В последний день 2020 г. скончался известный французский актер, режиссер и театральный деятель Робер Оссейн. Об этом сообщает Le Figaro. Оссейну было 93 года. Сообщается, что актер заразился коронавирусной инфекцией во время одной из своих предыдущих госпитализаций, а 31 декабря скончался в больнице из-за проблем, возникших с дыханием.

Робер Оссейн (Абрахам Оссейнофф) родился в Париже в 1927 году в семье музыканта и композитора азербайджанского происхождения Андре Оссейна и пианистки еврейского происхождения Анны Минковской, родившейся в Бессарабии. Мать учила мальчика с детства говорить по-русски и на идиш.

«Помню своих близких. Помню, как мама учила меня русскому и идишу. Помню даже запах вкуснейшего украинского борща, который готовила мама. Помню уроки своего отца, который учил, что нужно иметь богатую душу и не стоит в жизни привыкать ни к чему. Он был прав», — рассказывал Оссейн в одном из интервью в ноябре 2020 года.

На счету актера — более 100 ролей в фильмах. Дебют Оссейна в кино состоялся в 1954 году в фильме «Набережная блондинок». Российскому зрителю он наиболее известен как исполнитель роли графа Жоффрея де Пейрака в киносаге об Анжелике.

Он также исполнил роль комиссара Розена в фильме «Профессионал», где его партнером был Жан-Поль Бельмондо. Оссейн сотрудничал с такими крупными режиссерами своей эпохи, как Клод Лелуш, снимался вместе с Бриджит Бардо, Софи Лорен, Софи Марсо. Последний фильм с участием Оссейна вышел во Франции в 2019 году (Le Fruit de l’espoir).

Французский зритель также высоко ценил многочисленные работы Робера Оссейна в театре, где он исполнял роли в пьесах Шекспира, Гарсиа Лорки, произведениях Горького. С 2000 по 2008 год актер был художественным руководителем театра Мариньи на Елисейских полях. Робер Оссейн написал две книги мемуаров — «Слепой часовой» и «Кочевники без племён». Один из 4-х сыновей актера – Николя, стал раввином в Страсбурге.

К концу Года Виленского Гаона и истории литовских евреев столичная галерея «Vartai» подготовила два новых международных проекта. Это выставка „An Unfinished Project“ («Незаконченный проект») и инсталляция украинского художника Николая Ридного. До 21 января можно будет увидеть работы семи известных мастеров из Литвы, Германии, Израиля, Бельгии. Название экспозиции дала лента Яэль Херсонски «Незаконченный фильм», отрывки из которого сопровождают выставку – они напоминают о Холокосте и трагедии еврейского народа, в фильме звучат свидетельства бывших узников гетто. Эту же тему затрагивает и литовский художник Константинас Богданас в своем произведении «Небытие», которое воспроизводит контуры брусчатки опустевших улочек Виленского гетто.

Другой проект в честь 300-летия Виленского Гаона и года истории литваков – инсталляция Николая Ридного „Lost Baggage“ – «Потерянный багаж». Она установлена во дворике столичного Музея театра, музыки и кино.

lechaim.ru

ГРУППА АРКАДИЙ КОЦ 

Марш еврейских партизан впервые спели на русском

Культура еврейского сопротивления эпохи Второй мировой огромна – от классиков до безвестных талантов, которые не успели раскрыться, но внесли свои слова и поступки в нашу память о Катастрофе и Победе. От хроникера восстания в Варшавском гетто Владислава Шленгеля, автора наполненной праведной ненавистью «Контратаки», до парашютистки Ханны Сенеш, заброшенной союзниками в нацистский тыл и передавшей перед смертью строчки своего последнего стихотворения: «Благословенно сердце, готовое стихнуть ради чести. Благословенна спичка, сгорающая в пламени».

Тремя ключевыми событиями еврейского сопротивления считают:

январь 1940 года – создание «Еврейской армии» во Франции, спасшей от смерти десятки тысяч евреев

август 1941 года – создание в захваченном нацистами Минске  подпольной сети сопротивления со своей типографией и последующий исход городских подпольщиков в леса

январь 1942 года – создание ФПО, Объединенной партизанской организации, в Виленском гетто.

С Вильно связан не только один из героических эпизодов еврейской партизанской борьбы, но и расцвет культуры на идише.

В городе, который называли тогда Литовским Иерусалимом, этот расцвет был во многом связан с деятельностью «Бунда» – организации, которая пропагандировала идиш как язык культуры и борьбы еврейского рабочего класса за социализм в Восточной Европе. Бундовцы координировали сеть школ на идише, организовывал культурные мероприятия для детей и молодежи. В 1925 году в Вильнюсе был создан Научный еврейский институт, до 1940 года в городе издавалось около тридцати газет на идише.

Интеллектуальная, культурная жизнь не утихала и после захвата города нацистами и создания гетто. «Люди, которым даже ходить по тротуарам запрещено, на наших глазах возрождают и школу, и даже театр, и жаждут послушать музыку, и читают друг другу стихи, и даже пытаются заниматься спортом — жить, жить, несмотря ни на что!» – пишет Владимир Кавторин в предисловии к книге «Евреи в гетто» Григория Шура.

«Не голодом единым и не только сознанием своей обреченности существовал там человек. Жил и его дух», – рассказывает Мария Григорьевна Рольникайте, писательница, пережившая гетто. «Сломать дух оккупантам оказалось труднее, чем уничтожить физически. И может быть, в этом кроется пусть совсем маленькая, даже крохотная частица ответа на вопрос, как же люди все-таки выдержали. И не свидетельством ли этого неубитого и нераздавленного духа являются созданные тогда, в таких условиях, стихи и песни?»

ГРУППА АРКАДИЙ КОЦ/ПЕСНЯ ЕВРЕЙСКИХ ПАРТИЗАН

Самой известной из этих песен стала «Zog nit keynmol» («Никогда не говори»). Стихотворение, написанное в 1942 году молодым поэтом Гиршем Гликом и положенное на музыку, оно вскоре стало гимном Объединенной партизанской организации. Строчки Глика «были настолько созвучны чаяниям каждого заточенного среди этих стен узника, что, кажется, не осталось в гетто человека, который бы не вторил словам этой песни», – говорит М.Н. Рольникайте.

Гирш Глик (1921-1944) был выходцем из виленской бедноты, сыном старьевщика, в 17 лет он бросил учебу из-за материальных трудностей, работал в скобяной лавке, на производстве картона, на фабрике по обработке железа. Первые стихи сочинял на иврите, затем, вступив в левую литературную группу “Юная Вильна”, перешел на идиш. Как и многие из его среды, Глик в 1940 году приветствовал присоединение Литвы к СССР, его песни и стихи стали часто публиковать в еврейско-советской прессе.

После нацистского вторжения Глик попытался бежать из города и присоединиться к партизанам, однако был арестован и отправлен в трудовой лагерь Рзеза. Работая на торфозаготовках, заболел брюшным тифом и оказался на грани смерти. В это время он пишет слова партизанской песни “Штил ди нахт” (“Ночь тиха”), посвященной партизанке Витке Кемпнер, которая уничтожила немецкий военный транспорт на окраине Вильно. К 1942 году евреи из лагеря Рзезы были депортированы в Виленское гетто. Там Глик пишет «Zog nit keynmol» и примыкает к Объединенной партизанской организации (ФПО) под руководством Ицхака Виттенберга и Аббы Ковнера.

Песня очень быстро распространяется не только за пределы гетто, но и за пределы еврейской среды. Это не слишком удивительно, ведь многие бежавшие из гетто примыкали к советским партизанам, а некоторым удавалось довести своих близких до т.н. «семейных лагерей», организованных Советской властью. При этом жизнь евреев-партизан в интернациональных отрядах была по-прежнему нелегкой – часто беглецам приходилось самим добывать себе оружие, преодолевать недоверие с помощью избыточной храбрости, сталкиваться с антисемитизмом. Но песни сглаживали острые углы…

Из воспоминаний еврея из Ковенского гетто, который попал в интернациональный советский партизанский отряд “Смерть немецким оккупантам”:

«Было странно и приятно слушать весь вечер песни на идише. Некоторые из них, видимо, попали в отряд от евреев, которые десантировались из советского тыла. Но более захватывающие ощущения вызвали две еврейские песни: “Гармошка” и “Кружи меня”, которые считались в гетто гимнами подпольных сионистских молодежных организаций «Молодой страж» и «Свобода». Однажды ночью, ожидая советский самолет с вооружением и боеприпасами на временном лесном аэродроме в Рудницком лесу, этот человек впервые услышал «Zog nit keynmol» в исполнении группы евреев-партизан из Виленского гетто…

Откуда взялась музыка к стихотворению? По воспоминаниям товарища по лагерю, Глик еще во время работы на торфозаготовках часто находил сухое местечко, чтобы присесть, просил друга напеть хорошую мелодию, а сам импровизировал текст…

Удачно найденной мелодией для «Zog nit keynmol» стала песня братьев Покрасс «То не тучи, грозовые облака», написанная для документального фильма 1937 года «Сыны трудового народа», в котором шла речь о советских казаках: «Едут с песней молодые казаки / В Красной Армии республике служить». Мелодия же братьев Покрасс восходит к «Oyfn Pripetchik», песне одесского, а потом нью-йоркского поэта и композитора Марка Варшавского, который в свою очередь использовал еврейские фольклорные темы, возможно, даже восходящие к гимну эпохи восстания Маккавеев (2 век до н.э.).

М.Г.Рольникайте рассказывает, как и из чего возникали песни в гетто:

«Песни, как правило, создавались на готовые популярные мелодии. На музыку М.Блантера (песня “Партизан Железняк”) легли слова, рассказавшие об одной конкретной ночи – 16 августа 1943 г. в Вильнюсском гетто. Гестапо потребовало выдать руководителя партизанской организации И.Витенберга, пригрозив в противном случае уже утром начать полную ликвидацию всего гетто. На И.Витенберга была устроена настоящая охота… Его поймали, повели, но друзья-партизаны сумели его отбить. Однако И.Витенберг, чтобы не стать причиной гибели более двадцати тысяч узников пока еще существующего гетто, решил отдать себя в руки гестапо… События этой ночи и воссозданы песней “Комендант”. 

Маршеобразная песня немецкого барда Ганса Эйслера с известным припевом “Друм эйнс, цвай, драй!” послужила основой, как бы каркасом для мелодекламации под тем же названием.

…Первое время я работала на стройке. Таскала и дробила камни. Позже, к счастью, попала на ткацкую фабрику. И вот однажды, во время ночной смены, станок как бы сам стал выстукивать на мотив песни “Любимый город” Н.Богословского: “Станок мой десять, десятая машина, пять тысяч семь теперь мое имя. Холод – брат, а голод – сестра, но я стою, я тут стою, работаю”.  

…Выходных в лагере, естественно, не полагалось. Но по воскресеньям фабрики работали только полдня. Поэтому всю вторую половину дня мы должны были маршировать по лагерю и петь на мотив какого-то немецкого марша: “Мы были господами мира, теперь мы вши мира”. Очевидно, из духа противоречия я сочинила для этого вышагивания “Штрасденгофский гимн”, но совсем на другой мотив и, конечно же, с другим текстом… Такой же всеобще-лагерной осталась и песня “Спорт”, тоже написанная “назло” – после того, как надзиратель заставил нас прыгать на согнутых ногах, “по-лягушечьи”.

Во время ликвидации Виленского гетто в 1943 году Гирш Глик пытался вырваться из города, но был схвачен и отправлен в концлагерь Готфилд на территории Эстонии. Летом 1944 года во время наступления Красной Армии в Прибалтике около 40 заключенных лагеря (в их числе и Глик) совершили побег и скрылись в лесах; дальнейший его след теряется. В некоторых источниках указано, что он присоединился к партизанскому отряду и погиб в бою с гитлеровцами.

Мировая слава пришла к «Зог нит кейнмол» после войны. Гимн был переведен на десятки языков. Знаменитый американский чернокожий певец-коммунист Поль Робсон неожиданно исполнил песню в Москве в 1949-ом, под названием «Песня Варшавского гетто» – наполовину по-английски, наполовину на идише – прямо в разгар «борьбы с космополитизмом». Этот жест не был случайным – во время визита Робсон настойчиво интересовался судьбой расстрелянного к тому времени Соломона Михоэлса и сидевшего в тюрьме Ицика Фефера – своих друзей из Еврейского антифашистского комитета, вместе с которыми он в 1943 году собирал в США средства для Красной Армии. Такое поведение сильно осложнило отношения Робсона с советской верхушкой.

В 1972 в Нью-Йорке году вышел сборник переводов “Зог нит кейнмол” на 11 языков. Слова гимна высечены на памятнике еврейским партизанам в Бат-Яме. Каждый год, отмечая день восстания в Варшавском гетто, хор Войска Польского исполняет его на идише.

Боевая жизнь песни продолжается – в 2019 году около 1000 еврейских активистов и сочувствующих заблокировали движение в центре Бостона, протестуя против тюрем для мигрантов. Отсылая к истории унижений, скитаний, депортаций евреев, они скандировали «Никогда снова» и пели «Зог нит кейнмол»…

В СССР гимн был впервые опубликован в книге А.Суцкевера “Виленское гетто” в 1946 году, на русском языке – в “Избранных произведениях” П.Маркиша в 1960 году. С тех пор появилось множество русских версий, однако, насколько нам известно, песня никогда не исполнялась на русском. Мы выбрали перевод, сделанный ученым-химиком и литератором Яном Кандрором, и решили записать песню в рамках нашего проекта «Трансъевропейский партизанский джем». Это альбом песен партизан-антифашистов Второй мировой – от советской «В лесу прифронтовом» до испанской Ay Carmela – записанных дистанционно, в коллаборации с музыкантами из Европы.

Для видеоряда к песне художник Хаим Сокол предложил цикл из 85 графических работ, «кошмарную историю», в которой народные массы и дикие существа сражаются против жестоких сил (а может, все сражаются друг с другом). Толпы, преследуемые животными, идут маршем, выстраиваются у могил. То и дело возникает изображение маленького мальчика с крохотным мечом и квадратным щитом – видимо, главного героя неизвестного эпоса.

Для Хаима рисование – это форма письма. Вот почему персонажи его черно-белых графических работ часто выглядят как буквы, как символы некоего призрачного алфавита. В его рисунках-письменах зашифрованы реальные истории.

Цикл «Восстание» основан на воспоминаниях отца художника – Долика Сокола.

«Мой отец в 11 лет попал в гетто в оккупированной фашистами Украине, чудом избежал расстрела, скрывался, и в конце концов воссоединился со своими родителями в партизанском отряде, – рассказывает Хаим. – В составе партизанского отряда он воевал до освобождения Украины от фашистов. Но в детстве папа не рассказывал мне все от начала до конца. Периодически, на протяжении всей моей жизни, он вспоминал какие-то эпизоды. Поэтому в этой истории много лакун. Чего-то он не помнит. Что-то я сам забыл или придумал. В моей серии воспоминания смешиваются с фантазиями. История маленького мальчика обретает мифологические черты и превращается в эпос. В нем, как в палимпсесте, смешиваются антиримское восстание Бар-Кохбы, Октябрьская революция и Вторая мировая война. Поэтому в руках у мальчика меч, а вместо щита – черный квадрат»…

Никогда не говори, что борьба со злом закончена, никогда не говори, что она обречена, – примерно так звучит для нас сегодня послание этой великой еврейской и интернациональной песни…

В публикации использован рисунок Хаима Сокола из серии “Восстание”, гуашь\бумага, 2020

lechaim.ru

В начале декабря ушел из жизни историк литературы Борис Фрезинский. «Лехаим» публикует фрагменты книги Фрезинского «Мозаика еврейских судеб. ХХ век», вышедшей в издательстве «Книжники» в 2009 году.

«Подвиг» чекистов

Поздним вечером 12 января 1948 года в Минске палачи из госбезопасности по прямому указанию Сталина убили Соломона Михайловича Михоэлса — народного артиста СССР, художественного руководителя Государственного еврейского театра, председателя Еврейского антифашистского комитета СССР (ЕАК), человека мировой славы и мирового авторитета. Это убийство — первое в длинной серии разработанных «органами», в серии, осуществление которой прервала лишь смерть главного заказчика.

Если бы, казнив Михоэлса, ГБ тут же объявила его врагом, шпионом и кем угодно еще, страна это приняла бы покорно: граждане СССР не имели права сомневаться в справедливости всего, что творили под общим руководством вождя доблестные чекисты. Но в случае С. М. Михоэлса реализован нестандартный вариант — после казни были напечатаны официальные некрологи «выдающемуся советскому художнику» (в них Михоэлс даже не «погиб», а попросту «умер»), организованы торжественные похороны, проведены вечера памяти, театру и студии присвоено имя покойного, создан его мемориальный кабинет. Все это, безусловно, подтверждало официальную версию: не казнь, не убийство, а смерть в результате случайного автомобильного наезда. Но тогда, рассуждали граждане, это дело находится в компетенции не ГБ, а всего лишь милиции, а милиция как‑никак имела право на отдельно взятые ошибки, во всяком случае, сомнения в правильности ее действий преследовались не столь сурово.

Так поползли по Москве слухи, поползли из кругов, близких к казненному. Например, кто‑то из видевших обнаженный труп Михоэлса говорил, что на его теле не было иных повреждений, кроме височной раны. Это опровергало версию об автомобильном наезде. Значит, убийство. Но на руках убитого тикали золотые часы. Значит, не грабители. Были слухи, что расследовать это дело поручили знаменитому Льву Шейнину; он прибыл в Минск, начал работать, но неожиданно был отстранен, уволен с работы, а затем арестован. Народная молва готова была даже из палача Шейнина сделать борца за справедливость (Шейнин, скорее всего, неправильно понял заказчиков и начал что‑то искать). Затем, в кругах ВТО знали, что вместе с Михоэлсом в Минск (это была поездка от Комитета по Сталинским премиям для просмотра выдвинутых на премию спектаклей) должен был ехать критик Головащенко и, хотя командировочные документы на него уже были оформлены, за два дня до поездки вместо Головащенко было велено послать Голубова‑Потапова, театрального критика, уроженца Минска, еврея, человека симпатичного, но пьющего и, как потом выяснилось, находящегося у ГБ на крючке. Люди, провожавшие Михоэлса в Минск, видели, что Голубов‑Потапов был не в себе, жаловался друзьям, что ехать не хотел, но приказали. В Минске были свидетели того, как Голубову‑Потапову кто‑то позвонил в гостиницу, слышно было плохо, вроде позвали в гости, и Михоэлса тоже. По дороге в эти гости их обоих и убили.

Когда в конце года закрыли ЕАК и арестовали его деятелей, закрыли театр Михоэлса, закрыли еврейское издательство и т.д. и т.п., а следом еще начали яростную антисемитскую кампанию в газетах и на собраниях, тогда уже граждане могли догадаться, что убийство Михоэлса все‑таки не по милицейской части.

