследить эволюцию движения сопротивления в гетто, которое не было единым до 1943 года.

«Я стал одержим»

Не все усилия по спасению книг той зимой были направлены только лишь на свитки Торы и трактаты Талмуда. Например, 14-летний автор дневника Солли Ганор писал, что спрятал около 1000 светских книг в «заброшенном доме на окраине гетто, вход в который был запрещен». Среди книг, собранных Ганором и его друзьями, были тексты на идише, иврите, литовском, русском, французском, немецком и английском языках. По словам Ганора, его любовь к книге была связана с тем, что он видел, как его мать находит утешение в чтении после смерти брата Ганора, Германа.

 

«Я стал одержим. Я хотел все больше книг для нашей библиотеки. Это было рискованное дело, но жизнь без книг не стоила того, чтобы жить», — писал Ганор, назвавший свою коллекцию «Вавилоном восточноевропейского еврейства».

Работая в том здании, где узники гетто хранили свои книги, Ганору и нескольким его друзьям удалось просмотреть сотни томов. По словам автора дневника, подростки были «заядлыми читателями», каждый из них прочитывал не менее одной книги в день.

«Некоторые книги нам нелегко было понять, но мы довольно быстро привыкли к классике. Думаю, главные свои «университеты» я прошел именно благодаря этим книгам», —  рассказывал Ганор.

 

Той зимой он прошел еще один важный «университет» после того, как тайно пронес в гетто учебник геометрии на иврите для своего учителя столярного дела Эдельштейна.

Как и некоторые другие одинокие мужчины в гетто, Эдельштейн «усыновил» семью без отца и продал свою одежду, чтобы добыть для них еду.

«Мой учитель был так рад, что крепко обнял меня, — писал Ганор. — В тот день после школы я встретил его у ворот, но вскоре услышал окрик охранника-литовца: «Что ты там спрятал, жиденок? Книгу? Я могу застрелить тебя за это!»

Убегая с места происшествия, Ганор слышал, как к учителю и охраннику подошел офицер СС. Предварительно избив Эдельштейна, немецкий офицер застрелил его за то, что у него при себе оказался контрабандно провезенный учебник геометрии.

 

«Эдельштейн был похоронен на кладбище гетто, но обряд похорон, как и все другие религиозные обряды, был запрещен», — сообщал Ганор.

У могилы стояла приемная семья учителя в безутешной скорби.

«Я стоял ошеломленный, не в силах произнести ни звука. Я так ощущал, что его смерть была моей ошибкой, — писал Ганор. — На следующий день мы все же произнесли кадиш по господину Эдельштейну на его безымянной могиле».

Фото: Vytas Neviera

В четверг, 28 апреля, в Израиле и в других странах мира был отмечен «Йом ха-Шоа» – День Катастрофы и героизма евреев Европы и Северной Африки, установленный в память о шести миллионах евреях, убитых нацистами и их приспешниками во время Второй мировой войны. В нынешнем году траурные мероприятия посвящены теме “Рельсы к гибели: история депортации евреев в годы Катастрофы”.

Председатель ЕОЛ Фаина Куклянски

В Вильнюсе памятное мероприятие, организованное Еврейской общиной (литваков) Литвы, состоялось у Панеряйского мемориала. В нем приняли участие посол Израиля в Литве Йосси Леви и заместитель посла Ади Коэн-Хазанов, председатель ЕОЛ Фаина Куклянски, главы дипломатических представительств США, Германии и Казахстана, представители дипкорпуса, Американского еврейского комитета и Еврейской общины Литвы.

Посол Израиля в Литве Йосси Леви

“Мы снова стоим здесь… Невозможно описать зверства, совершенные в этом тихом лесу, где матери и младенцы были расстреляны и похоронены заживо. День за днем, месяц за месяцем… Только потому, что они были евреями. Государство Израиль — это живая память и обещание, что такое зло не будет забыто”, – сказал в своем выступлении посол Израиля.

Кантор Вильнюсской Хоральной синагогы Шмуэль Ятом прочел Кадиш.

Посол США в Литве Роберт Гилкрист

Посол Германии в Литве Маттиас Зонн

Премьер-министр Нафтали Беннет выступил на государственной церемонии, посвященной Дню памяти Катастрофы и героизма еврейского народа, которая состоялась в Мемориальном комплексе “Яд ва-Шем”. Newsru.co.il приводит его речь без сокращений.

