26 января пять ведущих компаний Германии приняли определение антисемитизма в совместной декларации, оглашенной накануне Международного дня памяти жертв Холокоста, сообщает «The Algemeiner».

Среди этих компаний – «Deutsche Bank, автомобильные фирмы «Daimler AG» и «Volkswagen», государственная железная дорога «Deutsche Bahn» и спортивный клуб «Borussia Dortmund». При содействии организации «Немецкие друзья Яд Вашем» корпорации приняли решение одобрить рабочее определение антисемитизма Международного альянса в память о Холокосте (IHRA), которое было принято Германией и 23 другими европейскими странами.

«Мы остро осознаем свою историческую ответственность и решительно привержены обществу и будущему без ненависти и экстремизма», – подчеркнул в заявлении генеральный директор «Deutsche Bahn» Ричард Лутц. «В этом совместном заявлении мы выражаем нашу солидарность с теми, кто сталкивается с антисемитизмом, и мы четко заявляем о своей приверженности Германии, открытой для мира, толерантной и разнообразной, свободной от антисемитизма и расизма».

Ведущие еврейские организации приветствовали решение одобрить рабочее определение, а Американский еврейский комитет назвал это «ясным сигналом». «Они говорят своим сотрудникам по всему миру, а также своим клиентам, что антисемитизму нет места в их организациях», – заявил д-р Ремко Лемхуис, директор берлинского отделения AJC. «Мы надеемся, что многие другие компании и организации предпримут аналогичные действия».

Реакция со стороны исследователей роли немецкой промышленности во время Холокоста и Второй мировой войны была неоднозначной. Некоторые из компаний, подписавших это заявление, подверглись критике за свою деятельность во время войны и часто признавали ее. «В целом, конечно, мне приятно, когда такие компании предпринимают шаги, чтобы признать свою историю», – заметил Нил Грегор, историк из Саутгемптонского университета, чья книга «Daimler-Benz в Третьем рейхе» исследовала, как фирма помогала режиму, и получала выгоду от этого. «Однако, как и многие ученые в этой области, я думаю, что данное заявление создает столько же проблем, сколько и решает», – заявил он «The Algemeiner».

Согласно разделу «Daimler-Benz в нацистскую эпоху» на ее сайте, автомобильная компания начала наращивать производство вооружений для режима в 1937 году, в конечном итоге используя рабов, взятых из концентрационных лагерей и тюрем, численность которых в итоге составили почти половину из 63610 сотрудников компании. История «Deutsche Bank», подготовленная компанией, описывала «самую мрачную главу» в прошлом финансового учреждения, которая включала отъем у собственников активов, находившихся под управлением банка, покупку золота, изъятого у жертв Холокоста, и ссуды, предоставленные строительным фирмам, работавшим в Аушвице.

«Volkswagen» признал использование рабского труда на своих предприятиях во время войны в ответ на судебный процесс 1998 года, создав фонд в размере 12 миллионов долларов для выплаты компенсаций выжившим рабочим. А в 2008 году государственная железная дорога «Deutsche Bahn» признала, что действия ее предшественницы, «Reichsbahn», были неотъемлемой частью «промышленного убийства миллионов людей». 26 января эти четыре корпорации и спортивный клуб «Borussia Dortmund», который руководит футбольной командой в немецкой земле Северный Рейн-Вестфалия – опубликовали фотографии с онлайн-церемонии, включавшей заявление о принятии определения антисемитизма, кадры возложения венков и комментарии сотрудников.

«Антисемитизму и расизму нет места в нашем обществе. Наша ответственность и долг – как отдельных лиц, и как компании – занять четкую позицию против ненависти и подстрекательства», – заявил Ола Каллениус, председатель правления «Daimler». «Кризисы часто пробуждают в людях лучшее, но иногда и худшее. Мы должны сохранить историю и ее уроки», – подчеркнул председатель наблюдательного совета «Deutsche Bank» Пауль Ахляйтнер.

На этой неделе молодые лидеры из Израиля, государств Персидского залива и других арабских стран вместе отметили Международный день памяти жертв Холокоста в рамках первого такого мероприятия на Ближнем Востоке, сообщает «Jewish News».