Когда убили Михоэлса, мне было 7 лет, и ничего об этом событии я не знал. Необычную фамилию Михоэлс впервые услышал ровно через 5 лет после убийства, 13 января 1953‑го, когда объявили об аресте «врачей‑убийц», которые через «еврейского буржуазного националиста Михоэлса»  были связаны с западными разведками. Не прошло и 4 месяцев, как врачей реабилитировали, некоторых палачей посадили, а перечисляя их преступления, сообщили, что ими также «был оклеветан народный артист СССР, советский патриот С. М. Михоэлс».

 

Расследование, которое тогда провел по личной инициативе Л. Берия, не сделали гласным; гласными были только слухи и версии. В том же 1953‑м я услышал такую версию от нашей соседки по коммуналке (она была родом из Минска, и ее отец, крупный медик, академик, продолжал там жить и работать, что придавало версии дополнительную достоверность): Михоэлса по телефону пригласили в гости, сказали, что в восемь вечера за ним придет машина; машина пришла без четверти восемь, и Михоэлс уехал, а ровно в восемь пришла другая машина, и ее водитель удивился, узнав, что Михоэлс уже уехал; ну а утром какой‑то старый еврей, шедший с окраины в город, увидел торчавшие из сугроба ноги… Про золотые часы, тикавшие на руке убитого, там тоже было.

Эта версия не упоминала Голубова‑Потапова и разводила преступников и организаторов приглашения…

В 1957 году вышла на русском книга избранных стихов еврейского поэта Переца Маркиша, первая после его ареста в 1949‑м и расстрела; в ней напечатали переведенную Арк. Штейнбергом поэму (или цикл из 7 стихотворений) «Михоэлсу — неугасимый светильник (У гроба)». В поэме устами Михоэлса прямо говорилось об убийстве:

О Вечность! Я на твой поруганный порог
Иду зарубленный, убитый, бездыханный.
Следы злодейства я, как мой народ, сберег,
Чтоб ты узнала нас, вглядевшись в эти раны.

Маркиш — поэт, и в его сознании смерть Михоэлса связывалась с недавней Катастрофой:

Тебя почтить встают из рвов и смрадных ям
Шесть миллионов жертв, запытанных, невинных…
Ты тоже их почтил, как жертва пав за них
На камни минские, на минские сугробы…

Книгу эту готовили в пору XX съезда, и цензура поэму пропустила, не придав ей значения политического намека, но ни в одном последующем советском издании Маркиша поэмы уже не было (теперь известно, что в ходе следствия и суда Маркишу инкриминировали поэму как клеветническую).

Обвинений ГБ в убийстве Михоэлса цензура не пропускала, и многоопытный по части ее обдуривания Илья Эренбург протащил на страницы своих мемуаров утверждение, что Михоэлса убили «агенты Берии», сославшись на какую‑то литовскую газетку (в те времена газетные тексты почитались как документ). В том же 1965 году, перед самым наступлением застоя, напечатали воспоминания А. Тышлера о Михоэлсе с такими строчками: «Я сопровождал его тело к профессору Збарскому, который наложил последний грим на лицо Михоэлса, скрыв сильную ссадину на правом виске. Михоэлс лежал обнаженный, тело было чистым, неповрежденным». Для людей с памятью это было многозначительно.

С окончанием «оттепели» неупоминаемым в СМИ стало не только убийство Михоэлса, но и он сам.

В 1975 году в гостях у вдовы Михоэлса Анастасии Павловны Потоцкой я расспрашивал ее о событиях 1948 года. В ее рассказе было два эпизода, которые, мне кажется, не попали в печать. Вскоре после похорон Михоэлса к Анастасии Павловне явился поэт И. Фефер и привел с собой несколько человек в велюровых шляпах («Я до сих пор их отчетливо помню», — заметила А. П.): «Нужно отдать все материалы, связанные с поездкой Михоэлса в США». «Мне пришлось подчиниться, и все это исчезло». Напомню, что, как теперь официально признано, И. Фефер, давний антагонист Михоэлса, был многолетним агентом ГБ; его приставили к Михоэлсу во время поездки в 1943 году в США для сбора средств в помощь Красной армии и потом — в ЕАК; на показаниях Фефера в основном базировались обвинения в шпионаже деятелей ЕАК. Второй эпизод — удивителен. После объявления Михоэлса врагом на кладбище, где была захоронена урна с его прахом (деятелей культуры его масштаба принято было хоронить на Новодевичьем; Михоэлса же кремировали не случайно), приехали некие молодые люди и объявили директору, что им велено ликвидировать могилу Михоэлса. Директор ответил: «Пожалуйста, только прежде предъявите мне мандат на это». Никакого мандата не было, и, сказав, что они его забыли и привезут завтра с утра, молодые люди исчезли навсегда — дать официальную бумагу на уничтожение могилы никто не решился…

Еще в застойные годы из книги Светланы Сталиной, оказавшейся случайным свидетелем телефонного доклада Сталину о выполнении его задания, стало известно, что версию об автомобильном наезде на Михоэлса предложил сам «отец народов». Версия эта прочно засела в головы организаторов убийства, и, когда в марте 1953‑го они по запросу Берии давали показания, подробности «наезда» выскакивали из них автоматически.

Сегодня ряд документов по делу об убийстве Михоэлса опубликован Архивной службой России; наиболее полно они представлены в томе «Государственный антисемитизм в СССР. 1938—1953», изданном Международным фондом «Демократия» в серии «Россия, ХХ век» (М., 2005).

Приведем отрывок из объяснительной записки, адресованной Л. П. Берии на тринадцатый день после смерти Сталина одним из убийц Михоэлса, полковником госбезопасности Ф. Г. Шубняковым  (в этой записке В. И. Голубов‑Потапов именуется «агентом» ГБ, кем он и был; упоминаются также министр госбезопасности СССР Абакумов, его первый заместитель Огольцов и министр госбезопасности Белоруссии Цанава); речь идет о событиях в Минске 12 января 1948 года:

«Мне было поручено связаться с агентом и с его помощью вывезти Михоэлса на дачу где он должен быть ликвидирован. На явке я заявил агенту, что имеется необходимость в частной обстановке встретиться с Михоэлсом, и просил агента организовать эту встречу. Это задание агент выполнил, пригласив Михоэлса к “личному другу, проживающему в Минске”. Примерно в 21 час я и работник спецслужбы Круглов (в качестве шофера) подъехали в условленное место, куда явились агент и Михоэлс, с которым я был познакомлен агентом, и все отправились ко мне на “квартиру”, т.е. на дачу т. Цанава. На даче была осуществлена операция по ликвидации Михоэлса.

После того как я доложил т. Огольцову, что Михоэлс и агент доставлены на дачу, он сообщил об этом по ВЧ Абакумову, который предложил приступить к ликвидации Михоэлса и агента — невольного и опасного свидетеля смерти Михоэлса.

С тем чтобы создать впечатление, что Михоэлс и агент попали под автомашину в пьяном виде, их заставили выпить по стакану водки. Затем они по одному (вначале агент, а затем Михоэлс) были умерщвлены — раздавлены грузовой автомашиной.

Убедившись, что Михоэлс и агент мертвы, наша группа вывезла их тела в город и выбросила их на одной из улиц, расположенных недалеко от гостиницы. Причем их трупы были расположены так, что создавалось впечатление, что Михоэлс и агент были сбиты автомашиной, которая переехала их передними и задними скатами…»

28 октября 1948 года по решению Политбюро Указом Президиума Верховного Совета СССР «за успешное выполнение задания правительства» были награждены: министр государственной безопасности СССР Абакумов, первый заместитель министра госбезопасности СССР Огольцов, генерал‑лейтенант Цанава — орденом Красного Знамени; старший лейтенант Круглов, полковник Лебедев и полковник Шубняков — орденами Отечественной войны I степени.

Главного организатора убийства Михоэлса И. В. Сталина за общую организацию операции, равно как и за организацию всех предшествующих и последующих убийств, Политбюро наградой не отметило. За беспрекословное выполнение задания не был посмертно награжден и В. И. Голубов‑Потапов .

2 апреля 1953 года этот Указ о награждении от 28 октября 1948 года был отменен.

То, что Российское государство до сих пор не сочло необходимым представить миру официального документа об организации одного из самых мрачных по его последствиям политического убийства XX века, разумеется, не случайно. Сталинское прошлое еще долго будет тащить назад страну, не имеющую духа решительно и бесповоротно с ним порвать.

Генерал Сергей Трофименко и актер Соломон Михоэлс
Минск, 1948

За долгие годы, прошедшие после убийства С. М. Михоэлса, об этом преступлении возникла обширная литература — документальная, публицистическая, мемуарная. Многие сюжеты кочуют из одной книги в другую. Расскажем об одном из них — его изложение в книгах мемуаристов и публицистов нуждается, как представляется, в принципиальном уточнении.

Сюжет этот связан с именем генерала С. Г. Трофименко. Его имя в контексте михоэлсовской темы для людей, имевших отношение к самому близкому окружению генерала и актера (сюда придется включить и «специалистов» ГБ, занимавшихся обоими), впервые возникло в книге Н. Вовси‑Михоэлс «Мой отец Соломон Михоэлс» (Тель‑Авив, 1984). С тех пор без него, как правило, не обходилась литература о гибели Михоэлса.

Биография генерала С. Г. Трофименко сегодня известна разве что военным историкам. Потому приведем здесь краткие сведения из нее, хронологически связанные с нашим сюжетом. Сергей Георгиевич Трофименко (1899‑1953) после участия в советско‑финской войне командовал с января 1941 года Среднеазиатским военным округом. В первых числах декабря 1941 года он отбыл из Ташкента на фронт, где провел всю войну, командуя сначала группой войск, а затем, с 1942 года, армиями. В 1944 году ему было присвоено воинское звание генерал‑полковника и звание Героя Советского Союза. Послевоенная его карьера выглядит так: 1945‑1946 годы — командующий Тбилисским военным округом; 1946‑1949 годы — командующий Белорусским военным округом; 1949‑1953 годы — командующий Северо‑Кавказским военным округом. С 1946 года генерал Трофименко был депутатом Верховного Совета СССР.

Источником всей информации на тему «Трофименко — Михоэлс» является вторая жена генерала И. Д. Трофименко. Информация эта (точнее, опубликованная ее часть) содержится в рассказах И. Д. Трофименко трем лицам: Л. С. Трофименко — дочери генерала от первого брака (его пересказывает в книге «Мой отец Соломон Михоэлс» Н. Вовси‑Михоэлс), Э. Е. Лазебниковой‑Маркиш — жене поэта Переца Маркиша (см. ее воспоминания «Столь долгое возвращение…»), С. Д. Глуховскому — писателю военной темы, уроженцу Белоруссии (рассказанное ему напечатано в пересказе писателя А. Борщаговского — см. его книгу «Записки баловня судьбы»). Собственные воспоминания, записки или дневники И. Д. Трофименко (до войны закончившей, кстати сказать, Литературный институт в Москве) — неизвестны.

Сразу перечислим пороки напечатанных пересказов того, что говорила И. Д. Трофименко. Это — небрежности, допущенные в книге дочери Михоэлса; вольность изложения (если не сказать сильнее), свойственная тем страницам воспоминаний Э. Маркиш, где речь идет не о ней самой; сомнительность свидетельств Глуховского. Все названные пороки множились впоследствии при тиражировании этих пересказов разного рода авторами. Возникавшие в результате контаминации допускали самые невероятные выводы — вплоть до использования генерала Трофименко спецслужбами для решения поставленной Сталиным задачи ликвидации Михоэлса.

Именно это породило настоятельную необходимость ввести в исторический оборот свидетельства, уточняющие опубликованные пересказы. Есть надежда, что таким образом удастся прояснить накопившиеся несообразности и устранить самую возможность нелепых предположений.

А теперь перейдем к существу вопроса.

Напомню, что народный артист СССР, художественный руководитель Государственного еврейского театра (ГОСЕТ), председатель Еврейского антифашистского комитета СССР Соломон Михайлович Михоэлс вечером 7 января 1948 года вместе с уроженцем Минска театральным критиком В. И. Голубовым‑Потаповым (как ныне известно, секретным сотрудником ГБ) по командировке Комитета по Сталинским премиям выехал из Москвы в Минск для просмотра выдвинутого на Сталинскую премию спектакля Белорусского драмтеатра «Константин Заслонов». А 12 января примерно в 22 часа Михоэлс вместе с Голубовым были убиты спецгруппой ГБ, осуществлявшей прямой приказ Сталина. Трупы Михоэлса и Голубова обнаружили утром 13 января, в день предполагаемого возвращения в Москву.

Какими неожиданностями оборачиваются иные знакомства

Мне было 12 лет, когда я впервые узнал об убийстве Михоэлса (тут ни убавить, ни прибавить — я был вполне политизированный ребенок). По понятной причине это хорошо запомнилось — дело было 4 апреля 1953 года. Услышав в тот день из громкого разговора старших в школьной библиотеке, что «врачи‑убийцы» реабилитированы, я прочел об этом после школы в «Правде», откуда узнал и другое: народный артист СССР Михоэлс был оклеветан врагами. Дома я спросил про Михоэлса у наших соседей по большой коммуналке (о врачах‑убийцах я знал и так — моя мама работала в поликлинике, где я ошивался все детство, и хорошо помню атмосферу антисемитской истерии, которая царила там с января 1953 года, а вот об актере с такой странной фамилией Михоэлс ничего не знал). То, что в ответ на мой вопрос рассказала мне Г. Д. Кошелева, я запомнил навсегда. Надо сказать, что и Галина Даниловна, специалист по французской литературе, окончившая аспирантуру филфака ЛГУ, и ее муж, математик А. И. Кошелев, очень приветливо ко мне относились, неизменно давая мне широко пользоваться их домашней библиотекой. Историю, которую Г. Д. мне тогда рассказала, я хорошо помню. Вот она. Артист Михоэлс приехал из Москвы в Минск; в один из дней его пригласили в гости, пообещав прислать за ним машину. Машина пришла несколько раньше, чем он ждал, и он на ней уехал. А в точно назначенное время пришла другая машина, и ее шофер очень удивился, что Михоэлса уже увезли. На следующее утро какой‑то старый еврей шел с окраины Минска в город (эта литературная подробность мне тоже запомнилась) и увидел, что из сугроба торчат ноги, он за них дернул и вытащил труп. Это был Михоэлс. Золотые часы на его руке никто не украл. История эта была, несомненно, минского происхождения, поскольку Г. Д. — уроженка Минска и ее отец, Д. А. Марков, крупный невропатолог, академик, продолжал жить и работать в Минске. Сходный рассказ возникнет по ходу нашего повествования еще раз… Чтобы закончить с детскими воспоминаниями, упомяну, что в 1950‑е годы к Г. Д. Кошелевой часто заходила ее подруга по филфаку, очень яркая молодая женщина, которую звали Ляля; вскоре она стала женой проф. Макогоненко. Как я теперь знаю, она тоже была родом из Белоруссии и дружила с неизвестной мне тогда дочерью генерала Трофименко (об этом я еще скажу).

Прежде чем приступить к изложению существа дела, еще одно необходимое отступление — на сей раз о главном источнике моей информации.

Книгу «Мой отец Соломон Михоэлс» я прочел только в московском издании 1997 года, когда уже многое, связанное с гибелью Михоэлса, официально прояснилось, и потому воспоминания его дочери к описанию трагедии 1948 года добавляли немногое (московское их издание практически повторяло тель‑авивское, за исключением, увы, информативного факсимиле командировочного удостоверения Михоэлса в Минск). На имя генерала Трофименко я не обратил тогда особого внимания и даже того, что оно уже встречалось мне в других сочинениях перестроечной поры, не вспомнил. Только теперь, перечитывая материалы о гибели Михоэлса, что называется, другими глазами, я обращал пристальное внимание и на имя генерала, и на относящиеся к нему факты и эпизоды, описание которых в одной книге подчас противоречило другой. Поясню, почему «другими глазами».

С женой питерского математика профессора Д. М. Эйдуса Лидией Сергеевной (она преподавала математику в Ленинградском институте авиаприборостроения и одновременно профессионально занималась живописью и графикой) я познакомился в 1970‑е годы, то есть до их отъезда в Израиль. В 2000 году в Иерусалиме я с радостью побывал в гостеприимном доме Эйдусов. Потом мы переписывались и регулярно говорили по телефону. За это время Л. С. Эйдус в Иерусалиме издала две книги — проиллюстрированный ею «Процесс» Кафки и альбом своих пастелей к различным произведениям этого, любимого и глубоко ею прочувствованного, классика мировой прозы ХХ века, а в Питере прошла выставка ее живописи, графики и гобеленов. По просьбе Л. С. издание иллюстрированного ею «Процесса» я передал в различные культурные центры Питера, и, в частности, в музей Ахматовой, которая Кафку высоко ценила. Когда я сообщил об этом Л. С., она рассказала, что во время войны со своими мамой Мириам Израилевной Летичевской и бабушкой эвакуировалась в Ташкент. Отец, устроив в Ташкенте ее мать и бабушку, настоял на том, чтобы Л. С. жила в его доме, и, уезжая на фронт, не разрешил ей покинуть дом, где оставалась его вторая жена Ирина Дмитриевна с двумя мальчиками. Мачеха организовала у себя нечто вроде литературного салона — именно там Л. С. увидела А. А. Ахматову и даже, по ее просьбе, читала наизусть ахматовские стихи. Услышав это, я попросил Л. С. описать для меня ее ташкентскую встречу с Анной Андреевной и вскоре получил от нее подробное письмо, которое передал в архив Музея Ахматовой в Фонтанном доме . Однако мы в самом деле ленивы и нелюбопытны, и об отце Л. С., командовавшем перед войной Среднеазиатским военным округом, и даже о его фамилии — я ничего не спросил.

Следующий ташкентский сюжет, раскрывшийся в ходе наших разговоров и переписки, был связан с С. М. Михоэлсом. Тут уж мне стало известно имя генерала Трофименко (раньше я думал, что в Питере Л. С. носила фамилию мужа, но это произошло только в Израиле). Узнав, что рассказ Л. С., в крайне небрежном и неточном изложении, помещен в израильском издании книги дочери Михоэлса, я снова попросил Л. С. записать все собственноручно и вскоре (это был август 2003 года) получил от нее подробное большое письмо. Оно было послано в пакете, где вместе с ним оказалось издание 1984 года книги «Мой отец Соломон Михоэлс», надписанное так: «Дорогим Лиле и Дане Эйдус с любовью Тала Михоэлс. 7/II 75 г.» (надпись сделана, конечно, в 1985 году — ошибка в цифири была опиской).

Так были получены материалы, которые здесь приводятся.