“Я держу в руках Лист свидетельских показаний – официальный бланк “Яд ва-Шем”, в котором содержится информация об одном еврее, уничтоженном во время Холокоста: его имя и фамилия, имена его родителей, когда он родился, чем занимался и как был убит. Обычно Листы свидетельских показаний заполняли члены семьи или друзья, которые могли достоверно и точно описать все детали.

Хочу прочесть вам то, что написано здесь: фамилия Рейх, имени нет, родилась в Освенциме, отнята у матери и убита через полчаса после рождения. Подпись: Ирэн Рейх, мать.

Холокост – беспрецедентная катастрофа в истории человечества. Я говорю об этом, потому что с годами в мире возникает все больше дискуссий, сравнивающих другие события с Холокостом. Но нет, даже самые страшные войны сегодня – не Холокост и несравнимы с Холокостом.

Ни одно событие в истории, каким бы жестоким оно ни было, не может сравниться с уничтожением евреев Европы нацистами и их пособниками.

История насыщена, к сожалению, жестокими войнами, зверскими убийствами и даже геноцидом. Но это, как правило, средства, предназначенные для достижения какой-либо цели – военной, политической, экономической или религиозной.

Уничтожение евреев – нечто иное. Нигде и никогда один народ не уничтожал другой так планомерно, систематично и хладнокровно, исходя из абсолютной идеологии, а не из утилитаризма.

Нацисты убивали евреев не для того, чтобы захватить их место работы или их дом. Нацисты стремились добраться до всех евреев и истребить их до последнего. У еврея во время Холокоста не было пути спасения. Ни плен, ни депортация, ни обращение в другую веру или изменение поведения не было спасением, потому что уничтожение производилось только на основании принадлежности к еврейству, независимо от действий человека. Немцы не жалели сил для осуществления этой задачи.

Ненависть – эмоция, которую легко разжечь и использовать. Эти самые темные стороны человеческой психики часто прорываются в виде слепой ненависти к другому.

В каждом из своих проявлений антисемитизм принимает разные формы, находя разные причины. Всякий раз, когда у нас возникает искушение поверить, что мы вступили в новую, либеральную, современную эпоху, в которой люди больше не питают ненависти к евреям, реальность открывает нам глаза.

Что нам с этим делать? Стоять за свою судьбу. Надеяться только на себя. Быть сильными и никогда не извиняться за наше существование или за наш успех.

Мы построили сильное и процветающее еврейское государство в Эрец-Исраэль. Государство Израиль должно быть самым сильным – с самой сильной армией, с самыми совершенными ВВС, с самыми смелыми воинами, со спецслужбами высочайшего уровня и прежде всего с глубочайшей верой в справедливость нашего пути. Это наша цель, у нас нет другого выбора.

Государство Израиль сильно. Мы строим мосты к новым и старым друзьям, укрепляем союзы. Но вместе с нашими друзьями и союзниками мы должны помнить основную истину: мы будем существовать здесь, в нашей стране, только если углубим свои корни в нашей земле.

Еврейский народ может существовать в диаспоре и мечтать об Иерусалиме, но его истинное и естественное существование только здесь, дома, на земле Эрец-Исраэль. Строительство этого дома – и обязанность, и огромная привилегия для всех нас”.

Ежегодная церемония в Яд ва-Шем, приуроченная ко Дню памяти мучеников и героев Холокоста, была бы неполной без душераздирающих свидетельств выживших об их личном опыте, связанном с годами Холокоста, пишет в The Jerusalem Post журналист Аарон Голденштейн.

Каждый год шестеро выживших зажигают традиционные шесть факелов, символизирующих шесть миллионов евреев, убитых нацистами и их пособниками.

У шести факелоносцев, которые принимают участие в церемонии в этом году, вечером 27 апреля, разное происхождение и опыт, но они объединены общей чертой биографии: все они пострадали от ужасных депортаций, которые являются центральной темой Дня памяти жертв Холокоста в этом году.