Выжившая в Аушвице Вера Кригель рассказала участникам мероприятия из Объединенных Арабских Эмиратов, Бахрейна, Марокко и Саудовской Аравии о том, что она пережила, подвергаясь опытам врача-нациста Йозефа Менгеле. К онлайн-мероприятию, организованному Центром социального предпринимательства Персидского залива («Sharaka»), обратился президент Израиля Реувен Ривлин, который сказал, что «очень волнующе» видеть, как молодые люди — представители всех религий со всего региона работают вместе. «Мы объединяем выживших в Холокосте с молодыми лидерами Израиля и стран Персидского залива, евреями, мусульманами, христианами и друзами, чтобы сказать «никогда больше»», – отметил он. «Пандемия закрыла границы и отдалила нас друг от друга, но она также напомнила нам о нашей общей человеческой природе и необходимости работать вместе … К сожалению, коронавирус породил больше антисемитских теорий заговора, и мы продолжаем видеть нападения на синагоги и еврейские учреждения».

Более 100 участников со всего мира отправляли друг другу сообщения во время телеконференции «Zoom», например, рассказывая друг другу, как написать «Никогда больше» на иврите и арабском языке. «Sharaka» использовала эту возможность, чтобы предложить план действий, который включал «пропаганду» определения антисемитизма Международного альянса в память о Холокосте (IHRA), куда входит несколько рабочих примеров, касающихся Израиля, а также «противодействия» движению «Бойкот, отчуждение и санкции» (BDS).

Сдерживая слезы, Кригель заявила молодым арабским лидерам: «Я так счастлива, так счастлива, так тронута, и я обнимаю всех вас. Я так счастлив, что вы хотите знать все о прошлом. Это так важно». Начав с арабского приветствия «Салам Алейкум», она заявила: «Я была подопытным кроликом для сатанинского доктора Менгеле. Моя самооценка, моя гордость, моя личность – все это у меня забрали. Я стала ничем. Я стала вытатуированным на руке номером – A26946. Это была моя личность».

Амджад Таха, соучредитель «Sharaka», сказал Вере, что у нее есть новый дом в Бахрейне и «в сердце каждого приверженца мира». Он предложил странам включить преследование евреев нацистами в школьную программу. «С юных лет и до окончания школы детям нужно рассказывать о Холокосте и способах борьбы с антисемитизмом».

Маджид ас-Сарра из ОАЭ заметил: «Мы живем вместе, мы держимся вместе, и вместе мы построим мир, свободный от антисемитизма и ненависти». Машаэль Аль-Шемери из Бахрейна заявил: «Я хотел бы сказать всем евреям и народу Израиля – вы больше не одиноки». Наджат Аль-Саид из Саудовской Аравии сказал: «Мы должны просвещать молодое поколение обо всех ужасах Холокоста, в том числе путем обеспечения преподавания темы Холокоста в школах в странах, подписавших Соглашения Авраама, и назначения специальных посланников для сохранения памяти о Холокосте».

Международная группа археологов, ведущая раскопки на месте нацистского лагеря смерти Собибор в Польше, обнаружила металлические жетоны, которые носили на шее уничтоженные здесь еврейские дети, депортированные из Голландии. На жетонах выбиты имена и даты рождения детей, а также название городов, в которых они жили.

Раскопки в Собиборе продолжаются уже несколько лет. Руководят ими израильтянин Йорам Хаими, поляк Войцех Мазурек и голландец Ивар Схуте, а участвуют, в том числе, и местные добровольцы. Находки, страшные “паспорта” периода Холокоста, будут представлены в новом корпусе музея.

“Насколько нам известно, такие жетоны обнаружены только в Собиборе. Они разных образцов. Это указывает, что, скорее всего, это была инициатива родителей, надеявшихся, что так детей удастся найти в хаосе Второй мировой войны. Имена детей – Леи, Деди, Анни, Давида – возвращают личность тем, кто был строчкой в нацистской статистике”, – говорит Йорам Хаими.

Он рассказывает, что археологи связались с мемориальным центром Камп Вестерборк на месте расположенного в Голландии транзитного лагеря, откуда евреев отправляли в лагеря уничтожения, и запросили дополнительную информацию.

“Я копаю в Собиборе десять лет, но тот день был самым страшным. Нам ответили сразу. Мы стояли с жетонами у крематориев. И тут на телефон приходят фотографии улыбающихся, хрупких детей. Их отправили сюда, чтобы убить. И ты стоишь и думаешь: как такое вообще могло быть?” – вспоминает израильский ученый.