Что написано о генерале Трофименко в книге «Мой отец Соломон Михоэлс» и не только в ней
(уточнения Л. С. Трофименко‑Эйдус и не только ее)

Первое упоминание генерала в книге «Мой отец Соломон Михоэлс» — в описании утра 13 января 1948 года, когда в ГОСЕТ только что поступило сообщение из Минска о гибели Михоэлса. Подробностей не было. Спустя некоторое время со ссылкой на портье гостиницы «Беларусь», где жил Михоэлс, сообщили о телефонном разговоре Соломона Михайловича днем 12 января с неким то ли Сергеем, то ли товарищем Сергеевым, по приглашению которого Михоэлс вместе с сопровождавшим его театральным критиком В. И. Голубовым‑Потаповым отправился в гости и в гостиницу уже не вернулся. Никакого «товарища Сергеева» близкие Михоэлса вспомнить не могли, а вот по части «Сергея» им сразу же пришел в голову генерал Трофименко: «Был у нас знакомый — генерал Сергей Георгиевич Трофименко. Отец с Асей <Анастасия Павловна Потоцкая‑Михоэлс, вторая жена С. М. — Б. Ф.> познакомились с ним во время войны в Ташкенте. После войны Трофименко был назначен начальником Белорусского военного округа и жил с семьей в Минске. Стали звонить Трофименко. Его к телефону не позвали. Говорили с перепуганной взволнованной женой. Сквозь плач она пролепетала, что приедет шестнадцатого на похороны, но так и не приехала. Выяснить у нее так ничего и не удалось, хотя по ее словам папа у них в тот вечер и вообще за весь приезд ни разу не был, и Трофименко ему сам тоже не звонил» (Н. Вовси‑Михоэлс, с.251).

Первое уточнение Л. С. Трофименко‑Эйдус касается знакомства Михоэлса с генералом Трофименко в Ташкенте: «В середине декабря 1941 г. дочери Михоэлса находились еще в Свердловске, и Михоэлс с женой еще в Ташкент не прибыл. Из официальной автобиографии моего отца: «В конце ноября мне было приказано самолетом вылететь в Москву для назначения на новую должность в действующую армию. Из‑за непогоды вылететь не удалось, и я прибыл в Москву воинским поездом 9 декабря”. До Москвы поезда ходили из Ташкента 7 дней, ну воинский, возможно, дня 2— 3 сэкономил; значит, примерно со 2 декабря отец не был в Ташкенте, а Михоэлс еще туда не прибыл». Добавлю к этому замечание Л. С. о том, что в Ташкенте дочь Михоэлса вместе с А. П. Потоцкой была пару раз в гостях у И. Д. Трофименко и знала, что генерал — на фронте. Отмечу также, что Э. Е. Лазебникова‑Маркиш, тоже эвакуированная с сыновьями в Ташкент, пишет в книге «Столь долгое возвращение.» (Тель‑Авив, 1989): «Там <в Ташкенте. — В. Ф.> познакомилась я с Ириной Трофименко — женой крупного генерала Сергея Трофименко, находившегося на фронте. Ирина жила с двумя мальчиками‑сыновьями в Ташкенте, в хорошем, просторном особняке. Мы почувствовали приязнь друг к другу и вскоре, с порывистостью молодости, подружились. И эта дружба оказалась прочной. Так и повелось, что частенько стали захаживать к Ире Трофименко обнищавшие писатели — в ее богатом и относительно благополучном доме было приятно провести время. Сергей Трофименко вернулся с фронта лишь в конце войны, в мае 1945, и большинство завсегдатаев “салона” познакомилось с этим милым человеком только в Москве» (с. 150‑152).

Знакомство С. М. Михоэлса с С. Г. Трофименко состоялось 23 мая 1945 года в Москве дома у Переца Маркиша, где генерал устроил банкет в честь Победы для боевых товарищей, пригласив на него и ташкентских друзей своей жены — Вс. Иванова и Михоэлса с женами и вдову Ал. Толстого (см.: Э. Маркиш. «Столь долгое возвращение.», с. 160‑161; о том, что ее отец познакомился с Михоэлсом после парада Победы в Москве, пишет мне и Л. С., заметив попутно: «Отец очень трудно сходился с людьми; друзьями богат не был, не считая тех, кто в войну был рядом. Обаяние Михоэлса помогло стать их отношениям теплыми, к тому же все они — отец с И. Д. и Михоэлс с Асей — любили выпить: не последний способ сближения…»).

Второе уточнение — о звонке к генералу Трофименко в Минск. Л. С. о словах «его к телефону не позвали» пишет с удивлением: «Он мог быть на работе, мог быть занят, наконец, и вообще его просто так к телефону не звали — таков был порядок».

Теперь третье уточнение Л. С. — о фразе, что Михоэлс, находясь в Минске, у генерала Трофименко вообще не был. Л. С. пишет мне: был и даже ночевал! Об этом И. Д. Трофименко рассказывала ей летом 1953 года, когда Л. С. приехала из Ленинграда к отцу, лежавшему в госпитале и к тому времени пережившему уже семь инсультов (разговор был по возвращении из госпиталя). В ее рассказе есть деталь из тех, что обычно не забываются: «Когда Михоэлс был у нас и остался ночевать, то после ванны я ему дала Сережин халат; это было очень смешно, мы веселились» (действительно, поясняет Л. С., 196 см роста отца и Михоэлс, рост которого, я помню, ниже среднего). Напомнив о дружбе Михоэлса с отцом, Л. С. замечает: «Поэтому, когда Михоэлс отправился в Минск, было естественно, что они встретились в хлебосольном доме моего отца».

О гибели Михоэлса написано уже очень много, есть воспоминания, контаминации документов и слухов, попытки позднейших расследований, историко‑политические обзоры и пр., однако точная и полная картина последних минских дней Михоэлса отчетливо все еще не прописана, одни свидетельства противоречат другим, да, пожалуй, все они внутренне противоречивы. Живущий в Париже А. И. Ваксберг вздыхает: «К сожалению, каждый час пребывания Михоэлса в Минске ни в одном доступном мне документе не отражен» (А. Ваксберг. «Из ада в рай и обратно». М., 2003, с. 308). Судя по тексту Ваксберга, точнее было бы сказать, что не отражен каждый минский день Михоэлса, если бы не важные свидетельства из интервью актрисы БелГОСЕТа заслуженной артистки БССР Юдифи Арончик («Родник», Минск, 1990, № 3, с. 38‑39), которые частично поддаются независимой проверке с помощью минских газет той поры.

Прежде чем привести хронику последних дней жизни Михоэлса, какой она возникает из интервью Ю. Арончик минскому литератору С. Мехову, замечу, что это единственный источник, в котором сообщается, что в Минск Михоэлс прибыл не только с критиком В. И. Голубовым (писавшим под псевдонимом В. Потапов), но и с сотрудником Комитета по делам искусств СССР, жившим в Москве белорусским писателем И. М. Барашко — всех троих поселили в гостинице «Беларусь» в двухкомнатном номере люкс.

А теперь — хроника: 8 января утром Михоэлса встречают на перроне минского вокзала официальные лица и друзья. 9 января он присутствует на спектакле БелГОСЕТа «Тевье‑молочник» (приглашение на спектакль, постановку которого Михоэлс консультировал, он получил заранее) и весь вечер после спектакля допоздна проводит с актерами театра. 10 января смотрит в Белгосдраме спектакль «Константин Заслонов» и вечер после спектакля, видимо, проводит в этом театре. 11 января посещает Белорусский театр оперы и балета и до двух часов ночи задерживается там на затянувшемся обсуждении оперы «Алеся», после чего до половины восьмого утра 12 января — застолье дома у Ю. Арончик в окружении близких друзей из БелГОСЕТа; прощаясь, Михоэлс назначает исполнителям ролей Тевье и Годл М. Соколу и Ю. Арончик в половине девятого вечера прийти к нему в гостиницу для делового обсуждения их работы (в 10 часов вечера, говорит он, вместе с Голубовым они приглашены к секретарю ЦК КП(б) Белоруссии М. Т. Иовчуку). Придя в гостиницу, М. Сокол и Ю. Арончик услышали от дежурной по этажу, что Михоэлс с Голубовым куда‑то срочно вышел и просил его обождать. Прождав до 11 часов, они ушли ни с чем, а утром Ю. Арончик пришла в гостиницу, чтобы проводить Михоэлса в Москву…

Проверка основных дат по минским газетам показывает, что, хотя со времени убийства Михоэлса и прошло более сорока лет, память актрису не подвела и даты она указала верно.

Подшивки всех белорусских газет за январь 1948 года, просмотренные мною в РНБ, произвели впечатление девственности. О приезде Михоэлса в столицу Белоруссии ни одна газета не сообщила, хотя великие артисты в Минск приезжали отнюдь не каждый месяц. А сообщение о его гибели появилось только 16 января (ГОСЕТ в центральной «Правде» еще 14 января известил о «внезапной и безвременной кончине» своего руководителя). Текст некролога и четырех сообщений четырех театров Минска в обеих ежедневных минских газетах (одна — на русском, другая — на белорусском) был абсолютно одинаков, с употреблением нейтрального слова «умер», а где и как — о том ни гугу. (Замечу, что еженедельная «Література і мастатцтва» 17 января поместила те же тексты и еще фотографию Михоэлса, не указав, конечно, что снимок сделан в Минске 11 января 1948 года; газеты Белорусского военного округа «Во славу Родины», комсомола «Сталинская молодежь» и газета «Железнодорожник Белоруссии» о Михоэлсе не писали и программы театров не давали.) Минские газеты «Советская Белоруссия» и «Звязда», публиковавшие репертуар театров, сообщили, что в пятницу 9 января в Белорусском гос. театре драмы им. Янки Купалы шел «Тевье‑молочник» Государственного Еврейского театра Белоруссии (по‑белорусски: Яурейскога тэатра; своего зрительного зала у него не было). А вот спектакль Белгосдрамы «Константин Заслонов» шел трижды — в субботу 10 января в 20 часов, в воскресенье 11 января в 12 часов дня и в 20 часов. Естественно, что Михоэлс смотрел его 10 января. К сожалению, в воскресенье 11 января газеты не напечатали программу театров (в этот день в Белоруссии были выборы, и газетные полосы заполняли материалы на эту тему), в понедельник 12 января минские газеты не выходили. Таким образом, об оперном спектакле «Алеся» получить информацию не удалось.

Ну вот, теперь, наконец, вернемся к нашей основной теме — встрече Михоэлса с генералом Трофименко. Выезжая из Москвы, Михоэлс знал, что 9, 10 и 11 января его ждут спектакли, и вполне мог бы приехать в Минск утром 9‑го. Однако он приехал 8‑го, и предположение, что именно для того, чтобы повидаться с генералом Трофименко, — не является натяжкой. Дело в том, что вплоть до утра 7 января считалось, что вместе с Михоэлсом в Минск едут и Перец Маркиш с женой, давние друзья Трофименко, которых он звал в гости, поздравляя с Новым годом 2 января, и, узнав о командировке Михоэлса в Минск, они решили ехать с ним, чтобы вместе отправиться к генералу. Торчать в Минске из‑за белорусских спектаклей им никакого смысла не имело, и, поскольку о поездке они генералу сообщили заранее, ясно, что для визита и был выбран первый же день. За несколько часов до отъезда Маркишу пришлось, однако, сдать железнодорожные билеты, так как еврейское издательство загрузило его срочным чтением верстки (см.: Э.Маркиш. «Столь долгое возвращение…». Тель‑Авив, 1989, с. 173174) — не иначе как стараниями агента ГБ Фефера, выполнявшего заказ своих хозяев, которым лишний свидетель в Минске был не нужен. Сам Фефер был направлен ГБ в Минск чуть позже, и Михоэлс неожиданно обнаружил его в гостинице «Беларусь» утром 11 января, а 12‑го плотно встречался с ним и расстался в 18 часов…

Итак, дату встречи Михоэлса с генералом Трофименко можно считать точно установленной — вечер 8 января с ночевкой.

Отмечу попутно, что в двух опусах встречу Михоэлса с генералом Трофименко неверно относят на вечер 12 января. Э. Маркиш, рассказывая о своем визите в московский дом И. Д. Трофименко в 1956 году, вкладывает эту информацию в уста некоего высокопоставленного генерала: «В КГБ прекрасно знали, что Трофименко дружен с Михоэлсом. Знали, что последний день Михоэлс провел у Сергея, а оттуда пошел на спектакль, после которого был убит» (с. 176). А. Борщаговский в «Записках баловня судьбы» приводит со слов уроженца Белоруссии писателя Самуила Давыдовича Глуховского (его имя даю по московскому справочнику) неизвестно когда услышанный им рассказ И. Д. Трофименко: «Писатель Семен Глуховский, мой давний друг, не удовлетворенный моим рассказом об этом убийстве (на страницах журнала «Театр»), предлагает другую легенду, с которой он за десятилетия так сжился, что все другие кажутся ему крайне сомнительными. В тот роковой вечер <т.е. 12 января. — В. Ф.> Михоэлс, оказывается, допоздна засиделся в гостях у генерала Трофименко, и вот как вдова генерала спустя годы вспоминала случившееся: “Это был лучший друг нашего дома. Мы подружились еще в Ташкенте, муж обожал Соломона Михайловича. И ведь не хотела я его в тот вечер отпускать — он приехал в Минск, и когда еще свидимся? У него в гостинице не было ванной — я вызвалась разогреть ванную, убеждала его не уходить, переночевать у нас. Но какой‑то звонок (по телефону) его встревожил, он ушел, а утром — дикая, потрясающая новость.”» (с. 155). Приведя эти слова, А. Борщаговский негодует: «Возникает и чувство протеста, и недоумение в связи с этой версией: как мог командующий округом, генерал‑полковник, бог и царь, отпустить Михоэлса одного на темные улицы Минска, к полуночи, в тревожный, еще не отстроенный мир, на улицы города, в недавнем прошлом снесенного с лица земли? Как мог он не вызвать для Соломона Михайловича машину, которая всегда к его услугам?» (с. 155‑156). Впрочем, к этой версии Борщаговский относится скептически («С. Глуховский уверяет, что сам выслушал горестный рассказ вдовы Трофименко, но это не прибавляет рассказу достоверности» — с. 156), хотя с его легкой руки она тиражируется многими авторами (например, «историком‑центристом» Г. Костырченко, вещающим и в журнале «Лехаим», и в «Нашем современнике».).

С последним в жизни С. М. Михоэлса вечером 12 января 1948 года картина теперь более или менее прояснилась, так что отпадают и другие версии, генерала Трофименко не затрагивающие, — 12 января Михоэлс‑де был в театре на спектакле (см. воспоминания Э. Маркиш — с. 176, книги М. Гейзера «Соломон Михоэлс» — с. 193 и А. Ваксберга «Из ада в рай и обратно» — с. 309).

Вернемся к письму Л. С. Трофименко‑Эйдус о последнем в жизни Михоэлса посещении генерала Трофименко; оно содержит еще одно и важное свидетельство: Михоэлс в гостях у генерала был оЭин — без Голубова‑Потапова! Л. С. пишет по этому поводу: «Ирина Дмитриевна никогда имени‑фамилии такой не слышала, и никогда у них такого человека в доме не было, — и добавляет: — Отец был очень осторожным человеком; приехать к нему на машине по его приглашению и то было не просто (часовой у ворот, проверка документов и т.д.)… Да никогда отец не пустил бы незнакомого человека в свой дом. Дом прослушивался, вечно там болталось много народу — и работница, и адъютант, и ординарец, и т.п. Выпивать с незнакомым человеком? Никогда!.. Дома всех высших военных чинов в Минске были за забором, и проходили к ним через будку с охраной» (если допустить невероятное: Михоэлс взял Голубова с собой, не спросясь генерала, то его все равно не пропустили бы). Замечу в связи с этим, что реплика Борщаговского о рассказе И. Д., изложенном Глуховским: «Вдова Трофименко каким‑то образом потеряла Володю Голубова, а ведь он, что ни говори, был в эти часы с Михоэлсом и убит одновременно с ним» (с. 156), еще раз говорит о том, что версия, будто Михоэлс был у Трофименко именно в вечер убийства 12 января, — неверна.

Теперь о последнем эпизоде с генералом Трофименко в книге «Мой отец Соломон Михоэлс». Хронологически он относится уже к началу 1980‑х годов: «Недавно в Израиль приехала дочь генерала Трофименко, того самого, с которым Михоэлс познакомился в Ташкенте и который был командующим Белорусским военным округом в 1948 году во время убийства отца. Она мне рассказала со слов своей мачехи, жены Трофименко, что в тот роковой вечер отец был действительно приглашен к генералу. Трофименко выслал за ним свою машину с шофером, но в гостинице страшно удивились и сообщили, что машина генерала Трофименко уже забрала Михоэлса и Голубова.

— Когда?

— Да с полчаса назад.

Так, спустя тридцать два года после убийства, нам открылось еще одно звено в сложной цепи злодейской инсценировки» (с. 276—277).

Как возник этот рассказ в книге, Л. С. Трофименко‑Эйдус объясняет в своем письме ко мне. Разговор шел за обедом у дочери Михоэлса, никаких записей ее рассказа не велось; сообщив все, что ей было известно со слов мачехи, Л. С. рассказала и о слухах об убийстве Михоэлса, которые ходили в Минске, и привела один из них: «В дни, когда уже стало известно о гибели Михоэлса, я приехала из Ленинграда в Москву. Мама жила тогда в Москве, и, приезжая к ней даже на несколько дней, я должна была обойти всех ее главных подруг. Так я попала к ее подруге по имени Мэри Григорьевна, у которой гостила некая дама из Минска — мать служившего там офицера и свекровь успешно начинавшей карьеру актрисы Белорусской госдрамы. Кто я — дама не знала. Военный городок внутри Минска невелик, там все знают и всё знают раньше всех. С большим жаром, приехав прямо оттуда, где все произошло, она стала рассказывать новости: к гостинице‑де подъехала машина командующего, приехала она за Михоэлсом, но в гостинице сказали, что машина от командующего только что уехала. (Всему военному городку, конечно же, было известно, как и в театре, что Михоэлс был в гостях у командующего). Я упомянула об этом вскользь, когда говорила с Талой, но о Голубове вообще не могла сказать ничего, т.к. ничего о нем не знала. Что осталось от моего рассказа в голове Талы, Вы видите». Замечу здесь от себя, что именно эту, видимо тогда ходовую, версию я слышал в 1953 году от минчанки Г. Д. Кошелевой. Изучение такого рода мифологии — социологически значимая задача для историков, тем паче что в этой легенде использование автомобиля для доставки жертвы к месту гибели оказалось угаданным точно.