Церемонию будут транслировать в прямом эфире на сайте Яд ва-Шем.
Истории шести факелоносцев у каждого из нас вызовут собственные воспоминания и ассоциации…

Цви Гилл

Цви Глейзер (позже Гилл) родился в 1928 году в Здуньской Воле, в Польше, в семье богатых ультраортодоксальных евреев Израиля и Эстер. У Цви было два младших брата, Арье-Лейб и Шмуэль. Весной 1940 года в городе было создано гетто. В августе 1942 года, с ликвидацией гетто, немцы провели перепись населения. Отца и братьев Цви увезли в лагерь смерти в  Хелмно, а его самого насильно разлучили с дедом Давидом.

Как старшая медсестра в больнице гетто, его мать, Эстер, помогла выписаться как можно большему количеству пациентов. Она подошла к месту сбора в шапочке Красного Креста. В результате Цви и Эстер были перевезены в вагонах для скота в Лодзинское гетто, где Цви стал членом сионистского молодежного движения. Во время акции Эстер спрятала его за шкафом…
«Я знал, что умру. Вопрос был не «если», а «когда»».

После ликвидации гетто Цви и Эстер оказались депортированы в Аушвиц. Спустя какое-то время его перевели на принудительные работы на авиаремонтный завод, затем в Дахау, а позже – в другой лагерь в Германии, где он потерял сознание во время сильной метели.

«Пожилой охранник-немец спас мне жизнь. Он снял с меня мокрую одежду, высушил ее и дал мне кусок хлеба с вареньем».

После выздоровления от тифа Цви посадили на поезд, следовавший в неизвестном направлении. В пути прозвучали сирены воздушной тревоги, заключенным было приказано покинуть вагоны и лечь на землю. Цви удалось бежать. Он попал  в дом немецкого фермера,  назвался поляком и работал на ферме в обмен на еду и жилье вплоть до освобождения.

Цви приехал в Эрец-Исраэль в 1945 году, Эстер присоединилась к нему в 1947-м.

После участия в Войне за независимость он стал писателем, журналистом Управления вещания Израиля и одним из основателей израильского телевидения.

У Цви и его жены Иегудит три дочери, десять внуков и трое правнуков.

Шмуэль Блюменфельд

Шмуэль Блюменфельд родился в 1926 году в Кракове, в Польше, в семье раввинов и сойферов. Вскоре после его рождения семья из семи человек переехала на север, в город Прошовице. После начала немецкой оккупации Шмуэля отправили в ближайший исправительно-трудовой лагерь Плашув, где был убит его отец.

 

Став свидетелем «акции» в июне 1942 года, Шмуэль бежал обратно в Прошовице. В августе 1942 года город был окружен. Напутствуемый матерью, он бежал в Краковское гетто. В марте 1943 года и это гетто было ликвидировано. А Шмуэля депортировали в Аушвиц, где его отобрали для работы в угольной шахте.

18 января 1945 года, по мере приближения Красной армии, Шмуэля, вместе с другими заключенными, вынудили отправиться в «марш смерти». Сначала они прибыли в Бухенвальд, затем его отправили в лагерь Реймсдорф, где он убирал осколки бомб и ремонтировал крыши, поврежденные бомбардировками союзников. В апреле 1945 года Шмуэля отправили в очередной «марш смерти», на этот раз в Терезинское гетто, а в мае 1945 года он был наконец освобожден Красной армией.

Узнав, что вся его семья убита, он начал помогать движению «Бриха» — нелегальной эмиграции выживших в Западную Европу и далее в Эрец-Исраэль.

В 1948 году Шмуэль репатриировался в Израиль и поступил на службу в ЦАХАЛ. Позднее  он поступил на службу в пенитенциарную систему. Во время суда над Адольфом Эйхманом Шмуэль был одним из его охранников…

«Я показал ему номер на моей руке и сказал: «Видите? Это подлинный номер. Я два года был в Аушвице, но выжил»».

Шмуэль является одним из основателей Ассоциации иммигрантов из Прошовице и активно участвует в увековечивании памяти евреев города, погибших в годы Холокоста.

У Шмуэля и его жены Ривки двое детей, шесть внуков и семь правнуков.

Ольга Кей

Ольга Кей (урожденная Чик) появилась на свет в 1926 году в городе Уйфехерто, в Венгрии, и была девятой из десяти братьев и сестер в соблюдающей семье. 15 апреля 1944 года семью депортировали в село Симапуста. Через несколько недель всех их увезли в Аушвиц в вагонах для перевозки скота. Путешествие длилось три дня.