Леа Юдит Де Ла Пенья погибла, когда ей было шесть лет. Она родилась 11 мая 1937 года в Амстердаме. На фотографии она совсем маленькая девочка, сидящая рядом с сервированным для чаепития столом.

Жетон восьмилетнего Деди Зака был обнаружен внутри крематория, в копоти. Он родился 23 февраля 1935 года. Они были доставлены в Собибор так называемым “детским транспортом” – эшелоном, в котором находились дети в возрасте 4-8 лет, отправленные на смерть без родителей. На фото он улыбается фотографу.

Анни Каппер было 12. Ее жетон был найден рядом с одним из массовых захоронений. Она родилась в 1931 году. Семья Анни жила в Амстердаме и была депортирована в Собибор 30 марта 1943 года. В 25 вагонах эшелона было 1255 человек. Прибыли они в лагерь смерти 2 апреля. Всех сразу отправили в газовые камеры.

Судьбу Анни разделил и прибывший тем же транспортом Давид Иегуда ван дер Вельде, которому было 11 лет. Его жетон сохранился не полностью. Тем не менее, ученым удалось установить имя мальчика.

Накануне Международного Дня памяти жертв Холокоста члены Еврейской общины (литваков) Литвы: Каунаса, Паневежиса, Шяуляй, Укмерге, Вильнюсской религиозной общины, Клайпеды, общины “Вильнюс – Литовский Иерусалим”, Швенчениса, Клайпедской религиозной общины и др., приняли участие во всемирной акции #MesPrismename #WeRemember #МыПомним

Дорогие друзья, завтра, 27 января, Еврейская община (литваков) Литвы организует виртуальную дискуссию, посвященную Международному Дню памяти жертв Холокоста. Начало дискуссии в 14.00. В ней примут участие: председатель ЕОЛ Фаина Куклянски, профессор Университета им. М. Рёмериса Юстинас Жилинскас, научный сотрудник Института истории и археологии Балтийского региона, доцент Гекторас Виткус, философ Паулюс Гритенас, руководитель программы Вильнюсского института политического анализа Донатас Пуслис. Модератор дискуссии – глава Мемориального фонда евреев Шядувы, поэт, эссеист Сергей Канович.

https://www.facebook.com/events/441397370453204/

Специально к Международному Дню Памяти жертв Холокоста театр Гешер приглашает на онлайн-показы спектаклей, связанных с этой самой печальной страницей в современной еврейской истории. Зрителей ждут три работы художественного руководителя театра Евгения Арье: “Враги. История любви”, “Шоша” и “Адам-сукин сын”.

С 24 по 31 января “Гешер” открывает спектакли для бесплатного просмотра и вновь приглашает к домашним экранам. В рамках “коронного” проекта “Синема Гешер” в ближайшее время зрителей ждут три постановки, связанные с темой Катастрофы. Напомним, что еще с самого начала карантина “Гешер” инициировал проект “Синема Гешер”, в рамках которого зрители смогли посмотреть онлайн не только спектакли, идущие в репертуаре, но и постановки прошедших лет. Также проходили еженедельные тематические онлайн-встречи, которые провел драматург, писатель и переводчик Рои Хен при участии актеров театра и приглашенных гостей, сообщает 9tv.co.il.

“Враги. История любви” по одноименному роману нобелевского лауреата Исаака Башевиса Зингера поднимает вечный экзистенциальный вопрос: можно ли вообще жить в этом мире после Катастрофы, и, если да, то как? Главный герой Герман Бродер (Исраэль (Саша) Демидов) живет в Нью-Йорке со своей второй женой, Ядвигой (Наташа Манор), простой польской крестьянкой, прятавшей его во время войны и мечтающей пройти гиюр. У Германа есть еще и любовница, находящаяся в постоянной депрессии, Маша (Эфрат Бен-Цур), живущая со своей матерью и ждущая развода от своего мужа. И тут появляется первая жена – Тамара (Лилиан Шели Рут), которая, как считал Герман, погибла в Катастрофе… Премьера спектакля состоялась в ноябре 2008 года.