Приведу еще один фрагмент из письма Л. С. Трофименко‑Эйдус, связанный с моими детскими воспоминаниями, о которых упоминал, — мир действительно тесен: «Моя подруга, жена проф. Макогоненко, некая Ляля (< Людмила Семеновна. — Б. Ф.> Пайкина по отцу) была < приемной. — Б. Ф.> дочерью начальника по медицинской части в Белорусском военном округе <хирург, генерал Петров. — Б. Ф.>. Она мне рассказывала, что, несмотря на то что ее отец был «самым главным» врачом округа и генералом «от медицины», когда он захотел присутствовать на вскрытии Михоэлса, то охрана его не допустила…»

Что же касается рассказа Л. С., приведенного в книге «Мой отец Соломон Михоэлс», то в сочинении А. Борщаговского он излагается в такой модификации: «Дочь генерала Трофименко сообщила Наталии Михоэлс, что он и Голубов, задержавшись после спектакля, вышли из театра одни и на пустынной улице роковая машина гонялась за ними, пока не настигла» (с. 154) — как видим, однажды напечатанное живет уже своей жизнью.

Теперь о замечании А. И. Ваксберга, что сразу после убийства Михоэлса Трофименко был отозван в Москву не случайно (с. 329). В телефонном разговоре со мной Л. С. прокомментировала это так: «В 1946 году маршал Тимошенко был на три года освобожден от должности командующего Белорусским военным округом и направлен в третьестепенный Южно‑Уральский округ за то, что без предварительного разрешения, самовольно, слетал на своем самолете в Москву — ему не терпелось взглянуть на родившегося внука (или внучку), отцом которого был Василий Сталин. В 1949 году трехлетний срок ссылки истек, и он вернулся в Минск, а отца тогда (т.е. в 1949‑м, а не в 1948‑м) отозвали в Москву на курсы Академии Генштаба (он был этим недоволен, т.к. Академию Генштаба уже закончил), а затем назначили командующим СевероКавказским округом». Замечу, что информация, которой обладал генерал Трофименко об убийстве Михоэлса, не зависела от того, служит он в Минске или в Краснодаре, и он был достаточно осторожен, чтобы не вызывать дополнительных подозрений МГБ.

Приведу теперь воспоминания Л. С., существенно корректирующие, как я полагаю, свидетельство другого автора — Э. Маркиш. Сначала — отрывок из ее воспоминаний о рассказе И. Д. Трофименко про утро 13 января: «Ирина повела детей в музыкальную школу. В середине урока в класс вошел Сергей Трофименко, вызвал жену в коридор.

— Убили Михоэлса! — сказал Сергей. — Езжай домой, дай телеграмму в Москву, жене Соломона Михайловича.

Вслед за тем Сергей вернулся в штаб, а Ирина с детьми — домой. Не успела она закончить текст телеграммы, как позвонил Сергей.

— Телеграмму еще не отправила? — спросил Сергей. — Не отправляй!

Приехав обедать, Сергей объяснил: позвонили из ЦК, телеграмму отправлять «категорически не рекомендовали”» (с. 175‑176). Такая вот «убедительная» картина: генерал Трофименко, по должности своей слухами не пользующийся и, видимо, любезно проинформированный о безвременной кончине Михоэлса одним из организаторов его убийства генералом ГБ Цанавой, бросив все дела, кинулся искать по городу свою жену, чтоб попросить ее дать в Москву телеграмму соболезнования, чему помешало знавшее всё про тайные замыслы тов. Сталина ЦК Белоруссии. Комментарии, что называется, излишни.

Теперь — рассказ И. Д. Трофименко о том же утре, поведанный ею летом 1953 года дочери генерала: «Утром, не очень рано, я поехала в музыкальную школу (там учились мои братья. — Л. С.) на педагогический совет (И. Д. была общественница. — Л. С.). Во время педсовета к телефону кто‑то попросил директора школы (Тала и Нина Михоэлс сказали мне, что директор был давний друг их отца. — Л. С.). Мы все увидели, что директор в ужасном состоянии и с трудом нам пересказал телефонный разговор. Тогда я позвонила на работу Сереже, рассказала, что Михоэлс убит; он был потрясен, сказал, что постарается все выяснить. Но ему нигде ничего не сказали и даже решительно отстранили от вмешательства. Возможно, это было распоряжение Цанавы». Далее Л. С. приводит один эпизод, характеризующий статус двух генералов: «Если мой отец был командующим Белорусским военным округом, то Цанава — начальником всего КГБ, или как это там тогда называлось, этого же округа. Цанава был ставленником Берии. Мне рассказывала И. Д., что в какой‑то праздник, когда Берия прибыл в Минск, даже отца, генерал‑полковника, депутата Верховного Совета и пр. и пр., лейтенант ГБ не впустил через правительственный вход в театр на торжественное заседание, где отец должен был сидеть в президиуме, как у них тогда полагалось…»

Л. С. Трофименко‑Эйдус книгу Н. Вовси‑Михоэлс прочла в 1985 году и только из нее узнала, как произвольно там излагается ее рассказ. Почему она тогда промолчала? В ее письме об этом написано так: «Промолчала я потому, что Тала старше меня на несколько лет, со всякими хворями, заботами о семье (дочь, внучка, трудное материальное положение). Основной кормилец — младшая сестра Нина, с которой я училась некоторое время в одной школе в эвакуации в Ташкенте. Кроме того, в тот год мы не верили, что эта книга может попасть в Россию. Зачем же мне было травмировать ее? — думала я. Но когда оживились отношения с Россией и Тала, так же как и другие члены семьи, стала наезжать в Москву, я забеспокоилась. Вскоре в Израиль приехала группа киношников делать картину про Михоэлса (появилась ли такая картина — не знаю). Через Талу они назначили мне день встречи, очевидно зная текст ее книги, просили привезти фотографии отца и другие материалы. Я растерялась, но сначала все же решилась приехать на эту встречу и как‑нибудь осторожно сказать, что с текстом Талы я не согласна. Позже, обдумав предложение киношников, я пошла по линии менее решительной — позвонила младшей сестре Талы Нине, сказала все, что я думала о работе Талы, и отказалась от встречи с киношниками…»

Подводя итог всему здесь рассказанному, подчеркну, что Л. С. Трофименко‑Эйдус, любившая своего отца и систематически с ним общавшаяся (в 1943 году вместе с И. Д. Трофименко она, например, летала к нему на фронт), с детства знала его вторую жену, жила с ней в Ташкенте, так что их отношения были вполне доверительными. Несомненно, она была внимательна ко всему, что рассказывала ей И. Д. Трофименко, и рассказы эти в памяти хранила. В сюжете, связанном с гибелью Михоэлса, Л. С. (в отличие от и Э. Е. Лазебниковой‑Маркиш, и С. Д. Глуховского), особенно чувствительна была ко всему, что имело отношение к отцу, не пытаясь вписать услышанное в хронику последних дней Михоэлса. В этом особенность и, как ни странно, ценность, правдивость того, что она запомнила. Поэтому, хотя со времени, когда И. Д. Трофименко делилась с близкими рассказами о минской трагедии 1948 года, прошло много лет, свидетельствам Л. С. в данном случае можно отдать безусловное предпочтение.

 

В 1940 г. в Вильнюсском университете (ВУ) была открыта кафедра идиша и идишистской литературы идиш (Иудаики), ее руководителем стал известный идишист, филолог, профессор Ноах Прилуцкий. По понятным причинам она просуществовала недолго. В 1990 г., через 50 лет, кафедра Иудаики была восстановлена, заведующим был известный философ, профессор Меирас Шубас.

Ноах Прилуцкий родился в 1882 в Бердичеве в семье известного еврейского журналиста, публициста Цви (Гирша) Прилуцкого (1862 – 1942, Варшавского гетто).

Ноах Прилуцкий

Первые публикации Прилуцкого относятся к началу 1890-х годов, когда ему было всего 10 лет. Известна его статья на иврите, посвящённая еврейским колониям в Аргентине.

В начале 1900-х гг., окончив гимназию в Варшаве, поступил там же на юридический факультет университета. В 1903 г. подвергся административному аресту за организацию публичного протеста во время антисемитского спектакля «Золотой телец» в Варшавском драматическом театре, а в 1904 г. провел два месяца в тюрьме за участие в оппозиционном митинге студентов.

В 1904–1905 гг. Ноах Прилуцкий был членом сионистского студенческого кружка «Кадима», в составе комитета Ционей Цион выступал против Плана Уганды (план по созданию автономного еврейского поселения в Британской Восточной Африке – ныне — часть территории Кении, предложенный британским правительством в 1903 г. Сионистской организации).

В 1905 г. Прилуцкого исключили из университета за то, что на студенческом собрании он выдвинул требование открыть государственные еврейские школы. В 1907 г. Прилуцкий поступил на юридический факультет Петербургского университета, по окончании которого занялся адвокатурой в Варшаве.

Прилуцкий ратовал за объявление языка идиш национальным языком (в противовес признанию его одним из языков еврейского народа). В 1908 г. выпустил в свет сборник эротических стихов «Фарн мизбеях» («Пред алтарем»). Как редактор нескольких альманахов содействовал сплочению еврейской литературной молодежи в Польше.

С основания в 1910 г. газеты «Момент» и вплоть до ее закрытия (сентябрь 1939 г.) Прилуцкий постоянно публиковал в ней статьи по общественно-политическим вопросам, культуре, искусству. Одновременно занимался научной деятельностью: в 1911–17 гг. издал несколько сборников собранных им произведений еврейского фольклора, в 1917–38 гг. — ряд книг о еврейском театре, литературе и истории культуры. Особенно значительны труды Прилуцкого о диалектах и фонетике идиш, во многом определившие современную орфоэпию этого языка.

Во время советско-польской войны (1920) Прилуцкий многое сделал для спасения еврейских общин от высылки, наветов, обвинений в шпионаже и смертных приговоров. В 1922 г. Прилуцкий был избран в Польский сейм, противостоял депутатам от ортодоксального еврейства, от сионистов и ассимиляторов в борьбе за укрепление светского еврейского образования и учреждение новых школ на идиш и библиотек.

Усиление диктатуры Ю. Пилсудского (1926) побудили Прилуцкого постепенно отойти от активной политической деятельности и интенсивно заняться наукой, изданием лингвистических журналов «Идише филологие» (1924–26, совместно с М. Вайнрайхом и З. Рейзеном), «Архив фар идише шпрахвисншафт, литературфоршунг ун этнографие» (1926–33), «Идиш фар але» (издание ИВО; март 1938 — июль 1939 гг.), участием в формировании и работе отдела филологии и литературы еврейского научно-исследовательского Института ИВО.

При оккупации Варшавы нацистами Прилуцкий бежал в Вильнюс, заведовал кафедрой языка и литературы идиш, стал директором ИВО, вел широкую лекционную работу. После оккупации города нацистами был арестован (1 августа 1941 г.), привлечен гестапо к составлению списка еврейских инкунабул (печатные издания XV в.) в библиотеке М. Страшуна, а 12 августа умер под пытками, не выдав место хранения редких еврейских книг.

Меирас Шубас

Философ, историк Меирас Шубас родился в Каунасе в 1924 г., учился в Каунасской еврейской гимназии. В 1942 – 1945 г. был в составе 16-ой литовской дивизии, воевал с нацизмом. В 1961 – 1970 г.г. преподавал в Каунасском политическом институте, до 1990 г. работал в Институте философии и социологии при Академии наук Литвы. С 1990 г. профессор Вильнюсского университета, 1990 – 93 г. был заведующим кафедрой иудаики ВУ, после реорганизации кафедры (1993 – 99) руководил Центром иудаики ВУ. В 1999 г. Центр был вновь реорганизован в Центр изучения культур национальных общин.

М. Шубас был исследователем еврейской истории и философии. Опубликовал статьи о работах философов неотомистов, Движении сионистов в Литве, крупнейшем галахическом авторитете, основоположнике раввинистической литературы и еврейской рационалистической философии, языковеде и поэте Саадии Гаоне (882–942), Виленском Гаоне. Наиболее важный труд М. Шубаса – «Звезда Талмудической науки: монография о Виленском Гаоне» (1997).

Во исполнение Договора о сотрудничестве между Государственной архивной службой Украины и Мемориальным Музеем Холокоста, США, от 24 мая 2016 цифровые копии из фондов государственных архивов Украины станут доступными в Интернете.

Украинский государственный архив поддержал предложение Мемориального Музея Холокоста США обнародовать электронный ресурс, который содержит более 10 000 000 страниц архивных документов в цифровом формате, связанных с историей Холокоста, а также еврейских общин в Украине до, во время и после Второй мировой войны, на официальном Инетрнет-сайте Мемориального Музея.

Это результат совместной работы украинских архивистов и сотрудников Мемориального музея за более чем два десятилетия, направленной на сохранение и обнародование памяти о трагических страницах истории еврейского народа.

Такой шаг с обеих сторон особенно важен сегодня, когда из-за распространения пандемии, вызванной COVID-19, равный доступ к архивным документам пользователей обеспечивается архивными учреждениями мира в режиме онлайн.

Согласно договоренностям, достигнутым с Мемориальным Музеем, ссылки на этот ресурс будут доступны и на Инетрнет-странице Государственного архива Украины.

В Тель-Авиве вышел из печати девятый номер журнала «Идишланд», единственного на сегодняшний день литературного журнала на идише. Он посвящен детской литературе, – сообщает газета “Биробиджанер Штерн”.

В предисловии «От редакции» так сказано о работе над этим тематическим номером: «Когда мы, члены редколлегии, решили повеселить читателя детским номером, мы позволили каждому выбрать для этого номера именно то, что порадует его самого. И, по правде говоря, в отличие от «номеров для взрослых», оказалось, что самая большая проблема — выбрать ограниченное число произведений из действительно моря прекрасных произведений… Когда-то еврейские мальчишки в хедере шутили: «Подумаешь, премудрость — быть пекарем! Берешь тейгл (кусок теста) и делаешь бейгл (бублик)…» И, может быть, именно поэтому номер начинается с классической статьи  С. Ан-ского о детских народных песнях».

Кроме упомянутой статьи   С. Ан-ского, которая в оригинале была написана по-русски (за исключением цитируемых в ней фольклорных текстов), номер включает в себя еще две напрямую связанные с тематикой номера научные статьи: «Настоящее путешествие. О значении ходьбы в Шолом-Алейхемовских сказках для детей» доктора Яэль Леви и «Танах на идише для детей — без Бога и с Богом» доктора Анат Адерет.

В номере есть как написанные в оригинале на идише прозаические произведения (Ицика Майерса, Николая Олнянски и Велвла Чернина), так и переведенные с русского языка (Даниила Хармса и Вадима Левина). И те и другие предназначены для читателей, юных годами или хотя бы своим настроем. В биробиджанском контексте можно упомянуть о том, что «идишистский гэлтахт» на карликовой планете Церера, описанный в фантастическом рассказе Велвла Чернина «Глава из путешествий Вениамина Пятого», унаследовал радужный флаг Еврейской автономной области. Кстати, русский перевод этого рассказа уже готов, и он будет в дальнейшем опубликован в «Биробиджанер штерн».

Поэзия представлена стихотворениями Йоэля Матвеева, Бориса Карлова и Мойше Лемстера. К этому следует добавить и стихи многолетнего автора «Биробиджанерштерн» Зиси Вейцмана. Его стихи публикуются в девятом номере журнала «Идишланд» вместе с горькой вестью о его кончине.

Нынешней культурной активности на идише для детей посвящены опубликованные в «детском номере» заметки Леокадии Френкель (о воскресной школе «Наши традиции» при Санкт-Петербургском еврейском общинном центре) и Елены Сарашевской (о биробиджанском детском ансамбле «Иланот»). Обе заметки иллюстрированы фотографиями.

В этом году исполнилось 125 лет со дня рождения известной итальянской художницы и скульптора литвакского происхождения Антониетты Рафаэль Мафаи.

Родилась Антониетта Рафаэль 29 июля 1895 в Литве в городе Ковно (ныне Каунас) в семье раввина Симона Рафаэля. После смерти отца в 1905 году она вместе с матерью переехала из родной Литвы в Лондон. Здесь девушка занималась музыкой и часто посещала Британский музей, где познакомилась со скульптором Осипом Цадкиным.

После окончания Королевской Академии по классу игры на фортепиано Антониетта открыла Школу теории музыки в Ист-Энде и работала концертмейстером в театре.

Портрет матери. Ханука.

После смерти матери Антониетты в 1919 году, она переехала в Париж. В столице искусств девушка прожила пять лет.

В 1924 году она переезжает в Рим. В 1925 году девушка посещала курсы в римской Академии изящных искусств. В Академии Антониетта Рафаэль и познакомилась с Марио Мафаи.

Йом Кипур в синагоге.

Она с увлечением принимает участие в тональных экспериментах, которые проводит Мафаи вместе с молодым итальянским импрессионистом Сципионом, настоящее имя которого Джино Боничи. Они организовали группу, известную как «Римская школа». Группа внесла в итальянскую живопись романтический экспрессионизм, как оппозицию к помпезности официального искусства, которое выступало в те годы пропагандистом фашистского правительства Муссолини.

Вспыхнувший роман с Марио Мафаи завершился в этом же 1925 году свадьбой, в течение пяти лет в семье появились три дочери – Мириам (1926) — журналистка и политическая деятельница, Симона (1928) — писательница и член итальянского Сената и Джулия (1930) — сценограф и дизайнер костюмов.

Антониетта Рафаэль Мафаи с дочерьми

В 1929 году художница дебютировала на выставке в районе Лацио.
В этом же году она экспонирует восемнадцать картин в числе восьми художников на выставке в Доме художников. Критики Паволини и Франчини отметили «чисто русский аромат» ее живописи, стремление к «архаичному простонародному вкусу», а также международный и новаторский характер картин. Несмотря на похвалу, Антониетта Рафаэль Мафаи на протяжении десятилетий очень редко участвовала в выставках.

В 1930 году Антониетта совершила путешествие по Европе, она побывала в Париже, Генуе и Лондоне. В английской столице Антониетта познакомилась с Якобом Эпштейном (Jacob Epstein), который убедил ее сосредоточиться не на живописи, а на скульптуре.

В 1932 году Антониетта Мафаи на год приезжает в Париж, где изучает скульптуру в музеях и на выставках. В 1933 году Антониетта возвращается в Италию и поселяется с семьей в Риме.

Около года она трудится в мастерской своего друга – скульптора Этторе Колла. Пребывание в Париже не прошло даром, в работах Антониетты чувствуются отголоски красоты и пластики скульптур французов Майоля и Бурделя.

Ее первый публичный показ в качестве скульптора состоялся в 1936 году на шестой выставке Союза изобразительных искусств в Лацио.
Из-за своего еврейского происхождения Антониетта в 1939 году была вынуждена скрываться от фашистских гонений. Вместе с мужем и дочерьми она уезжает в Геную, где ей помогают укрыться Эмилио Джеси и Альберто делла Раджионе. До конца Второй мировой войны Антониетта практически не занималась творчеством.

К 1947 году она возобновляет работу, но исключительно в скульптурном жанре и начинает участвовать в больших выставках.