 

«Когда мы были на границе, отец сказал: «Любимая, мы умрем». Он взял наши украшения и бросил их в ведро с фекалиями, чтобы немцы не нашли их».

По прибытии семьи в Аушвиц большую ее часть сразу отправили в газовые камеры. Ольга и ее сестра Ева прошли «селекцию» и были отправлены на работы. В июле 1944 года их доставили в концлагерь Кауферинг в Германии, где они и другие еврейские девушки чудом выжили во время авианалета.

В ноябре 1944 года Ольгу и Еву перевели в Берген-Бельзен. Через месяц туда же депортировали их сестру Беллу. Они случайно встретились и оказались втроем.

«Мы были покрыты вшами. Лежали на переполненном людьми полу. Смерть здесь стала обычным явлением. Сегодня ты, завтра кто-то рядом с тобой».

Их освободили 15 апреля 1945 года. «Мы не прыгали от радости… Я пошла за едой, но была очень слабой. Весила примерно 25 килограммов…»

Ева умерла вскоре после освобождения. Ольгу и Беллу увезли в Швецию, на выздоровление. Оттуда они иммигрировали в Нью-Йорк, где Ольга познакомилась со своим мужем и создала семью.

«Когда родилась моя дочь Эвелин, моей первой мыслью было: «Это моя победа над Гитлером». Мы восстали из пепла».

В 1985 году Ольга и ее семья последовали за дочерью в Израиль.

У Ольги и ее мужа Джорджа две дочери, пятеро внуков и шестнадцать правнуков.

Арье Шиланский

Арье Шиланский родился в 1928 году в Шяуляй, в Литве, в семье сионистов. Он был младшим из четырех детей. Его отец умер вскоре после его рождения.

После оккупации Литвы немцами в городе создали гетто, куда была заключена вся семья Арье. 05 ноября 1943 года началась «детская акция». По указанию сестры Арье бежал на склад, где бригадир-еврей спрятал его и некоторых других детей за потайной дверью. Арье призывал молчать маленьких детей, рассказывая им интересные истории.

Когда взрослые узнали, что большинство детей похитили и увезли, они буквально кричали от боли.
«Этот крик звучит во мне и по сей день».
В июле 1944 года, с приближением Красной армии, гетто эвакуировали, а узников отправили на запад. Среди них был и Арье, который после нескольких дней в переполненном  вагоне для перевозки скота прибыл в концлагерь Штутгоф на северо-востоке Польши. Понимая, что работа означает шанс на выживание, Арье удалось присоединиться к группе рабочих, которых перевезли в один из филиалов Дахау в Германии.

В начале 1945 года Арье был доставлен в лагерь Ландсберг, где неожиданно нашел своего брата Дова. Когда близко подошли союзники, заключенных заставили отправиться «маршем смерти».
«Нас повели в сильный снегопад, мы должны были провести ночь между двумя горами. Эсэсовцы расположились вокруг нас с автоматами. А утром мы поняли, что они ушли. Вдалеке мы услышали громкие звуки. Это были американцы. Это был момент освобождения».

Позже Арье воссоединился со своей матерью и сестрами. Его доставили в больницу аббатства св. Оттильена в Германии. В этот монастырь прибыла делегация Еврейской бригады.

«Это был сюрприз. Мы не верили, что в мире остались евреи. А они обещали, что скоро приедут снова и заберут нас в Землю Израиля. Это придало нам сил».

Недели через две солдаты бригады перебросили Арье в Италию. В феврале 1948 года он репатриировался в Эрец-Исраэль и участвовал в Войне за независимость.

У Арье и его жены Рут трое детей, шесть внуков и пять правнуков.

Шауль Шпильман

Шауль Шпильман родился в 1931 году в Вене, в Австрии, и был единственным ребенком Йосефы и Бенно. На следующий день после аншлюса в марте 1938 года ему и двум другим ученикам-евреям запретили посещать школу. Через два дня в квартиру семьи Шпильман ворвались штурмовики и угрожали Шаулю смертью, если его родители не отдадут все ценные вещи.