“Шоша” также поставлен по роману Исаака Башевиса Зингера. Варшава конца тридцатых годов прошлого века, последние мирные дни накануне вторжения Гитлера.

Главный герой – молодой еврейский писатель Аарон Грейдингер (друзья зовут его Цуциком) в окружении варшавской богемы, журналистов и философов, американского миллионера и его эксцентричной любовницы, фанатиков-коммунистов, патриархальной еврейской семьи… Несколько женщин любят Аарона, превращая его жизнь в круговерть страстей и бесконечных недоразумений: коммунистка Дора, жена богача Селия, американская актриса Бетти, горничная – полячка Текла и, наконец, Шоша, подруга детства нашего героя. Ему предстоит сделать свой выбор, и от этого выбора зависит будущее Аарона Грейдингера, его жизнь и, возможно, смерть. Первый спектакль был сыгран в мае 2003 года.

“Адам-сукин сын” – по пьесе израильского драматурга Йорама Канюка.

В центре сюжета – судьба еврейского клоуна Адама Штайна. Пройдя ужасы концлагеря, где ему приходилось быть собакой коменданта и играть на скрипке у дверей газовой камеры, потеряв любимую жену, Адам остается в живых. Чудом избежав участи тех, кого он провожал на смерть, он тщетно пытается найти ответ на вопрос: кто он – жертва или пособник палачей? Мировая премьера спектакля состоялась на венском театральном фестивале в Вене в 1993 году.

Все спектакли сопровождаются титрами на русском языке и будут открыты для бесплатного просмотра с 24 по 31 января. Ссылка на просмотр: https://www.youtube.com/playlist?list=PLxlwS38j-scyqI66DVGwotQTRTWHl21mj

Европейская еврейская ассоциация (EJA), брюссельская неправительственная организация по защите интересов евреев, проведет большую онлайн-встречу, посвященную Международному дню памяти жертв Холокоста, 27 января. Онлайн-мероприятие, открытое для публики, будет транслироваться в прямом эфире газетой «The Jerusalem Post» и на странице EJA в «Фейсбуке». Церемония начнется в 14:00 по центральноевропейскому времени, в 15:00 по израильскому времени.

В ней примут участие высокопоставленные лица, включая членов Еврокомиссии, министров, сенаторов и парламентариев и членов Европейского парламента, а также еврейских лидеров со всей Европы, которые почтят память тех, кто погиб в один из самых мрачных периодов европейской истории. Правительство Израиля также будет представлено на министерском уровне. В рамках Zoom-мероприятия высокопоставленные политические и дипломатические деятели поделятся своими идеями и вступят в диалог с еврейскими лидерами со всего континента о наилучших способах искоренения зла антисемитизма, а также о растущих проблемах, создаваемых законами, влияющими на еврейскую жизнь и практики, такие как кошерный убой и обрезание.

Председатель EJA раввин Менахем Марголин, организатор онлайн-встречи, заявил: «Есть дни, которые выходят за рамки политического кризиса или кризиса в области здравоохранения, и урок прошлого слишком важен, чтобы его можно было упустить или проигнорировать независимо от обстоятельств. Международный день памяти жертв Холокоста — именно такой день. Еврейская жизнь в Европе в настоящее время подвергается двойной угрозе: со стороны антисемитизма, вдохновленного Covid-19, возродившего некоторые из худших наветов; и со стороны неоднократных нападок на еврейскую жизнь через законы, направленные против наших практик. Отголоски прошлого нельзя игнорировать».

27 января – Международный день памяти жертв Холокоста. Еврейская община (литваков) Литвы призывает всех неравнодушных жителей Литвы принять участие в акции #MesPrisimename #WeRemember #МыПомним, и почтить память еврейских общин городов и местечек Литвы, которые были уничтожены в годы Холокоста, а также почтить тех, кто, невзирая на смертельную опасность, спасал евреев от неминуемой гибели, и тех, кто спасся.

«Каждый годы мы вспоминаем трагедию уничтожения шести миллионов евреев Европы. Мы призываем руководство страны, политиков, академическую общественность и всех людей Литвы накануне Международного дня памяти жертв Холокоста вспомнить тех, кто был убит и растерзан в огне Холокоста. Это наша общая потеря», – говорит председатель Еврейской общины (литваков) Литвы Фаина Куклянски.