В 1948 году Рафаэль Мафаи участвует в Венецианском Биеннале и получает хорошие отзывы критики и прессы. В Венеции она будет представлять свои работы до 1954 года.
В 1952 году скульптор участвует в VI Римском Квадринале и получает первую крупную награду. В этом же году проходит ее персональная выставка в Галерее Зодиак в Риме.
В 1956 году начинаются регулярные поездки, сначала в Китай, затем на коллективные выставки по всей Европе, в Азии и Америке. В рамках VIII Квадринале в Риме в 1959-60 годах Рафаэль Мафаи участвует в выставке «Римская школа, 1930 – 1945 годы».

Во второй половине шестидесятых годов Антониетта интенсивно занимается скульптурой, в том числе и бронзовой, отливка ее работ становится более сложной.
Умерла Рафаэль – Мафаи в 1975 году в возрасте 85 лет.

На этой неделе исполняется 250 лет со дня дня рождения Людвига ван Бетховена, так любимого евреями Восточной Европы – о чем мы и расскажем.

Популярная бетховенская «Лунная соната», например, является темой замечательной детской сказки идишского писателя Шлойме Бастомский, в которой автор представляет, как Бетховен импровизирует пьесу при лунном свете для слепой девочки-сироты и ее брата.

Кстати, произведение не называлось «Лунной сонатой» до тех пор, пока через пять лет после смерти Бетховена немецкий музыкальный критик и поэт Людвиг Реллштаб не сравнил настроение первой части с наблюдением за мирным лунным светом на озере Люцерн в центральной Швейцарии, отмечает в издании Forward Рухл Шехтер.

Бастомский впервые опубликовал рассказ в своем детском журнале «Грининке Беймелех» («Маленькое зеленое деревце»), в Вильно в 1927 году, на сотый йорцайт («годовщина смерти» на идиш, на иврите – йом азикарон) Бетховена. Год спустя он выпустил рассказ в виде брошюры. А недавно журнал In Geveb: A Journal of Yiddish Studies («В текстуре: журнал идишских исследований») опубликовал перевод рассказа на английский язык.

Хоровая Девятая симфония Бетховена, сочиненная им между 1822 и 1824 годами, которую часто называют его величайшим произведением, включает текст – парафраз стихотворения Фридриха Шиллера 1785 года «Ода к радости», в котором говорится о единстве всего человечества.

Мордхе Ривесман, автор знаменитейшей и так в эти праздничные дни актуальной песни на идише «Khanike oy Khanike», позже переведенной на английский как «Hanukkah O Hanukkah», был настолько тронут музыкой «Оды к радости», что весьма близко к тексту перевел на идиш шиллеровский текст, назвав его просто «Ди фрейд» – «Радость».

Позже великий идишский писатель Ицхок Лейбуш Перец соединил с музыкой Бетховена свой собственный, гораздо более свободный перевод «Оды к радости». Сегодня произведение «Ale Mentshn Zaynen Brider» («Все люди братья») знакомо всем поклонникам идишской песни:

Ale mentshn zaynen brider

Broyne, gele, shvartse, vayse

Felker, lender un klimatn

S’iz an oysgeklerte mayse.

All people are brothers,

Brown, yellow, black, white

Nations, countries and climates

it’s all nothing more than fiction.

Все люди братья,

Коричневые, желтые, черные, белые,

Нации, страны и климаты –

Все это не более чем выдумка.

В записанном Книжным центром идиша трогательном видео переживший Холокост Моше Фишман рассказывает о некоторых музыкальных представлениях в радомском гетто (Польша), которые поначалу были разрешены нацистами, и о том, почему «Ale Mentshn Zaynen Brider» Переца на музыку Бетховена стала там самой популярной.

В 2015 году Еврейский народный филармонический хор прекрасно исполнил идишскую версию Переца «Оды радости» в концертном зале Меркин на Манхэттене. Хоровую адаптацию выполнил дирижер Биньюмин Шехтер.

Отметьте 250-летие Бетховена, послушав это произведение.

Каунасское гетто глазами подростков*

ОТ РЕДАКЦИИ www.isrageo.com

Почти два десятилетия Тамара Ростовская была автором еженедельника “Секрет” и газеты “Новости недели”, тесно связанными с виртуальным журналом “ИсраГео”. Она писала чаще всего незатейливые юмористические стишки, но если бралась за документальную прозу, то получалось уже нечто впечатляющее. Еще бы: помимо таланта, Тамара обладала трагическим багажом — годами, проведенными в Каунасском гетто. И что важно — она вела дневники, которые удалось сохранить. Недаром же ее назвали “литовской Анной Франк”!

Дневник Тамары, который она вела в Каунасском гетто, был издан на многих языках и стал одним экспонатов в Вашингтонском музее Холокоста.

В августе 2015 года Тамары не стало. С нами остались ее дневники. Отрывки из которых мы предлагаем вниманию наших читателей.

Тамара РОСТОВСКАЯ, Хайфа

Посвящается: моим родителям Регине и Владимиру Лазерсонам и брату Рудольфу, погибшим от рук нацистских палачей в 1941-1945 годах.

ОТ АВТОРА

Читатель, ты держишь в руках дневник девочки-подростка. Эта книга не предназначалась ни для одного читателя в мире.

Дневник этот — крик души девочки, на долю которой нежданно обрушилось столько несправедливых ударов судьбы, что вынести их, не сойдя с ума, казалось просто немыслимым.

Этой девочкой была я, Тамара Ростовская (Лазерсонайте), узница Каунасского гетто, дожившая до сегодняшнего дня.

На фото: Тамара Ростовская. К этому времени она вновь научилась улыбаться

Все записи вела только для себя, не думая о публикации, однако в наши дни, когда все чаще раздаются голоса, отрицающие Холокост, молчать становится невозможно.

Дневник служил мне как бы “громоотводом” и успокаивал душу. Рядом всегда был друг — верный, преданный, безмолвный. Но лишь стоило моей руке прикоснуться к нему, и он становился неузнаваем: он плакал и радовался, молил о пощаде и проклинал. А когда становилось совсем невмоготу, он утешал меня, доказывая, что были времена и похуже.

КАК ПОЯВИЛСЯ НА СВЕТ ЭТОТ ДНЕВНИК?

Согласно приказу от 27 июля, евреи Каунаса были насильственно переселены из своих домов в гетто, которое оккупационные власти совместно с литовскими националистами учредили в загородном районе Каунаса Вилиямполе (Слободка). От города этот район отделяла река Вилия (по-литовски — Нерис). Переселялись в гетто на подводах.

Моя семья была вынуждена фиктивно обменять принадлежавшую нам виллу, расположенную на ул. Видуно, 31, на 4-комнатный деревянный дом по ул. Гриняус, 7. Сначала в распоряжении семьи был весь этот дом, но постепенно нас стали уплотнять, и в конце концов оставили одну комнатку с кухней.

Примерно в это время отец, профессор психологии Вильнюсского университета, сказал брату Виктору: “Пиши дневник. Мы живем в интересное историческое время”, и брат стал писать. Будучи моложе его на два года, я всегда старалась не отставать ни в чем. Я начала вести дневник в июле 1941 года и вела его до 13 сентября 1942 г. К сожалению, эти записи утеряны. Горько сетовал по этому поводу директор музея “Лохамей а-гетаот” Цви Шнер, ибо записей столь юного автора (12 лет) ему не доводилось читать. Где взять в гетто толстую тетрадь? Увы, несчастье помогло. Наши друзья, семья Румшиских пытались убежать из гетто. Они достали фальшивые документы на имя караимов. (Караимов немцы не трогали). Но Румшиских схватило гестапо, откуда они живыми уже не вышли. Узнав о случившемся, мы пошли к ним на квартиру, где все было перевернуто вверх дном. На полу валялась толстая тетрадь. Это были записи по авиамоделизму их сына Цезаря. В тетради было много пустых страниц, и я воспользовалась этим, начав вести дневник.

После моего побега из гетто (7.04.44) брат Витя положил наши дневники в жестяную коробку и закопал под окнами дома. Когда части Красной армии подошли к Каунасу, гетто было сожжено и найти это место было трудно — не осталось ни дома, ни окон. Но брату удалось выкопать коробку.

Когда мы впервые встретились после освобождения, он вручил мне дневник. Я продолжала вести записи до конца 1946 г. С того времени я больше никогда не расставалась со своей тетрадью, исключая те несколько лет, когда я одолжила ее Вашингтонскому музею Холокоста в качестве экспоната выставки “Скрытая история Каунасского гетто”.

И все-таки несколько раз дневник находился в большой опасности.

Первый раз это было в 1945 году, когда я жила у одной из моих спасительниц др. Броне Паедайте. Ее пришли арестовать. Производя обыск в квартире, чекисты наткнулись на мой дневник. Среди сотрудников НКВД оказался еврей, он прочел записи на идише и решил забрать тетрадь. С большим трудом удалось убедить его, что я еврейка и дневник принадлежит мне.

Вторая опасность ожидала дневник в 1971 г., когда нашей семье разрешили выехать в Израиль. Я знала, что на границе рукописи отбирают. Друзья посоветовали обратиться в Голландское посольство, которое в то время представляло Израиль, и передать дневник диппочтой.

Спрятав дневник за пазуху (благо была зима), я подошла к посольству. Дежурный милиционер спросил, что я несу с собой. И глазом не моргнув, я ответила, что у меня с собой ничего нет. В посольстве меня постигло разочарование. На месте не оказалось ни посла, ни его заместителя, а секретарь не мог взять на себя ответственность — решить такой необычный вопрос. Мне предложили прийти после обеда, будто они не знали, что граждане СССР не могут посещать иностранные посольства, когда им вздумается.

И тут мне пришла на помощь Анна Франк. На убогом немецком языке я стала объяснять, что подобно Анне, я тоже вела дневник. Возможно, этот аргумент возымел действие. Мне сказали, что отправят дневник на проверку в литовское представительство, и если не обнаружат материалов, компрометирующих СССР, то перешлют дипломатической почтой.

Неизвестно, где бы я очутилась, если бы дежурный у посольства проявил бдительность и обыскал бы меня. Возможно, что вместо субтропиков “загорать” бы мне в зоне вечной мерзлоты. Но судьба была ко мне благосклонна, и дневник в целости и сохранности прибыл в Тель-Авив.

С тех пор, как я поставила последнюю точку в дневнике, прошло более 60 лет. Зеленые чернила, которыми написано большинство страниц, почти выцвели, кстати, “паркер”, которым я писала, подарил мне на день рождения отец.

В дневнике нет ни крупицы выдумки, только одна горькая правда. Да и какая человеческая фантазия смогла бы придумать такой фантасмагорический сюжет, который уготовила нам сама жизнь.

Тридцать лет ни одна чужая рука не касалась этих страниц. Быть может, он “пролежал” бы так безмолвно еще десятки лет и в итоге истлел бы, но чуткое сердце писательницы и исследователя Катастрофы Сары Шнер-Нешамит решило его дальнейшую судьбу. Вместе с педагогом Любой Барак она перевела дневник с литовского на иврит.

Сара посвятила этим записям много дней кропотливого труда и вдохнула в эти старые страницы вторую жизнь. И дневник заговорил. Он заговорил на древнейшем языке мира — на языке моего народа.

Книга впервые вышла в 1975 г. в Израиле. В 1997 г. издана в Литве на литовском.

Прошло еще почти тридцать лет после выхода ивритского издания, и книга, дополненная очерками и стихами моего брата Виктора, в авторском переводе с литовского впервые появится на русском языке.

Хочу отметить, что в гетто многие вели дневники, сочиняли стихи и песни. Но мало кому удалось сохранить свое творчество до наших дней. Мой брат, к большому сожалению, не сохранил своих дневников. Сохранились только два очерка и стихи.

Нет у меня могилы самых близких, дорогих мне людей, и нет памятника им. Я бы хотела, чтобы эта книга стала памятником моим близким, погибшим в огне Катастрофы: моим родителям Владимиру и Регине Лазерсон, и брату Рудольфу. …Не узнать мне той даты печальной,

Не найти мне кусочка земли —

Без речей, без молитв поминальных

Был их пепел рассеян вдали.

Я хочу, чтобы эта книга стала памятником всем тем отважным и благородным Праведникам Мира, которые, рискуя своей жизнью, спасали еврейских детей от верной гибели. Ничто не должно быть забыто, никто не должен быть забыт. Ибо в Талмуде сказано: “Спасший одну душу — спас весь мир”.

Имена людей, спасавших меня и моего брата Виктора:

Казимирас и Витаутас Виткаускас Вероника Жвиронайте

Онуте Кайрене

Петронеле Ластене

Броне Паедайте

Вера и Пятрас Эффертас

Да будет благословенна их память!

* * *

Я родом не из детства — из Шоа,

Я выжила — подстреленная птица;

Израненная детская душа

До старости не в силах исцелиться.

Натянутые нервы как струна,

Сирена бьет по ним истошным воем…

И вновь, и вновь со мной моя семья

Расстрелянная вражеским конвоем.

Но сердце согревает взгляд любви

Со старого, измятого портрета…

“Запомни все! Запомни… и живи!” —

Кричали камни на руинах гетто.

МОЯ СЕМЬЯ

Я родилась в Каунасе, в Литве в семье врачей.

Отец: профессор Владимир Лазерсон родился в Москве. Он был психиатром, психологом и невропатологом — в те времена все эти специальности зачастую соединял в себе один специалист. В последний год перед войной отец был очень занят: он заведовал кафедрой психологии в Вильнюсском университете и продолжал читать лекции в Каунасском. Кроме того, занимался частной практикой. Успешно лечил алкоголиков гипнозом. А по вечерам раздавался стук пишущей машинки: отец писал статьи и готовил к изданию книгу “Психология гениальных людей”. У него совсем не было свободного времени. Помню, ребенком, я прочла статью отца, которая называлась “Почему дети лгут?” Я пошла к маме и выложила свою обиду “почему папа занимается воспитанием других детей, а нас не воспитывает?”

Мать: моя мама Регина, урожденная Сапочински, родилась в Плонске, в Польше. Она была детским врачом. Родители познакомились будучи студентами университета во Франкфурте на Майне. В России тогда была процентная норма и евреев почти не принимали в русские университеты, а желающие учиться уезжали заграницу. Пока дети были маленькими, мать занималась нашим воспитанием и учебой. Но в 1940 году, когда Литву “освободила” советская власть, мама пошла работать детским врачом. Правда, до того, как появились дети, мама работала в Каунасском университете.

Братья: У меня были два брата — Рудольф — старше меня на четыре года и Виктор — на два. Рудольф был очень одаренным, увлекался астрономией. В пятнадцать лет он сдал экзамены на аттестат зрелости… В начале войны Рудольф хотел бежать на восток. Инстинкт самосохранения, видимо, предупреждал его об опасности. Он метался, не находил себе места. Отец не хотел отпускать Рудика одного, а мать была больна и таким образом семья осталась. Друг отца позвонил нам и уговаривал эвакуироваться вместе. Отец бегло говорил по немецкий и помнил немцев, как просвещенный и культурный народ. Он полагал, что война принесет лишения и неудобства, но не мог себе представить страшные убийства.

Случилось так, что на второй день после начала войны, учитель Рудика позвонил нам и пригласил брата прийти к нему, якобы, обсудить вопрос насчет вручения аттестата зрелости. Брат надел свой новый костюм, приготовленный для выпускного вечера, и ушел. И больше никогда не вернулся. Намного позже мы узнали, что его расстреляли на шестом форте. Единственная вина его была в том, что родился евреем и был очень способным юношей. Ему я посвятила стихотворение “Крик”.

КРИК

Посвящается Рудику Л. убитому в 1941 г. в Литве. Ему было 15 лет

Ты для себя копал могилу…

Фашисты пьяные устали,

А ты, мальчишка, полон силы,

Но, Боже, руки как дрожали.

Копал ты долго, неумело

Ту землю, что любил когда-то,

И дрожь пронизывала тело,

И уходила вкось лопата.

О чем ты думал мальчик бедный…

Зловеще каркали вороны,

В обойму вставлены патроны,

И колокольный звон к обедне —

В тот день воскресный. День последний.

Ты поседел в единый миг,

Сердечко колотилось дико…

Потряс меня истошный крик,

Но мир оглох… Он не услышал

Крика.

С Витей мы были очень дружны: вместе играли, всем делились. Кстати, он просвещал меня по вопросам секса. В семье у нас об этом ничего не говорили. Было наложено табу. Хотя отец, как я позже узнала, был последователем Фрейда, но детей не посвящал в эти вопросы. Витя был вылитый гуманитарий. Писал стихи, фантазировал. Мы были очень горды, когда стихотворение Вити появилось в детском журнале. Родился он шестого июня, в день рождения Пушкина, значит быть ему поэтом. Увы, не сложилось.

Итак наша семья, понесшая колоссальную утрату, очутилась за колючей проволокой. Здесь я перехожу на дневниковые записи, которые вначале смахивают на репортаж. И, да простит меня читатель, я, право, в мои тринадцать лет, не знала, как пишется дневник.

СЕНТЯБРЬ 13 (ВОСКРЕСЕНЬЕ)

Погода плохая. Каждый день льет и льет дождь. Осень началась слишком рано. Настроение плохое. Положение с каждым днем ухудшается. Дома ничего нет; ни муки, ни картофеля. Основная наша пища сейчас — морковь и помидоры, которые пока еще растут на огороде. На рынке гетто продаются лучшие яблоки, сливы и груши, но, к сожалению, все это не для нас.

СЕНТЯБРЬ 14 (ПОНЕДЕЛЬНИК)

Случайно попала в бригаду**. Была недалеко от рыбного рынка. К моему большому удивлению, речи и мысли евреев только и вращаются вокруг пакета***. Хотя нам запрещено что-либо проносить в гетто или вообще что-нибудь покупать, наши люди рискуют и покупают. Спрятав продукты в разных местах одежды, пытаются пронести через ворота. Даже имея при себе пять килограммов, ухитряются “чисто” пройти проверку. Вот это народ! Такой народ никогда не погибнет. Для него не существует никакие приказания, никакие запреты. Наш народ никогда не будет соблюдать такие запреты. Поэтому он всегда будет существовать и не даст себя уничтожить.

СЕНТЯБРЬ 15 (ВТОРНИК)

Скучно. Голод ощущается все больше и больше. Нет новостей, которых мы так жаждем. Я благодарю Бога, что имею книги. Когда кругом свирепствует осень, я сижу, съежившись в комнате и читаю свое богатство — “Детскую Энциклопедию”. Стоит только углубиться в эту книгу, и ты забываешь об осени, голоде и холоде. Ты забываешь обо всем. Перед тобой открывается все то, что пережили и выстрадали люди, изобретая разные новшества: машины, книги и др. И как из-за своих изобретений, приносящих пользу человечеству, они подвергались страшным мучениям, сжигались на кострах.

СЕНТЯБРЬ 16 (СРЕДА)

В гетто опять неспокойно. Ожидается какая-то комиссия из Берлина, поэтому людям приказано убрать особенно красиво и чисто комнаты, подмести дворы, сказано, чтобы как можно меньше мужчин шаталось без работы.

Говорят, будто бы, от этой комиссии многое зависит. Ну, увидим!