 

После того как немцы конфисковали квартиру и принадлежавшие этой семье гастрономы, семья Шауля, вместе с его дедом, осталась в Австрии. В сентябре 1942 года их всех увезли в Терезин. Примерно через год, в ноябре 1943-го, депортировали в Аушвиц. Йосефа там заболела и была переведена в лазарет.

«Мне удалось сдвинуть деревянную доску и заглянуть внутрь. Она была похожа на скелет и не могла встать с постели. Однажды утром ее тело вывезли на тележке…»

Бенно, работавший в лагерной конторе регистратором, внес имя Шауля в список «старших мальчиков», спасая его тем самым от смерти. Бенно вскоре отправили в другой лагерь.

«Я увидел отца среди заключенных. Он махнул мне кулаком: «Держись». И это был последний раз, когда я его видел…»

В августе 1944 года Шауль еще раз избежал смерти, когда надзиратель детского блока, родом из Вены, заявил, что этот мальчик необходим ему для работы.

В январе 1945 года Шауля и других заключенных отправили «маршем смерти».

«Мы шли лесами, по тропинкам, усеянным трупами. Ночью заключенные лежали на земле, на морозе; к утру некоторые замерзали».

Шауль был освобожден американской армией в Гунскирхене. В тот момент он болел тифом. После выздоровления  репатриировался в Эрец-Исраэль и участвовал во всех израильских войнах вплоть до Войны Йом-Кипура. Работал в «Маген Давид Адом» в районе Негева, спасая жизни и обучая молодое поколение.

У Шауля и его жены Мириам семеро детей, восемнадцать внуков и семеро правнуков.

Ребекка Элицур

Ребекка-Бранка Лиссауэр (позже Элицур) родилась в 1934 году в Амстердаме в семье Якоба и Розали-Рэйчел. У нее был старший брат Юп-Джошуа. Когда нацистская Германия вторглась в Нидерланды в мае 1940 года, Ребекка училась в первом классе.

Семью отправили в пересыльный лагерь Вестерборк, откуда с лета 1942 года еженедельно уходили депортационные поезда в лагеря смерти в Восточной Европе.

«Мы стояли у поездов и прощались. Взрослые вокруг меня плакали, потому что знали: пассажиры никогда не вернутся».

Через несколько месяцев семью Лиссауэр отправили на обмен на немцев, удерживаемых западными союзниками. Так, вместо отправки на восток, их депортировали в Берген-Бельзен, где были сосредоточены кандидаты на обмен. В лагере Ребекка и ее мать были разлучены с отцом и братом.

«Мы страдали от страшного голода. Но мать сохраняла веру, даже когда была очень слаба. Она поднимала дух другим заключенным».

В апреле 1945 года Ребекку и ее семью увезли поездом в неизвестном направлении. В пути поезд разбомбили, пассажиры спрыгнули и легли на землю.

«Мать защищала наши головы своими руками и велела нам повторять наши имена, имена наших родителей и наши даты рождения на случай, если ее убьют».

Через несколько дней их освободила Красная армия.

Семья вернулась в Амстердам, Ребекка занялась социальной работой. В 1959 году она репатриировалась в Израиль и, помимо прочего, поддерживала репатриантов из Нидерландов. У Ребекки и ее мужа Дова две дочери, девять внуков и пять правнуков.

27–28 апреля 2022 года Израиль отмечает День Катастрофы и героизма, установленный в память о шести миллионах евреев, убитых нацистами и их пособниками во время Холокоста.

Ежегодно в эти два дня отменяются все развлекательные мероприятия и повсеместно проводятся церемонии памяти. Главная из них проходит в иерусалимском мемориале истории Холокоста «Яд ва-Шем» и транслируется по телевидению. Во время церемонии пережившие Холокост зажигают шесть факелов в память о шести миллионах уничтоженных евреев. В этом году государственная церемония открытия Дня Катастрофы и героизма началась в «Яд ва-Шем» в 20:00 в среду, 27 апреля.

Утром 28 апреля традиционно включится сирена – ее звук будет слышен по всей стране. На две минуты жизнь в Израиле замрет: прекратится работа на всех предприятиях, люди остановятся, водители припаркуют автомобили и выйдут из машин – так израильтяне ежегодно чтят память жертв Катастрофы. Когда сирена выключится, первые лица государства и общественные деятели возложат венки к подножию шести факелов памяти, зажженных накануне в «Яд ва-Шем».