«Мы особенно призываем молодое поколение принять участие в акции #MesPrisimename молодое поколение. Мы обращаемся к школам, гимназиям, коллегиям – воспользоваться сегодняшней возможностью и уделить внимание вопросам просвещения о Холокосте, организовать виртуальные встречи с членами еврейских общин, которые помнят то страшное время. У нас еще есть уникальная возможность напрямую поговорить со свидетелями событий, давайте воспользуемся ею», – подчеркнула глава Еврейской общины Литвы.

В начале судебного процесса в Нюрнберге Юлиус Штрейхер сделал несколько нехарактерно дружеских заявлений о евреях – людях, демонизации которых он посвятил свою жизнь, пишет JTA.

Штрейхер, главный редактор антисемитского еженедельника «Der Sturmer», заявил, что всегда считал немецких евреев законными соотечественниками и долгое время поддерживал сионизм. «Итак, еврейский вопрос был для меня решен в Германии. Но я верил, что мы должны встретиться с сионистами, выслушать их требования», – заявил он 26 апреля 1946 года в военном трибунале, где он предстал перед судом с другими нацистскими чиновниками за преступления против человечности. Его заявления, резко контрастирующие с его геноцидной линией, отраженной в лозунгах типа «Германия будет жить до тех пор, пока она считает евреев смертельным врагом человечества», теперь впервые доступны в Интернете вместе с сотнями дополнительных часов аудио- и видеозаписи судебных процессов над 24 нацистами, закончившихся в 1946 году.

На этой неделе американский Мемориальный музей Холокоста разместил в Интернете более 700 часов аудиозаписей с судебных заседаний, а также 37 кинопленок, представленных в качестве доказательств. Судебные процессы, проведенные в военном трибунале с участием судей из союзных стран, включая Советский Союз, стали важной вехой в создании современного международного права в целом и судебном преследовании преступлений против человечности.

Газета Штрейхера была символом того, как нацистская пропаганда методично дегуманизировала евреев и использовала средства массовой информации, чтобы подготовить немцев-неевреев к осуществлению Холокоста. Штрейхер был казнен в 1946 году через повешение вместе с девятью другими нацистами, включая Ганса Франка, самого высокопоставленного нацистского чиновника в оккупированной Польше. Двое из 24 обвиняемых умерли во время судебных процессов, в том числе Герман Геринг, командующий ВВС нацистской Германии, покончил жизнь самоубийством. Еще один человек был заочно приговорен к смертной казни. Трое были оправданы, остальные приговорены к длительным срокам тюремного заключения.

Аудиозаписи, многие из которых сделаны на немецком языке без перевода, дают представление о настроении, мышлении и истории таких людей, как Франк и Штрейхер, который подробно рассказал о своей личной истории, когда он рос в небольшой деревне в Баварии, будучи самым младшим из девяти детей. Он также вспоминал, как какое-то время он шел по стопам отца и стал директором школы, прежде чем стал политическим радикалом и присоединился к нацистской партии Адольфа Гитлера, которая, по его мнению, предлагала лучший путь к восстановлению слабой экономики Германии и улучшению ее международного статуса после сокрушительного поражения в Первой мировой войне.

Академия наук Албании, важнейшее научное учреждение страны, 14 января приняла рабочее определение антисемитизма Международного альянса в память о Холокосте (IHRA), сообщает JNS.org.

Академия наук подтвердила это решение в письме, адресованном Роберту Зингеру, старшему советнику Движения по борьбе с антисемитизмом и председателю Центра еврейского влияния, Ноа Галь-Гендлеру, послу Израиля в Албании.

Определение, принятое IHRA, межправительственной организацией, включающей 34 страны-члена, представляет собой международно согласованную классификацию антисемитизма. В октябре 2020 года Албания стала первой страной с мусульманским большинством, принявшей это определение. Определение IHRA гласит: «Антисемитизм — это определенное восприятие евреев, которое может быть выражено как ненависть к евреям. Риторические и физические проявления антисемитизма направленые против евреев или неевреев и/или их собственности, в отношении еврейских общинных учреждений и религиозных объектов».