СЕНТЯБРЬ 17 (ЧЕТВЕРГ)

Оживление. Завтра ожидается комиссия. Заметно усилилась проверка у ворот. Трудно что-либо пронести и поэтому на нашем рынке поднялись цены. Вообще болтают, что эту комиссию литовцы вызвали специально из Берлина, чтобы избавиться от нас. Ну, мы еще посмотрим!

СЕНТЯБРЬ 18 (ПЯТНИЦА)

Приехала столь ожидаемая комиссия. Сначала она посетила “веркштаты”****. Впечатление неизвестно. Я должна сидеть дома, полицейские никуда не пропускают. А так все по-прежнему. Продаем последние вещи, покупаем продукты и кое-как питаемся.

СЕНТЯБРЬ 19 (СУББОТА)

Комиссия посетила комитет*****. Шеренги полицейских не пропускают на улицы. Я кое-как пробралась и пошла в лавку за мясом. Получила двойную порцию, только не мяса, а всяких внутренностей: легких, кишок и других частей. Не знаю, что можно сварить из всего этого, завтра попробуем. Хотя это “мясо” слегка попахивает, но это неважно, важно, что его много.

СЕНТЯБРЬ 20 (ВОСКРЕСЕНЬЕ)

Приготовили неплохой обед. Я нажралась как свинья, потому что остальные члены семьи не могли есть. Ощущаю сытость, и сразу мир выглядит иным, кажется, так весело и хорошо жить, хочется шалить. В эту минуту просто не могу понять, как это человек может быть голоден. Не зря есть пословица: “Сытый голодного не разумеет”.

СЕНТЯБРЬ 21 (ПОНЕДЕЛЬНИК)

Открылась старая рана — начался учебный год. Больно мне, очень больно, что еще один год пропадает. Но ничего не поделаешь. Утешаю себя чем только могу. Сегодня великий пост — день Йом Кипур (Судный день). Люди постятся. Все так же, как и в прошлом году: поздравления с праздником, пожатия рук, плач и пожелания, чтобы в этом году кончилась война и наши страдания. (Ах, все это старо и банально). Про ту комиссию пока еще ничего не слышно.

СЕНТЯБРЬ 22 (ВТОРНИК)

У ворот проверяет еврейская полиция. Литовцы все пропускают, только евреи сами отбирают. Люди очень возмущаются таким поведением. По ночам через забор идет торговля. Часовые подкупаются, поэтому они “ничего не видят”. Наше положение понемногу улучшается. Продаем последние вещи. Что будет дальше — не знаю. На фронте бои идут все еще у Сталинграда. Бои идут уже на улицах, но немцы пока еще не могут взять город.

СЕНТЯБРЬ 23 (СРЕДА)

По ночам усиливается воровство. Особенно много воруют на огородах, принадлежащих комитету. Там совсем неплохо уродилась картошка. Я тоже присоединилась к одной группе детей, ночью мы накопали немало картошки. Но сегодня комитет спохватился и послал людей выкопать картофель. Так ничего нового.

СЕНТЯБРЬ 24 (ЧЕТВЕРГ)

Осенняя погода. Солнце борется с дождем, желтые листья шелестят от порывов ветра, а люди копают картошку. Все это так привычно, так мило. Сегодня в гетто был один инцидент: когда ввозили дрова — под ними нашли муку. Это так не пройдет. Пока арестовано пять человек. Думают, что их расстреляют.

СЕНТЯБРЬ 25 (ПЯТНИЦА)

К празднику нам преподнесли новый сюрприз: приказано освободить довольно большую площадь, заселенную узниками гетто. Урезается целый район из пяти улиц: от ул. Вьеножинскё до ул. Демократу. Срок до первого. Опять волнения, заботы. Люди ищут жилье. Это, видимо, “работка” последней комиссии.

ПРИМЕЧАНИЯ

 * Обыденность повествования, на наш взгляд, лишь усиливает трагизм ситуации.

 ** Бригада — так называли в гетто группу людей, выполняющих тяжелые работы за пределами гетто.

 *** Пакет — свертки с продуктами питания, которые, несмотря на строжайший запрет, проносили через ворота гетто.

 **** “Веркштаты” (нем.) — мастерские.

 ***** Комитет — (“Aеltestenrat” — совет старейшин. Он был создан немцами для поддержания внутреннего порядка и для разрешения разных административных вопросов в гетто.

Перевод с литовского Виктора Лазерсона и Тамары Ростовской

Пользуясь случаем, автор выражает искреннюю благодарность нашей читательнице Валентине Жуковой за бескорыстную помощь в редактировании языка перевода

Окончание следует

lechaim.ru, Борис Фрезинский

На минувшей неделе ушел из жизни историк литературы Борис Фрезинский. «Лехаим» публикует фрагменты книги Фрезинского «Мозаика еврейских судеб. ХХ век», вышедшей в издательстве «Книжники» в 2009 году.

Большой человек Гроссман

Василий Семенович Гроссман не дожил и до шестидесяти, потому что написать великий роман в России XX века — нелегкая доля. Великий роман никому не льстит и никого не утешает; он насмерть пугает власть и лишает сна коллег.

С 1988 года роман «Жизнь и судьба» известен в России, хотя просачиваться к нам из-за границы он стал еще в 1980-м. Фотопленку с текстом изъятого КГБ романа в 1974 году доставили на Запад усилиями С. И. Липкина, В. Н. Войновича, А. Д. Сахарова и Е. Г. Боннер. И пять лет там никому до нее не было дела, хотя Солженицын, Максимов и Синявский имели немалые издательские возможности. В 1980 году ленинградцу Е. Г. Эткинду удалось осуществить русское издание романа Гроссмана в Швейцарии. С тех пор книгу перевели на многие языки и оценили по достоинству.

В 1960 году те несколько человек, что прочли роман Гроссмана, не верили, что его когда-нибудь издадут (наибольшим оптимистом был идеолог КПСС Суслов — в беседе с автором романа он определил срок в 50–60 пятилеток. Империя рухнула существенно раньше).

«Жизнь и судьба» — вторая книга романа «За правое дело». Эти две книги написал один и тот же талантливый и честный человек, но два разных писателя — писатель советский и писатель свободный. У советских книг Гроссмана была нелегкая издательская судьба, но это лишь помогло писателю выбрать свободу.

Считалось, что свободную литературную эпоху в России начал Солженицын — кто из неюных читателей не помнит взрывной эффект «Ивана Денисовича…»? Казалось, что свободную литературную эпоху и мог начать лишь художник, не связанный с официальной литературой. Гроссман показал, что неодолимое стремление к истине может побеждать не только в ГУЛАГе.

В жизни Василий Семенович был человеком нелегким для тех, кто не предпочитал истину всему другому, и даже неизлечимые любители кидать камни останавливаются перед его именем с застывшей рукой.

В этих заметках о Гроссмане — лишь разрозненные сюжеты, выборочные пересечения его судьбы.

Кому вы поручили писать?

Когда в 1950 году в «Новом мире» шла острая дискуссия, печатать или не печатать роман Гроссмана «За правое дело» (тогда его называли «Сталинград»), редактор журнала А. Твардовский отправил рукопись члену редколлегии М. Шолохову, ожидая его авторитетного суждения. В кратком ответе Шолохова значилось: «Кому вы поручили писать о Сталинграде? В своем ли вы уме? Я против».

Судьба не слишком часто сводила Гроссмана и Шолохова, но сводила. Биография Шолохова, как никакая другая писательская биография советской эпохи, порождает массу вопросов, на которые нет внятных, документированных ответов (от года рождения до авторства «Тихого Дона»). Будем придерживаться официальных версий, тогда Гроссман и Шолохов — одногодки. Двадцатилетний Шолохов, за плечами которого были четыре класса гимназии, работа в продотряде и несколько рассказов, приступил к написанию «Тихого Дона» и в 1928 году завершил его первый том. Василий Гроссман в 1929 году окончил МГУ и уехал работать в Донбасс. К этому времени он уже написал несколько рассказов, но вошел в литературу лишь в 1934 году. Шолохов уже был классиком, когда Горький напечатал в альманахе «Год XVII» роман Гроссмана о шахтерах «Глюкауф», а «Литгазета» — рассказ «В городе Бердичеве» (ныне широко известный благодаря фильму А. Аскольдова «Комиссар», запрещенному, уничтоженному и воскресшему в 1988 году).

Гроссман очень высоко ценил «Тихий Дон»; фигура Шолохова интересовала его. Как вспоминает С. Липкин, Гроссман расспрашивал своего друга Андрея Платонова (Шолохов его, бывало, навещал): «Ну, скажи, какой он? Умный?» И еще одну фразу Гроссмана о Шолохове приводит Липкин: «Человек-загадка» (это относится к первым послевоенным годам).

Еще в 1941 году, находясь короткое время в Куйбышеве, Гроссман узнал об антисемитских выходках Шолохова, которые тогда удивили многих. В ноябре 1941 года Гроссман писал из Воронежа в Куйбышев Илье Эренбургу. «Приехал позавчера с фронта… Я говорил с десятками, сотнями крестьян, стариков и старух. Они готовы погибнуть сами, сжечь свои дома, лишь бы погибли немцы. Произошел огромный перелом — народ словно вдруг очнулся… Несколько раз с болью и презрением вспоминал антисемитскую клевету Шолохова. Здесь на Юго-Западном фронте тысячи, десятки тысяч евреев. Они идут с автоматами в снежную метель, врываются в занятые немцами деревни, гибнут в боях. Все это я видел. Видел и прославленного командира полка 1-й гвардейской дивизии Когана, и танкистов, и разведчиков. Если Шолохов в Куйбышеве, не откажите передать ему, что товарищи с фронта знают об его высказываниях. Пусть ему стыдно будет».

Именно осенью 1941 года с Шолоховым случился необратимый надлом, главная причина которого — массовый переход казаков на сторону Гитлера. Шолохов писал только о казачестве; он изобразил события революции, Гражданской войны и коллективизации на Дону, но сколько-нибудь правдивое повествование о реальном пути казачества в годы Отечественной войны изначально оказалось для него невозможным. В год Победы Шолохову было сорок лет, он прожил еще сорок лет в полной непререкаемой славе и за все эти сорок лет написал один рассказ.

В огромном дворце, отгороженный от станичников гигантским забором и милицейской будкой при воротах, жил этот человек, время от времени напоминавший о себе погромными речами на литературных и партсъездах. В 1965 году читатели блистательной книги А. Белинкова легко узнавали его в убийственном портрете: «Бывший писатель, награжденный авторитетом и ставший пугалом, вандеец, казак, драбант, городовой русской литературы».

В 1952 году Гроссман узнал от Твардовского, что Шолохов сказал в Сталинградском обкоме ВКП(б): «Писать о Сталинграде не буду, так как хуже Гроссмана не положено, а лучше не смогу», и счел это добрым знаком.

Когда в марте 1953 года гроссмановский роман громила вся черносотенная банда Союза писателей, главный заводила этого действа М. Бубеннов торжественно огласил итоговое суждение Шолохова: «Роман Гроссмана — плевок в лицо русского народа». Через некоторое время стало ясно, что Лубянка уже не требует крови Гроссмана. Был дан отбой, и в декабре 1954 года на съезде писателей о романе «За правое дело» говорили вполне уважительно. М. Шолохов, выступивший с речью настолько скандальной, что его позволили осадить, перечислил авторов подлинно талантливых произведений послевоенных лет. Он назвал Фадеева, Федина, Павленко, Леонова. Гроссмана он не назвал.

Шолохов дожил до 1980 года, когда роман Гроссмана «Жизнь и судьба» издали за рубежом. Дошли ли до него отзвуки мировой славы книги, которую, по его убеждению, Гроссману никак нельзя было «поручать»?

 

Хроника мук и крови

Рукопись романа «Сталинград» Василий Гроссман принес в «Новый мир» 2 августа 1949 года; в сентябре редактор журнала К. Симонов принял решение готовить роман к печати. Однако в феврале 1950-го во главе «Нового мира» поставили А. Твардовского, и, прочитав роман Гроссмана, он согласился печатать только военные главы. Гроссман отказался, тогда Твардовский попросил дать ему время подумать и познакомил с рукописью А. Фадеева, генерального секретаря Союза писателей и члена ЦК.

Втянутый обстоятельствами жизни и судьбы в изуверскую кухню сталинской политики и имевший к этой политике вкус, Фадеев (в отличие от литгенералов, сменивших его в «оттепельные» и застойные времена) был как-никак профессиональным писателем и не оценить литературный вес романа Гроссмана не мог. Да и манера письма Гроссмана, неторопливо-старомодная, опирающаяся на стилистику Льва Толстого, была ему очень близка. Прежде он относился к Гроссману, как и к Платонову, враждебно (в газетной статье 1947 года назвал пьесу Гроссмана «Если верить пифагорейцам» вредной), но роман о Сталинграде твердо поддержал. Поддержка Фадеева помогла Твардовскому, и он решил печатать «Сталинград» при условии смены названия на менее обязывающее, добавления главы о Сталине и уводе в тень героев еврейского происхождения.

Рукопись Гроссмана мытарили в «Новом мире» три года, и в этом отражалось то политическое напряжение, которым отмечены последние годы правления Сталина (его палаческий гений не знал старости). На фоне событий, шедших по сценарию отца народов, легче почувствовать драматическую судьбу книги Василия Гроссмана.

К началу журнальной эпопеи уже был убит С. М. Михоэлс, ликвидирован Еврейский антифашистский комитет (ЕАК), с которым Гроссман сотрудничал в годы войны, арестованы крупнейшие деятели еврейской культуры, проведена кампания по борьбе с «космополитизмом» (литературная часть этих дел осуществлялась при непосредственном участии Фадеева).

В апреле 1950 года роман Гроссмана сдали в набор. Однако печатание его остановил донос нового члена редколлегии М. Бубеннова (для автора «Белой березы» — серого опуса, увенчанного Сталинской премией, — выдающийся роман Гроссмана был как нож в горле). Решение вопроса перенесли в ЦК. Ответа оттуда не было долго, и в декабре Гроссман написал Сталину, прося его решить судьбу романа. Прямого ответа не последовало. В мае 1951 года Фадеев обсуждал вопрос о романе Гроссмана с М. Сусловым и понял, что ни Сталин, ни Маленков роман не прочли. В очередной раз Гроссману советуют смягчить мрачный тон, дать главу о Сталине и затушевать еврейскую тему.

Летом 1951 года арестовали министра госбезопасности В. Абакумова (палачу инкриминировали недостаточно эффективную работу), новый министр С. Игнатьев получил новые задания Сталина.

В октябре Гроссман пишет Маленкову, желая «получить окончательный и ясный ответ о судьбе книги». В январе 1952 года Фадеев предлагает Гроссману новый план переделки: снизив философский и эпический размах романа, надо превратить его в книгу «личного опыта».

13 марта 1952 года принято секретное постановление начать следствие по делу всех лиц еврейского происхождения, чьи имена назывались на допросах по делу ЕАК. (Идет подготовка новых крупномасштабных черносотенных процессов. Первыми жертвами определены Илья Эренбург и Василий Гроссман.) 8 мая началось закрытое судебное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР по делу ЕАК: среди обвиняемых в шпионаже и антисоветской деятельности — писатели П. Маркиш, Л. Квитко, Д. Бергельсон, Д. Гофштейн, актер В. Зускин, академик Л. Штерн и другие.

22 мая Фадеев одобряет четвертую правку романа Гроссмана и 3 июня сообщает автору, что роман сдается в набор под названием «За правое дело».

4 июня на допросе подсудимых по делу ЕАК многократно называются имена Эренбурга и Гроссмана.

11 июня главлит подписывает верстку седьмого номера журнала с первыми главами романа «За правое дело». М. Бубеннов верстку не подписывает и не возвращает в редакцию. 2 июля журнал с началом книги Гроссмана выходит в свет.

18 июля всем подсудимым по делу ЕАК (кроме биолога Л. С. Штерн, которой Сталин, скорее всего, приписывал знание секретов долголетия) выносится смертный приговор, несмотря на их отказ признать себя виновными. 12 августа приговор приводится в исполнение.

В октябре 1952 года «Новый мир» завершает публикацию романа «За правое дело». 13 октября по рекомендации Фадеева секция прозы Союза писателей выдвигает роман на Сталинскую премию, появляются первые хвалебные рецензии.

Осенью в Москве проводятся аресты крупнейших профессоров-медиков, преимущественно евреев. Начинается практическая подготовка процесса «врачей-отравителей».

27 декабря «Литературная газета» сообщает, что В. Гроссман работает над второй книгой романа «За правое дело».

13 января 1953 года объявлено об аресте «врачей-отравителей». На местах готовятся списки для депортации еврейского населения.

16 января редсовет издательства «Советский писатель» обсуждает роман Гроссмана, готовящийся к изданию. Впервые публично высказываются обвинения автора в еврейском буржуазном национализме. Принимается решение о необходимости переработки текста. 2 февраля обвинения Гроссмана в сионизме повторяются на обсуждении романа в редакции «Нового мира», М. Бубеннов отправляет Сталину письмо о романе Гроссмана.

13 февраля по указанию Сталина «Правда» публикует погромную статью Бубеннова о романе «За правое дело». Аналогичные статьи появляются в других изданиях. Гроссман уезжает из Москвы, живет на даче своего друга С. Липкина.

28 февраля в ответ на призыв Фадеева отказаться от романа для спасения жизни Гроссман направляет очень сдержанное письмо секретариату Союза писателей. Он сообщает, что хочет, «учтя критику партийной печати, продолжать работу над второй книгой романа, посвященной непосредственно Сталинградской битве. В этой работе я буду стремиться к марксистски четкому, к более глубокому идейно-философскому осмыслению событий».

3 марта «Литгазета» помещает письмо редколлегии «Нового мира», подписанное Твардовским с коллегами, в котором публикация романа Гроссмана признается серьезной политической ошибкой и дается обещание извлечь из нее необходимые уроки.

5 марта умирает Сталин; в Москве проведены аресты литераторов (И. Альтмана и других).

24 марта президиум Союза писателей обсуждает роман Гроссмана. Фадеев признает: «Мы способствовали проникновению в печать вещи, которая является идейно порочной, идеологически вредной и способной обмануть неискушенного читателя». Твардовский, каясь в содеянном, говорит о псевдофилософичности и эпигонстве Гроссмана: «Люди были не в состоянии переварить эту “философию”, вычитанную из настольного календаря и с докторальностью подносимую со страниц нашего журнала».

28 марта «Литгазета» публикует статью Фадеева с политическими обвинениями в адрес романа Гроссмана.

4 апреля «Правда» сообщает о реабилитации «врачей-отравителей» и опровергает клевету на С. М. Михоэлса.

Начинается «оттепель».