В 11:00 в Кнессете начнется церемония “У каждого человека есть имя”. В ходе мероприятия будут зачитываться имена погибших в дни Катастрофы. Впервые в такой церемонии примет участие глава германского парламента (Бундестаг) Бербель Бас.

Аналогичная церемония пройдет в шатре “Изкор” в “Яд ва-Шеме”. В 13:00 там состоится церемония Дня Катастрофы.

В 15:00 по израильскому времени в Польше, на том месте, где во время войны находился лагерь смерти Освенцим (Аушвиц), начнется “Марш жизни”, не проводившийся в течение трех лет из-за эпидемии коронавируса. В марше примут участие 2500 человек из 25 стран, в том числе будут присутствовать представители Украины. 11-й канал ИТВ передал, что по-прежнему из-за коронавируса в церемонии будут участвовать меньше людей, чем до эпидемии. В Польшу из Израиля прилетели только восемь бывших узников лагеря.

В 17:30 в “Яд ва-Шеме” состоится церемония молодежных движений, в которой примет участие министр просвещения Ифат Шаша-Битон.

Отметим, что церемонии памяти проводятся и в других центрах хранения памяти о Холокосте, в том числе в кибуце Лохамей ха-Гетаот, где действует Музей борцов гетто, и кибуце Яд Мордехай. Израильтяне собираются на церемонии в школах, воинских частях, различных учреждениях и на предприятиях. Весь день по радио и телевизору транслируют программы о Холокосте.

Глава германского парламента (Бундестага) Бербель Бас прибудет в Израиль и впервые примет участие в мероприятиях Дня памяти Катастрофы и героизма европейского еврейства, организованных Кнессетом, сообащет NEWSru.co.il. Из пресс-службы парламента передали, что Бербель Бас будет гостьей спикера Кнессета Мики Леви.

“Спикер Кнессета пригласил госпожу Бас, и он очень рад что она приняла его приглашение. Глава Бундестага будет первым высокопоставленным представителем Германии, которая примет участия в мероприятиях Дня Катастрофы”, – заявили в пресс-службе Кнессета.

День Катастрофы и героизма европейского еврейства будет отмечаться 27-28 апреля.

Согласно опросу, проведенному движением «Пнима» накануне Дня памяти жертв Холокоста, почти половина населения Израиля (47%) обеспокоена тем, что еврейский народ постигнет новый Холокост, пишет журналист «Israel Hayom» Ноам Двир.

Опрос был направлен на то, чтобы ответить на острые вопросы о сохранении памяти о Холокосте и экзистенциальной тревоге израильского общества, коренящейся, среди прочего, в страхе перед новым Холокостом. Кроме того, к этим опасениям, как представляется, добавляются угрозы Ирана уничтожить Израиль и ядерная программа Исламской республики.

Согласно опросу, женщины более напуганы (55%) по сравнению с мужчинами (42%), в то время как молодежь также более напугана: 24% израильтян в возрасте 24 лет и моложе заявили, что очень обеспокоены вторым Холокостом, в отличие от 12% израильтян старше 45 лет. Кроме того, 23% опрошенных, назвавших себя ультраортодоксами (харедим), заявили, что очень опасаются второго Холокоста, по сравнению с 11% среди светских израильтян.

Между тем, опрос также показал, что большинство израильтян ожидают, что способ проведения Дня памяти жертв Холокоста со временем изменится. На вопрос, как его будут соблюдать через 30 лет, 45% опрошенных ответили, что он будет включать только церемонии; в то время как 13% израильтян считают, что характер мероприятия полностью изменится и он станет обычным днем. С другой стороны, 16% заявили, что День памяти жертв Холокоста будет отмечаться еще более интенсивно и иметь еще большее значение, а 26% заявили, что этот день останется прежним.

В этом контексте следует отметить, что именно молодые израильтяне настроены более пессимистично: 21% израильтян в возрасте от 35 до 45 лет говорят, что День памяти жертв Холокоста вообще исчезнет, ​​в отличие от 12% израильтян в возрасте 65 лет и старше.