В письме Академия сообщила, что подтверждает свое отношение к историческим преступлениям, совершенным против евреев во время Холокоста, и заявила, что бесчеловечные акты, от которых они пострадали во время Второй мировой войны, не представляют собой явление, принадлежащее истории, но они предстают в форме опасности возрождения коллективных преступлений и расизма, этнической, религиозной и культурной ненависти».

Академия заявила, что для нее, как для учреждения, которое исторически способствовало изучению Холокоста и его уроков, принятие рабочего определения IHRA является «совершенно естественным шагом и согласуется с его собственным прошлым, а также с его правовой и гражданской миссией». Академия выпустит собственное заявление о принятии рабочего определения IHRA 26 января, сообщило Движение по борьбе с антисемитизмом. «Антисемитизм растет во всем мире, в том числе в академической сфере. Таким образом, определение IHRA никогда не было более важным, поскольку оно точно описывает, как выглядит ненависть к евреям», – говорится в заявлении Зингера. «Решение академии подтверждает решительную оппозицию Албании антисемитизму как общественному движению. Я надеюсь, что это послужит примером для других уважаемых академических институтов во всем мире».

Еврейские организации, политические лидеры и потомки выживших во время Холокоста 17 января почтили память шведского дипломата Рауля Валленберга, спасшего тысячи венгерских евреев во время Холокоста в годовщину его исчезновения, сообщает «The Algemeiner».

Валленберг, который вместе с Оскаром Шиндлером является одним из самых известных «Праведников народов мира», был шведским дипломатом, командированным в Будапешт. В 1944 году он начал выдавать дипломатические документы тысячам евреев, которым угрожала депортация в Аушвиц и другие лагеря смерти, спасая их жизни. Как известно, Валленберг однажды вскочил на крышу поезда для депортации, заполненного евреями, и начал раздавать паспорта тем, кто находился внутри.

17 января 1945 года, после взятия Будаешта Красной Армией, Валленберг был арестован советской разведкой и исчез. Слухи о его судьбе ходили десятилетиями, и большинство полагало, что он умер в советской тюрьме где-то в конце 1940-х или начале 1950-х годов. Официально он был объявлен мертвым в 2016 году. Американский еврейский комитет почтил память дипломата, заявив: «Через 76 лет после его исчезновения мы чтим «шведского Шиндлера» Рауля Валленберга, героя, спасшего десятки тысяч евреев в оккупированной нацистами Венгрии. Пусть его храбрость навсегда останется в памяти и станет источником вдохновения для будущих поколений».

Министерство иностранных дел Швеции заявило: «Каждый год 17 января мы чтим память Рауля Валленберга. Его моральное мужество навсегда останется в памяти. Как и Рауль, вы можете изменить ситуацию своим участием и действиями. Как и Рауль, вы можете изменить ситуацию через свою вовлеченность и действия. Присоединяйтесь к нам и зажгите сегодня свечу за Рауля, его гуманитарные дела и человеческую солидарность!»

Посольство США в Будапеште также почтило память Валленберга, заявив: «В этот день в прошлом году мы отмечали 75-ю годовщину освобождения Будапештского гетто и похищение шведского дипломата Валленберга, спасшего тысячи евреев». Премьер-министр Канады Джастин Трюдо заявил: «Героические усилия Рауля Валленберга во время Холокоста спасли десятки тысяч венгерских евреев от преследований и смерти. Сегодня, воздавая должное его храбрости, мы также должны задуматься о его наследии и продолжать бороться с антисемитизмом, ненавистью и расизмом».

Канадский политический обозреватель Чарльз Адлер, сын еврея, спасенного Валленбергом, отдал дань уважения дипломату, заявив: «Моя 10-летняя мама выжила благодаря порядочности, самоотверженности и героизму шведского дипломата Рауля Валленберга». «Валленберга отправили в ГУЛАГ в Сибири, недалеко от того места, где советский режим заключил в тюрьму моего отца на три года», – добавил он. «Он выбрался оттуда с измученной душой. Встреча с мамой придала его жизни смысл. Они бы никогда не встретились, если бы не Валленберг».

lechaim.ru

В этот день, 5 швата, умер поэт Авром Суцкевер. «Лехаим» продолжает публиковать фрагменты «Мозаики еврейских судеб. ХХ век» , книги историка литературы Бориса Фрезинского, ушедшего из жизни в декабре минувшего года.