Если бы Фадеев выступил с предательским заявлением не 24 марта, а 24 февраля, это никого бы не удивило, но в судилище, учиненном после смерти диктатора, была загадка. Илья Эренбург вспоминал, как сразу после реабилитации врачей «Фадеев без звонка пришел ко мне, сел на мою кровать и сказал: “Вы в меня не бросите камень… Я попросту испугался”. Я спросил: “Но почему после его смерти?” Он ответил: “Я думал, что начинается самое страшное”».

Разгадка этой фразы проста. Фадеева ненавидел Берия (у них было столкновение еще в 1937 году, когда Берия работал в Тбилиси); была попытка ликвидировать Фадеева «случайным» наездом машины. Когда после смерти Сталина к власти пришел триумвират Маленков–Берия–Хрущев, Фадеев, опасаясь немедленной расправы, решил кинуть своему врагу очередную кость, надеясь, что это предательство его спасет. Он горько сожалел об этом, особенно после ареста Берии в конце мая 1953 года, и сделал все, чтобы роман «За правое дело» был выпущен Воениздатом уже в 1954 году.

На Втором съезде писателей Фадеев публично покаялся: «Я до сих пор жалею, что проявил слабость, когда в своей статье о романе поддержал не только то, что было справедливым в критике в адрес этого романа, а и назвал роман идеологически вредным». Фадеев, правда, утверждал, что критика была небесполезна для Гроссмана и после очередной переработки роман «по праву занял свое место среди лучших книг года».

В начале мая 1956 года, после разоблачения Сталина XX съездом и всего за неделю до самоубийства, Фадеев сказал одному своему приятелю: «Мы сейчас все в дерьме. Никто сейчас после того, что произошло, по-настоящему писать не сможет — ни Шолохов, ни я, никто из людей нашего поколения».

В те же самые дни человек этого поколения Василий Гроссман самозабвенно работал над романом «Жизнь и судьба».

По праву памяти

Вторую книгу сталинградской эпопеи роман «Жизнь и судьба» Гроссман завершил в 1960-м. Друзья Гроссмана были убеждены, что если бы он отдал роман Твардовскому в «Новый мир», то катастрофа не разразилась бы. Напомню, что роман был передан в журнал «Знамя», и его редактор В. Кожевников, ужаснувшись прочитанному, отнес рукопись прямехонько на Лубянку. Остальные экземпляры ее в феврале 1961 года изъяли по ордеру — арест рукописи был новым жанром деятельности КПСС–КГБ. И хотя Гроссману удалось обмануть всемогущую контору и спасти два экземпляра рукописи, беспрецедентная жестокость, примененная к труду его жизни, убила писателя: Гроссман заболел и за три года рак свел его в могилу.

Понятно, что Твардовский не смог бы напечатать «Жизнь и судьбу», но то, что он не повез бы рукопись в КГБ, несомненно. Однако Гроссман был не в силах переступить через свою обиду — он не мог простить Твардовскому отречение от романа «За правое дело». Стенограмму погромного заседания в Союзе писателей 24 марта 1953 года, на которое Гроссман не явился, он прочел лишь в сентябре 1956 года. «Самое тяжелое чувство, — писал об этом Гроссман С. Липкину, — вызвала у меня речь Твардовского. Ты знаешь, прошло три года, я растерялся, читая его речь. Не думал я, что он мог так поступить. Он умнее других, и ум позволил ему быть хуже, подлее остальных. Ничтожный он, хоть с умом и талантом».

Эти слова горько читать каждому, кто ценит поэзию Твардовского и то, что он сделал в 1960-е годы, руководя «Новым миром».

Гроссману были близки и горестно-правдивый «Дом у дороги», и звонкий «Теркин», да и сам их автор, но о «Стране Муравии» он в «Жизни и судьбе» написал недвусмысленно: «Поэт, крестьянин от рождения, наделенный разумом и талантом, пишет с искренним чувством поэму, воспевающую кровавую пору страданий крестьянства, пору, пожравшую его честного и простодушного труженика-отца»; эти слова были тем более уместны, что сам Твардовский неизменно шпынял интеллигенцию — у нее-де сердце не болит за муки крестьянства, а переживает она лишь партийные репрессии 1937 года.

Твардовский умел больно обижать, а Гроссман не знал дара забывать. Чего стоит одна только идея Твардовского в пору редактирования романа «За правое дело», в котором недоброжелателей особенно раздражал физик Штрум: «Ну сделай своего Штрума начальником военторга». — «А какую должность ты предназначаешь Эйнштейну?» — спросил его Гроссман.

Узнав об отречении Твардовского от романа «За правое дело», Гроссман пошел в редакцию выяснять отношения. Диалог был таким (воспоминания С. Липкина):

— Ты что, хочешь, чтобы я партийный билет на стол выложил?

— Хочу, — сказал Гроссман.

Твардовский вспыхнул.

Когда Твардовский не рискнул напечатать рассказ Гроссмана «Тиргартен», он — и это особенно задело Гроссмана — стал оправдываться желанием уберечь автора от неприятностей (воспоминания Л. Лазарева). Да и другие, как бы мелкие, эпизоды память Гроссмана не стирала — Гроссман, как вспоминал Борис Слуцкий, с бешенством рассказывал о Твардовском: «Он на каком-то приеме говорит мне: “Посмотри на Бубеннова, он похож на Чехова”. Дело было до 1949 года, и Бубеннов в ту пору был просто молодой, быстро идущий в гору писатель. Но Гроссман никому и ничего не прощал, даже недогадливости».

И еще два эпизода, рассказанных С. Липкиным.

После ареста романа «Жизнь и судьба» к Гроссману чуть ли не в полночь приехал Твардовский, трезвый. Он сказал, что роман гениальный. Потом, выпив, плакал: «Нельзя у нас писать правду, нет свободы». А когда сразу после смерти Гроссмана Липкин обратился к Твардовскому с просьбой перепечатать в «Новом мире» из «Литературной Армении» замечательные очерки Гроссмана «Добро вам», тот наотрез отказался. «Он сказал, — пишет Липкин, — что высоко ценит моральные качества Василия Семеновича, но что писатель он средний. Я напомнил Твардовскому о его прежних, известных мне отзывах о Гроссмане, весьма хвалебных, даже восторженных. Твардовский крепко выругался, я ответил ему в том же духе, в общем только Юз Алешковский отважился бы воспроизвести в печати нашу литературную беседу».

Гроссман умер 15 сентября 1964 года, но в девятый номер «Нового мира», подписанный к печати 9 сентября, втиснули краткое сообщение о его смерти. Гроссман был назван замечательным русским советским писателем и одним из ближайших сотрудников журнала. Еще сообщалось, что до последних дней он работал над продолжением романа «За правое дело». Конечно, это была неправда, но сто тысяч подписчиков журнала получали право интересоваться судьбой рукописи, оставшейся от умершего писателя.

Радио LRT, lrt.lt

LRT продолжает публиковать рассказы из цикла «Камни памяти». Проект посвящен памяти выдающихся литваков – евреев, которые родились в Литве, жили здесь или разъехались отсюда по всему свету. Двадцать седьмой рассказ посвящен скульптору Марку Антокольскому.

Жителя Вильны Марка Антокольского с юности влекли гуманистические идеалы, он хлопотал о создании национальной школы еврейского искусства. Хотя его прославили в основном изваяния исторических деятелей и работы на религиозные темы, М. Антокольский в своих произведениях не избегал еврейской тематики. Он уехал из родного города в молодости, но долгое время, пока не начались проблемы со здоровьем, возвращался в Вильну.

1843 и 1840 годы – эти две даты рождения приписывают скульптору из Вильны Марку Антокольскому (настоящее имя Мордух – LRT.lt). В родном городе будущий всемирно известный художник прожил до 18 лет. Он очень рано полюбил рисовать, выучил французский язык, стал интересоваться историей и литературой.

В течение пяти лет Марк обучался резьбе, что, как говорят, и пробудило в нем амбиции скульптора. Ранние работы М. Антокольского были замечены – по рекомендации жены Виленского генерал-губернатора он поступил в Петербургское художественное училище. Здесь он проникся гуманистическими идеалами признанных российских писателей, художников, композиторов и критиков.

«Марк Антокольский всячески поддерживал других художников еврейского происхождения, литваков, желавших творить на национальную тематику. В письмах своим друзьям он всегда возвращался к мысли о том, что следует создать профессиональную школу именно еврейского искусства, куда на обучение следует принимать евреев.

В 1902 году Илья Гинзбург – ученик скульптора, которого он очень любил, – и художник Иегуда Пэн выступили с инициативой открытия в Вильне национальной школы еврейского искусства. В 1904 году было создано Виленское художественно-промышленное общество, во главе которого встал сын скульптора Лев Антокольский. А в 1905 году открылась Виленская школа еврейских ремесел.

В последнюю принимались ученики независимо от их социального статуса и происхождения. Именно в этой школе начал свою карьеру художник Лазарь Сегаль», – говорит искусствовед И. Шадзявичене, руководитель Центра толерантности Музея еврейской истории им. Гаона Виленского и Музея Самуила Бака.

«Сохранилось его интересное произведение „Бюст Мефистофеля“, вдохновением для которого послужил „Фауст“ Гете, – продолжает свой рассказ И. Шадзявичене. – В бюсте Антокольский, кажется, высмеивает антисемитизм».

Работая на Западе – в Берлине, Риме, Париже, – скульптор все время возвращался в родную Вильну, где нашел свою будущую жену. Правда, со временем поездкам художника в родной город стало мешать ухудшение здоровья.

В Вильне родились его ранние произведения – «Еврей-портной», «Скупой». М. Антокольский видел, как менялось, улучшалось материальное положение его бедного отца, поэтому иногда считается, что эта скульптура как бы отражала чувства скульптора к родной Вильне и отцу.

Наибольшую известность М. Антокольский приобрел благодаря скульптурам исторических личностей – царей, создавал произведения на религиозную тематику. В первые годы ХХ века, на Всемирной выставке в Париже, за свои работы он был награжден орденом Почетного легиона.

В 1904 году в Вильне, на нынешней Кафедральной площади, был установлен памятник императрице Екатерине Второй работы М. Антокольского, но в 1915 году его быстро демонтировали.

Марк Антокольский умер в 1902 году. Когда его останки провозили поездом в Петербург, на железнодорожной станции Вильны была сделана остановка, чтобы все желающие жители его родного города могли с ним попрощаться.

 Роберт Филпот, Лондон, “The Times of Israel”

19 апреля 1943 года отряд СС вошел в Варшавское гетто с целью возобновления депортации евреев в нацистские лагеря смерти, которая была приостановлена ​​из-за вооруженного сопротивления четырьмя месяцами ранее. Но эсэсовцы подверглись ожесточенной атаке и были вынуждены снова отступить. Нацистам потребуется больше месяца, чтобы подавить восстание в гетто, и еще месяц, чтобы искоренить последние очаги сопротивления. Восстание в Варшавском гетто — это, пожалуй, самый известный акт еврейского сопротивления во время Холокоста. Неизвестную историю сопротивления наглядно демонстрирует выставка, проходящая в настоящее время в лондонской библиотеке Винера по изучению Холокоста.

«Еврейское сопротивление Холокосту» опирается на уникальную библиотечную коллекцию фотографий, рукописей и более 1000 свидетельств очевидцев. «Одна из причин, по которой мы решили это сделать, заключалась в том, что об этом мало известно», – говорит доктор Барбара Уорнок, старший куратор библиотеки, о решении организовать выставку. «Когда люди в Великобритании задумываются о сопротивлении нацистам, на ум приходит французское Сопротивление. Люди, вероятно, не знают, что часть французского подполья были евреями, и, в равной степени, они не знают, что еврейское сопротивление Холокосту осуществлялось по всей Европе».

Исследование, проведенное Центром просвещения по вопросам Холокоста при Университетском колледже Лондона, также показывает, что многие британские школьники и студенты не знают о еврейском сопротивлении, добавляет она. Но, как ясно показывает выставка, в каждой европейской стране, подпавшей под власть нацистов, евреи оказывали сопротивление немцам, их союзникам и пособникам. Иногда это сопротивление было частью более широких подпольных организаций, а иногда евреи создавали свои собственные организации. Природа сопротивления была разнообразной и включала вооруженные восстания, спасательные миссии и «духовное сопротивление» – отказ сменить веру или отказаться от религиозных ритуалов даже в самых тяжелых обстоятельствах.

Евреи также рисковали своими жизнями, чтобы сохранить исторические документы и свидетельства, а также собрать и переправить за пределы территорий, оккупированных нацистами доказательства совершения геноцида. Выставка пытается не просто описать еврейское сопротивление во многих его формах, но и рассказать истории отдельных евреев, которые сопротивлялись их угнетателям. Варшава и Белосток, где несколько сотен еврейских боевиков подняли восстание в августе 1943 года, были всего лишь двумя из семи крупных и 45 небольших гетто в оккупированной Польше и Советском Союзе, где действовали еврейские подпольные группы. И эти два города были далеко не единственными свидетелями вооруженных восстаний евреев. В десятках гетто, включая Краков, Вильно, Ковно, Бендзин и Ченстохову, евреи поднимались против своих преследователей.

Множество препятствий

По всей Европе, способность евреев оказывать вооруженное сопротивление зависела от ряда факторов, объясняет Уорнок. Самым очевидным был доступ к оружию. Например, трудности, с которыми столкнулось венгерское сопротивление при получении оружия, помогают объяснить отсутствие значительного вооруженного сопротивления евреев в стране. Напротив, восстанию в Варшавском гетто помогло объединенное еврейское движение сопротивления, в которое входили люди с разными политическими убеждениями, от коммунистов до левых и правых сионистов и людей, связанных с польскими националистическими организациями. Рельеф местности также играл важную роль: болотистые леса Беларуси и Литвы служили укрытиями для партизанских отрядов, которые оказались особенно непроходимыми для немецкой армии. Наконец, есть вопрос о скорости, с которой разворачивался Холокост. «Например, в некоторых частях Украины ситуация развивалась очень быстро, и людям было очень трудно организоваться и отреагировать», – отмечает Уорнок. В Минском гетто – арене еще одного восстания – также были предприняты дерзкие попытки вывозить евреев и саботировать немецкие фабрики.

Выставка освещает историю Михаила Гебелева, который поддерживал связь между группами сопротивления внутри и за пределами гетто и организовывал массовые побеги в 1942 году. Но Гебелев отказался бежать сам. В возрасте 36 лет он был предан и убит нацистами в августе 1942 года. Отчасти благодаря его усилиям, около 10000 из 100 000 евреев, заключенных в Минское гетто, успешно бежали, и многие из них затем присоединились к советским партизанам. Успех операций по спасению в Минске также отражал то, как главы юденрата (еврейского совета) работали в тесном контакте с движением сопротивления.

Безоружное сопротивление

Однако такое сотрудничество между ними происходило не всегда. В Лодзи, втором по величине гетто Польши, юденрат и полиция гетто осуществляли жесткий контроль и, надеясь, что сотрудничество с нацистами спасет его жителей, активно препятствовали вооруженному или организованному сопротивлению. Хотя эта надежда в конечном итоге оказалась тщетной, тем не менее в гетто существовало сильное политическое, духовное и культурное сопротивление, примером которого является фотография элегантно одетой публики, наслаждающейся музыкальным вечером. Действительно, во всех гетто Восточной Европы и Советского Союза евреи организовывали нелегальные школы, театры и оркестры, открывали бесплатные столовые и социальные службы, а также участвовали в подпольных религиозных службах.

Некоторые из самых обширных культурных и образовательных программ были организованны в гетто Терезиенштадт, где условия, хотя и ужасные, были лучше, чем во многих других гетто. Филипп Манес, немецкий еврей и писатель, возглавил Ориентационную службу Терезиенштадта, которая организовала более 500 лекций. Манес и его жена погибли в Аушвице в конце 1944 года.

На выставке представлены некоторые из его дневников, которые были сохранены и отправлены другу, а затем его семье после войны. В других странах предпринимались важные усилия по сохранению еврейской культуры и истории. В Варшавском гетто организация «Онег Шаббат» прятала исторические документы и свидетельства в бидонах из-под молока и жестяных коробках. Выставка содержит фотографии Рахили Ауэрбах и Герша Вассера, двух из небольшого числа евреев, которые пережили разрушение гетто, помогая находить захороненные документы после войны. На другом снимке изображены три члена «бумажной бригады», которая помогла сохранить множество документов в Виленском гетто — поэты Шмерке Качергинский и Авраам Суцкевер и учитель Рахеле Пупко-Кринский.

Сопротивление в самом сердце тьмы

Как поясняет выставка, возможности и способность сопротивляться в лагерях были, конечно, гораздо более ограниченными. Тем не менее евреи возглавили шесть восстаний заключенных в концентрационных лагерях и лагерях смерти, и по крайней мере 18 из восстаний в рабочих лагерях. Восстание в лагере смерти Собибор 14 октября 1943 года координировалось польскими евреями-участниками сопротивления и советскими евреями-военнопленными. В ходе попытки побега 300 из 650 заключенных лагеря были убиты 11 сотрудников СС и охранников, включая заместителя коменданта Иоганна Ниманна. Сотня сбежавших пленных были схвачены, но 47 из участников восстания в Собиборе пережили войну. Двенадцать из этих выживших показаны на фотографии, сделанной в Люблине в августе 1944 года.

На выставке также представлен рассказ очевидца восстания в Треблинке из собрания библиотеки, предоставленный одним из выживших, Станиславом Коном. Тщательно спланированное восстание более 700 еврейских заключенных началось 2 августа 1943 года, после того как группа немецких и украинских охранников покинула лагерь, отправившись на экскурсию. Восставшие открыли оружейный магазин, используя ранее сделанный дубликат ключа, и изъяли пистолеты и гранаты. Здания были подожжены, охрана подверглась нападению, и в результате хаоса несколько сотен заключенных смогли бежать. Хотя многие из них были схвачены, 70 заключенных, участвовавших в восстании в Треблинке, были единственными евреями, выжившими в лагере смерти, ликвидированном в конце 1943 года. Год спустя, 7 октября 1944 года, еврейская зондеркоманда, или рабочие подразделения заключенных лагерей смерти, которым часто было поручено помогать в газовых камерах, взорвала Крематорий IV в Аушвице, вызвав восстание, в котором погибло около 500 заключенных.

Выставка подчеркивает решающую роль в восстании, которую сыграла польская еврейка Роза Робота, координировавшая контрабанду пороха от группы женщин, работавших на военном заводе, еврейскому подполью и зондеркоманде. Несмотря на кровавые последствия и смерть Роботы за две недели до эвакуации лагеря, Крематорий IV был поврежден и больше не использовался.

На выставке также рассказывается история, возможно, самого знаменитого из 144 заключенных, сбежавших из Аушвица. Рудольф Врба и Альфред Ветцлер скрылись в апреле 1944 года в рамках плана подполья, призванного рассказать миру об ужасах, творимых в лагере. Прятавшись в течение трех дней в поленнице, пока охранники искали их, Вбра и Ветцлер направились в Словакию, где их приютил местный Еврейский совет. Составленный ими отчет о лагере, в который вошли сведения о количестве привозимых для уничтожения людей, через три месяца попал в международную прессу. Сообщение усилило давление на венгерского лидера, адмирала Миклоша Хорти, чтобы тот прекратил депортации в Аушвиц. Хотя они возобновились в ноябре 1944 года после того, как нацисты низложили Хорти, выживание 250000 венгерских евреев можно частично объяснить храбростью Ветцлера и Врбы.