По состоянию на январь 2021 года в Израиле проживало около 165800 человек, переживших Холокост, 90% из них в возрасте 80 лет и старше. Каждый день в среднем 42 человека, переживших Холокост, уходят из жизни; и в будущем задача рассказать их истории станет еще более сложной.

Опрос также показал, что 56% израильтян считают, что общество должно знакомиться с записанными свидетельствами выживших, чтобы День памяти жертв Холокоста оставался актуальным, а 29% заявили, что стране необходимо субсидировать поездки в бывшие нацистские концлагеря и лагеря смерти для каждого израильтянина. Кроме того, 19% израильтян считают, что со временем этот день неизбежно станет менее важным. Кроме того, 62% опрошенных в ходе опроса заявили, что активно поддерживают практику отключения развлекательных и спортивных каналов в День памяти жертв Холокоста, а 11% заявили, что выступают против этого.

79-я годовщина восстания в Варшавском гетто против нацистской оккупации была отмечена в польской столице 19 апреля, когда в полдень в ознаменование этого события прозвучали сирены, сообщает «The Algemeiner».

На церемонии у памятника Героям Варшавского гетто присутствовал президент Польши Анджей Дуда вместе с представителями правительства и муниципалитета Варшавы. Главный раввин Польши Михаэль Шудрих прочитал Кадиш, традиционную еврейскую траурную молитву. В сообщении на своей странице в «Фейсбуке» премьер-министр Польши Матеуш Моравецкий заявил: «Слава героям восстания в Варшавском гетто, которые показали нам, что борьба за правое дело, а именно за свободу и основные права человека, никогда не бывает безнадежной и проигранной».

Польские СМИ опубликовали статьи, посвященные восстанию в Варшавском гетто в апреле 1943 года, в котором приняли участие около 700 вооруженных повстанцев. Основа для вооруженного сопротивления была заложена в 1942 году, когда две основные еврейских организации в гетто поклялись сопротивляться дальнейшей депортации в концлагеря. Вооруженные мужчины и женщины из «Еврейской боевой организации» (ZOB), объединявшей сионистские социалистические и левые организации, и «Еврейского воинского союза» (ZZW), в который входили сионисты-ревизионисты, в течение месяца держались против хорошо вооруженных немецких войск во главе с командиром СС Юргеном Штроопом, которые предприняли попытка ликвидации гетто 19 апреля 1943 года — накануне праздника Песах.

В отчете о восстании 1946 года, написанном по приказу американских военных, пленивших его в Германии, Штрооп отметил, что бойцы гетто объединили евреев и поляков против нацистов. «Во время операции над позициями повстанцев время от времени поднимались польские и еврейские флаги, — вспоминал Штрооп. «Насколько я помню, были подняты бело-голубые флаги, на некоторых из них была изображена Звезда Сиона».

Многие из присутствовавших на церемонии во вторник несли желтые нарциссы в память об умерших — традиция, начатая покойным Мареком Эдельманом, одним из лидеров восстания. Добровольцы раздавали прохожим на станциях метро и в других местах Варшавы бумажные нарциссы, призванные напоминать о «юденштерне» — желтой «еврейской звезде», которую нацисты заставляли евреев носить на верхней одежде.

Собранный по инциденту материал приобщили к делу, которое полиция завела после первого аналогичного ЧП, зафиксированного 1 апреля. Как и в первый раз, на мемориал краской были нанесены буквы Z и V.

Вандалы в столице Литвы второй раз за несколько дней осквернили мемориал павшим в годы Второй мировой войны в Панеряй. Об этом сообщило национальное радио LRT.

«В Вильнюсский комиссариат полиции сообщение о том, что на нескольких мемориальных объектах комплекса в Панеряй краской были нанесены буквы Z и V, поступило в субботу», – приводятся радиостанцией слова представителя комиссариата по общественным связям Юлии Самороковской.

Она отметила, что собранный по инциденту материал приобщен к делу, которое полиция завела после первого аналогичного ЧП, зафиксированного 1 апреля.

В Панеряй гитлеровцы в 1941 году устроили «фабрику смерти». К ямам, вырытым перед войной для строительства, они изо дня в день пригоняли на расстрел тысячи евреев и советских военнопленных. Это самое крупное массовое захоронение жертв нацизма на территории Литвы. В Панеряй нацистами были убиты около 100 тыс. человек, в том числе 70 тыс. евреев.