Подлинные мстители

Помимо гетто и лагерей, евреи также играли важную роль в партизанских и повстанческих отрядах, которые сопротивлялись нацистскому правлению от лесов Беларуси до берегов южной Франции. До 30000 евреев были партизанами в оккупированных России, Украине и странах Балтии. Многие служили в советских партизанских отрядах, но, столкнувшись с антисемитизмом и враждебностью, многие решили создать свои собственные отряды. На выставке рассказывается об отряде Тувии Бельского, который начинался как группа из 30 партизан, укрывавшихся в лесах Беларуси летом 1942 года. Она нападала на коллаборационистов, особенно на тех, кто убивал или предавал евреев, но основной целью отряда было спасение евреев. К концу войны около 1200 евреев жили в лесах под защитой Бельского и его братьев. Другой еврейский партизанский отряд «Мстители», деятельность которого описана на выставке, действовал в литовских лесах. Его лидеры – Абба Ковнер, Ружка Корчак и Витка Кемпнер – сумели избежать массовых убийств, совершенных нацистами и их подручными в Вильно. Отряду приписывают убийство более 200 солдат противника, спасение не менее 70 евреев и уничтожение 180 миль железнодорожных путей. После войны Ковнер был одним из основателей подпольного движения, помогавшего евреям бежать из Европы в Палестину, и секретной организации «Накам», которая планировала отомстить немцам за Холокост.

На другой стороне континента, как отмечается на выставке, евреи были очень заметно представлены в движениях сопротивления Германии, Австрии и Западной Европы. Например, партизанский отряд французских коммунистов FTP-MOI, начавший действовать в сентябре 1942 года, в основном состоял из евреев. Когда парижский отряд FTP-MOI, известный как группа Манушяна, был задержан в конце 1943 года, более половины из 23 его членов были евреями. Попытки немцев сделать из последовавшего за этим суда и казни пропагандистскую акцию — были напечатаны тысячи копий печально известного «Красного плаката», изображающего эту группу как группу еврейских террористов-иностранцев, дали обратный эффект. Вместо этого многие представители общественности считали участников группы героями, а на плакате часто появлялись надписи: «Они умерли за Францию». Поскольку многие евреи в соседней Бельгии, бежали туда именно для того, чтобы избежать антисемитского притеснения, они помогли основать одно из крупнейших движений сопротивления в Европе.

Многие евреи были членами коммунистической «Партизанской армии», группы вооруженного сопротивления. Другие тяготели к MOI – иммигрантской секции левого «Фронта независимости» (FI), третьи — к главному правоцентристскому движению сопротивления – «Национальному Бельгийскому движению».

Спасение детей

Комитет защиты евреев (CDJ), который работал под эгидой FI и в конечном итоге стал представлять большинство еврейских групп в Бельгии, был основан Хавой Гройсман и ее мужем Гертом Йоспа в сентябре 1942 года. Они подделывали продовольственные карточки и документы и создали сеть приютов для еврейских детей. Каталог, изданный к выставке, включает отчет о работе CDJ, переданный библиотеке Винера в 1957 году одним из ее членов Идой Стерно. В нем она описывает, как она нашла укрытие для 13 еврейских девочек в монастыре в Андерлехте. Когда прятавшихся там девочек предал доносчик, глава монастыря сестра Мария-Орели уговорила гестапо вернуться на следующий день, чтобы позволить ее подопечным собраться. FI использовал эту задержку, чтобы устроить фальшивый набег на монастырь, связав монахинь, чтобы все выглядело более достоверным, а затем увезла девочек в другие убежища.

Усилия CDJ, которые спасли около 2400 детей, иногда были еще смелее. Например, 19 апреля 1943 года он атаковал транспортную колонну, направлявшуюся в Освенцим, и освободил 17 заключенных. Некоторые из тех, кто помогал спасать еврейских детей, сами едва были взрослыми. Бернарду Мусманду было всего 10 лет во время немецкого вторжения во Францию ​​в 1940 году. Отправленный его семьей в школу-интернат, где он выдавал себя за католика, Мусманд стал участвовать в деятельности Сопротивления и помогал подделывать документы для тех, кто бежал от нацистов. К 14 годам он был членом Маки, вооруженной партизанской группы, базировавшейся в южных горах Франции. Он участвовал в боях и помогал евреям и сбитым летчикам союзников бежать через границу в относительно безопасную нейтральную Испанию. Эти и другие усилия по сопротивлению и спасению помогли гарантировать, что, несмотря на ужасные общие потери, 250000 из 330000 евреев, проживавших во Франции во время немецкого вторжения, пережили войну.

Восстановить справедливость

Как показано на выставке, еврейское сопротивление проникло и в самое сердце Рейха. В нем рассказывается трагическая история группы Баума. Основанная Гербертом Баумом вместе с его женой и друзьями в 1930-х годах, в 1940 году она выросла до более чем 100 членов; многие, как и сам Баум, были молодыми евреями, трудившимися в качестве подневольными рабочих. Деятельность группы, которая включала распространение листовок, освещающих зверства, совершенные их собратьями-немцами на Востоке, была опасной. Однако поджог 18 мая 1942 года, направленный против «Советского рая», антисемитской и антикоммунистической выставки, устроенной нацистами в Берлине, привел к аресту многих членов группы. Баум был убит в тюрьме в июне 1942 года, а другие члены организации были казнены.

Но для организаторов выставки вспомнить героизм и самопожертвование Баума и его товарищей – вместе с бесчисленным множеством других евреев, которые сопротивлялись нацистам — это не просто наконец рассказать историю, которая  долго оставалась нерассказанной. Это также вопрос установления исторической справедливости. «Важно опровергнуть этот миф о том, что евреи не сопротивлялись, который был довольно широко распространен, и возможно, некоторые люди до сих пор придерживаются этого мнения», – говорит Уорнок. «Было так много примеров сопротивления в самых экстремальных и сложных обстоятельствах, и это исследование и выставка показывают, что всякий раз, когда у них была возможность, люди сопротивлялись тем или иным образом», – говорит она.

Футбольный клуб «Челси» в партнерстве с Jewish News и известным британским израильским уличным художником Соломоном Соуза открыли выставку 49 Flames – «Еврейские спортсмены и Холокост».

https://www.49flames.com/exhibition

В прошлом году «Челси» и владелец клуба Роман Абрамович поручили Соузе создать мемориальную фреску с изображениями еврейских футболистов, погибших во время Холокоста. Последний фрагмент был представлен в этом году на стадионе Стэмфорд Бридж во время Дня памяти жертв Холокоста.

Сейчас клуб работает с Соуза над организацией выставки портретов еврейских спортсменов, убитых нацистами во время Второй мировой войны. Это часть кампании клуба «Скажи антисемитизму нет», финансируемой Романом Абрамовичем.

Название 49 Flames отсылает к числу олимпийских медалистов, убитых во время Холокоста.

…Двоюродные братья, гимнасты Альфред Флатов и Густав Феликс Флатов – немецкие еврейские золотые медалисты на первых Олимпийских играх 1896 года в Афинах, умрут от голода в концлагере Терезиенштадт во время Холокоста. Немецкая еврейская легкоатлетка Лилли Хенох, установившая четыре мировых рекорда и победившая в 10 национальных чемпионатах Германии в четырех различных дисциплинах в 1942 году вместе с матерью депортирована в Ригу и там убита…

Выставка получила содействие видных деятелей: президента Израиля Реувена Ривлина, израильского политика и правозащитника Натана Щаранского, советника правительства Великобритании по антисемитизму лорда Джона Манна, британского пэра лорда Яна Остина, Карена Поллока из Образовательного фонда Холокоста, председателя Еврейского агентства Айзека Герцога, пережившего Холокост чемпиона-тяжелоатлета сэра Бена Хелфготта, члена Антидиффамационной лиги Шарон Назарян и других.

Тренер клуба Фрэнк Лэмпард сказал: «Спорт обладает огромной силой объединять, и, делясь историями этих спортсменов, мы надеемся вдохновить будущие поколения на постоянную борьбу с антисемитизмом, дискриминацией и расизмом».

Менеджер женского клуба Челси Эмма Хейс добавила: «Это так важно знать, что спорт не застрахован от ужасов прошлого. Выставка напоминает о самых мрачных моментах нашей истории. Мы видим Холокост глазами спортсменов-мужчин и женщин со всего мира. Истории еврейских спортсменов, таких как Лилли Хенох, Анна Дрезден-Полак и Гертруда Клейнова, напоминают нам, что мы и как клуб, и как отдельные футболисты, не имеем права принимать нашу свободу как должное».

Во вторник состоялась встреча премьер-министра Израиля Биньямин Нетаньяху с послом Литвы в Израиле Линой Антанавичене.

Литовский дипломат вручила главе правительства Израиля коллекционную монету Банка Литвы, а также марку и конверт первого дня со спецгашением Почты Литвы, выпущенные к 300-летию со дня рождения Виленского Гаона и году истории евреев Литвы.

«Это очень трогательно. Отрадно, что это – первая европейская монета с ивритскими буквами. Для меня это имеет особое значение, ведь моя семья с литвакскими корнями, и мы являемся потомками Виленского Гаона. Кроме того, хочу поблагодарить заканчивающего свою каденцию премьер-министра Саулюса Сквернялиса, главу Центробанка Литвы Витаутаса Василяускаса и, конечно, мои поздравления назначенной на пост главы правительства Ингриде Шимоните», – сказал во время встречи Б. Нетаньяху и добавил, что коллекционная монета будет украшать его рабочий стол.

 

Дорогие друзья,

Смотрите и читайте на сайте газеты «Обзор» необычную

 по формату мультимедийную публикацию

«ТРИУМФ И ТРАГЕДИЯ ЙОЗЕФА ШМИДТА»,

посвященную гениальному тенору 20-30-х годов.

 Автор – исследователь жизни и творчества певца

Леонид Флейдерман.

В статье подробно повествуется о жизненном пути певца, представлено большое число документальных и фотографических материалов. Благодаря возможностям сайта газеты, вы сможете услышать многочисленные записи певца и увидеть фрагменты из фильмов.

Вы узнаете много нового и будете покорены уникальными фонограммами Й. Шмидта.

Йозеф Шмидт (1904-1942)

«Триумф и трагедия Йозефа Шмидта»

1 часть  https://www.obzor.lt/news/n65617.html

2 часть  https://www.obzor.lt/news/n65819.html

3 часть  https://www.obzor.lt/news/n65826.html

4 ЧАСТЬ  https://www.obzor.lt/news/n65861.html

5 ЧАСТЬ  https://www.obzor.lt/news/n65896.html

Дорогие почитатели Йозефа Шмидта и те, кто впервые узнает об этом гениальном певце, я рад, что в наше “фантастическое” время смог договориться с редакцией литовской русскоязычной газеты «Обзор» и выставить на их сайте большую по размеру мультимедийную публикацию «Триумф и трагедия Йозефа Шмидта», которая кроме подробного повествования о жизни и творчестве певца, включает около 60 его фонограмм, множество фотографий и некоторых документов, а также фрагменты из фильмов. Представленный на сайте газеты «Обзор» материал примерно равен 3-4 моим видео-программам. Буду признателен, если вы разошлёте настоящее сообщение всем, кому это может быть интересным.

Конечно, не следует читать и слушать эту публикацию на смартфоне, т.к. она требует большого экрана и хорошего звука (колонки или наушники). Фонограммы в ней не просто разбросаны по тексту, а составляют с ним единую логическую композицию. Фотографии в статье активные – при щелчке мышки они появляются по центру экрана, во многих случаях большего размера.

Желаю всем вам новых и ярких впечатлений.

С наилучшими пожеланиями,

Леонид Флейдерман

Подходит к концу Год Виленского Гаона и истории евреев Литвы. В связи с этим Президент Литвы Гитанас Науседа дистанционно встретился с председателем Еврейской общины (литваков) Литвы Фаиной Куклянски и обсудил с ней актуальные для общины вопросы.

«Литовские евреи со времен Великого Княжества Литовского являются неотъемлемой частью нашего общества. На протяжении многих веков мы вместе строили наше государства, укрепляя и развивая науку, культуру, предпринимательство и безопасность.  Литовские евреи, живущие на Родине или разбросанные по всему миру, прославляют Литву», – сказал Г. Науседа.

От имени Еврейской общины Литвы Фаина Куклянски вручила Президенту страны памятную медаль Года Виленского Гаона и истории евреев Литвы, которую украшают важнейшие для Еврейской общины Литвы символы – Менора и столпы Гедиминаса. На медали также выгравирована строка из знаменитой поэмы Моше Кульбака «Вильнюс».

В ходе беседы президент Литвы Г. Науседа подчеркнул, что государство занимается и в дальнейшем будет заниматься решением вопросов исторической памяти, придерживаясь политики неприятия ксенофобии и антисемитизма.

Глава государства поблагодарил Еврейскую общину за активность в обществе и пожелал светлой и мирной Хануки.

Пресс-служба президента

Дорогие друзья, приглашаем вас виртуально принять участие в дискуссионном цикле «История евреев Литвы: направление на сегодняшний день»:

09 декабря, в среду, с 09.45 до 16.00 (по Вильнюсскому времени)

Прямая трансляция на литовском языке с синхронным переводом на английский начнется в 09.45 здесь: >>ČIA

Зрители смогут задать вопрос в окошке для сообщений.

Цикл организован Еврейской общиной Литвы вместе с Институтом истории Литвы и партнерами, он посвящен году Виленского Гаона и истории евреев Литвы.

В этом году из-за пандемии коронавируса не удалось провести Всемирный конгресс литваков, а также других мероприятий, приуроченных в году Виленского Гаона и истории евреев Литвы, поэтому дискуссионный цикл станет символическим итогом памятного года и Всемирной еврейской общине, и для всех, кому интересна еврейская история и культура Литвы.

Программа:

DW – “Немецкая волна”

Ровно полвека назад канцлер ФРГ Вилли Брандт опустился в Варшаве на колени перед памятником жертвам подавленного восстания в Варшавском гетто. Это коленопреклонение вошло в историю.

На фото: Варшава, 7 декабря 1970 года

30 секунд… Всего 30 секунд стоял он на коленях, но эти полминуты стали одним из самых значительных и самых знаменитых событий новейшей истории Европы. В декабре 1970 года социал-демократ Вилли Брандт стал первым канцлером ФРГ, который приехал в Польшу. Со времени окончания Второй мировой войны на тот момент прошло 25 лет. Вилли Брандт приехал в Варшаву, чтобы открыть новую страницу в отношениях между двумя странами, начать свою новую восточную политику, направленную на сближение со странами Восточной Европы.

Утром 7 декабря 1970 года Брандт возложил венок к мемориалу, посвященному восстанию в Варшавском гетто – отчаянному и дерзкому сопротивлению обреченных на смерть и боровшихся за сохранение своей чести евреев. Канцлер поправил черно-красно-золотую (цвета немецкого флага) ленту на венке и затем, склонив голову, встал на колени на холодный гранит. Вокруг суетились фотографы: они знали, что их снимки войдут в историю.

Когда слова застревают в горле

“Чувствуя тяжелый груз немецкой истории, в память о миллионах убитых, я сделал то, что делают люди, когда невозможно что-то сказать и слова застревают в горле”, – написал Вилли Брандт позже в своих воспоминаниях. Он, который всегда был противником национал-социализма и во времена “третьего рейха” эмигрировал, молил о прощении от имени своего народа.

Был ли этот символический жест запланирован? “Нет, не был, – пишет Брандт. – Члены делегации ФРГ были не меньше удивлены, чем репортеры и фотографы”. Для поляков это тоже оказалось неожиданным, рассказывает Кшиштоф Ружниевич, профессор истории Вроцлавского университета. До визита Брандта поляки к немцам продолжали относиться отрицательно. “Их изображали реваншистами, поджигателями войны, – говорит Ружниевич, – и вдруг западногерманский канцлер встает на колени. Его покаяние было искренним”. Польские власти оценили это как знак примирения, но, как подчеркивает историк, партийная пропаганда продолжала культивировать негативный образ немцев. Многие поляки вообще не узнали тогда о том, что произошло. В польских газетах фотографию коленопреклоненного канцлера ФРГ не тиражировали.

Политика сближения между Востоком и Западом

В самой Германии это событие поначалу оценили неоднозначно. Серьезная переоценка нацистского прошлого уже шла, но все же просить прощения за преступления тех лет многие еще не решались. Опросы того времени показывали, что почти каждый второй немец считал жест Вилли Брандта чрезмерным. Отчасти это связано с тем, почему вообще канцлер ФРГ поехал в Польшу. Он подписал там договор, официально закрепивший потерю восточных немецких территорий, которые после Второй мировой войны отошли к Польше. Консервативная оппозиция в ФРГ резко критиковала Варшавский договор 1970 года, и Брандта даже называли предателем родины.

Оглядываясь назад, многие историки считают сегодня, что признание де-факто границы по Одеру-Нейсе было шагом к будущему воссоединению Германии в 1990 году. Историк Кристина Майер (Kristina Meyer) из Фонда Вилли Брандта оценивает договор, подписанный в Варшаве, как общий фундамент для трудного налаживания отношений и сближения между Востоком и Западом в эпоху холодной войны. “А это привело в конечном итоге к партнерству Германии и Польши в объединенной Европе”, – подчеркивает Кристина Майер.

Сегодня, правда, все не так просто. Шесть лет национально-консервативного правительства в Польше отчасти привели в Варшаве к переоценке отношений между двумя странами. Польские власти резко критикуют Берлин и требуют от сегодняшней Германии компенсаций.

Как бы там ни было, но символический жест канцлера ФРГ давно стал одним из самых знаменитых исторических событий второй половины ХХ века – и не только потому, что именно символы часто делают историю. Коленопреклоненный Вилли Брандт изображен на памятной монете и почтовой марке, к 50-летию этого события в Германии приурочены различные памятные мероприятия. В Польше – нет.

23 ноября, по случаю Дня Литовской армии, в Каунасе на еврейском кладбище Жалякальнис были зажжены свечи в память о евреях, служивших в Литовской армии.

На фото: председатель Каунасской Еврейской общины Герцас Жакас и общественный деятель Раймундас Каминскас

В борьбе за независимость Литвы участвовало более трех тысяч военных еврейского происхождения, около 500 из них были добровольцами. 20 военных были отмечены высшими государственными наградами – Орденами Креста Витиса.

Центральный Государственный архив Литвы подготовил виртуальную выставку «Литовские евреи воины-добровольцы»:

http://virtualios-parodos.archyvai.lt/…/lietuvo…/exh-196