Поэт Авром Суцкевер — в тридцать и в девяносто

Еврейский поэт Авром Суцкевер родился в Литве в 1913 году. Европейские читатели литературы на идише узнали его еще до Второй мировой войны. В 1939‑м Суцкевер стал гражданином СССР (при этом он никуда не переезжал, новое гражданство пришло само: вместе с танками Красной армии, оккупировавшей Литву). Это новое гражданство Суцкевер имел 7 лет, из которых 3 года оно не действовало: в 1941—1944 годах Литву оккупировал уже не Сталин, а его коллега Гитлер (для Суцкевера именно эти годы оказались беспросветным кошмаром; впрочем, большинство евреев Литвы до 1944‑го не дотянуло).

Из страны, победившей Гитлера, Суцкеверу удалось уехать в 1946‑м: сначала в Польшу, а затем в Палестину, как называли Израиль до его провозглашения. Для него это была вторая большая удача — не трудно представить, что его ожидало бы в СССР в 1949‑м. Свои 90 лет он встретил на «исторической родине» с ясным умом и хорошей памятью.

Советские любители поэзии стихов Суцкевера не знали, потому что они не переводились и не печатались (хотя сам Суцкевер до сих пор вспоминает свое стихотворение, переведенное Пастернаком, — перевод этот, увы, так и не напечатан). В поначалу знаменитой своим либерализмом советской Краткой литературной энциклопедии имя Суцкевера, набранное мелким шрифтом, встречается один раз — в перечне авторов, печатаемых в Израиле на идише (1966). Не слышали о поэте Суцкевере и в нынешней России, где разнообразие переводимой литературы способно ошеломить любого книжного человека.

Между тем в жизни Суцкевера был один день, когда в СССР о нем узнали едва ли не все грамотные люди. Это произошло 29 апреля 1944 года — в тот день главная, миллионнотиражная газета «Правда» напечатала статью главного (не по должности, а по гамбургскому счету) публициста Ильи Эренбурга, впечатляюще названную «Торжество человека». Это была статья о Суцкевере — еврейском поэте и еврейском партизане.

«Я давно слыхал о стихах Суцкевера, — писал в ней Эренбург. — Мне говорили о них и замечательный австрийский романист, и польский поэт Тувим». Тут необходим комментарий: сам Эренбург на идише не читал, а читали его друзья, которых он назвал; знаменитый австрийский романист — это, разумеется, Йозеф Рот, с которым Эренбург дружил, но его имя было тогда через цензуру непроходимо. Что же касается Тувима, то недавно Суцкевер, вспоминая о своих встречах с ним в Варшаве в 1930‑е годы, заметил: «Бог захотел, чтобы при встрече Эренбурга с Тувимом — они были друзья — он спросил, как обстоят дела в Польше с поэзией. Тувим ответил, что новых сил не видит, но познакомился с еврейским поэтом и был воодушевлен стихами, которые тот читал, а фамилия поэта — Суцкевер. А у Эренбурга была феноменальная память…»

Рассказав в «Торжестве человека» о том, как еврейские партизаны отбили у немцев украденные ими в России и Литве памятники культуры (манускрипты XV и XVI веков, рисунки Репина, письма Толстого и Горького), а Суцкевер привез их в Москву, Эренбург не ограничился повествованием о партизанских подвигах, он говорил и о стихах Суцкевера, о содержании его поэмы «Кол нидре», написанной в 1942 году. Не сказал он только о том, как и почему Суцкевер оказался в 1944 году в Москве. Об этом Суцкевер поведал все в том же интервью, которое я уже цитировал. Из Виленского гетто ему удалось передать свою поэму «Кол нидре» партизану из леса, попросив его, если можно, переслать ее в Москву Юстасу Палецкису, литовскому президенту. Палецкис знал идиш, был хорошо знаком с Суцкевером и даже переводил его стихи на литовский. Поэма до Палецкиса дошла, и он рассказал об этом Эренбургу, с которым дружил. А в 1944 году Палецкис смог организовать посылку спецсамолета в Литву за Суцкевером и в Москве познакомил его с Ильей Григорьевичем.

«Эренбург был в моих глазах интереснейшим писателем, — рассказывал Суцкевер. — Он меня просил читать ему стихи на иврите. Я ему рассказал, что учился в ивритской гимназии, и читал ему наизусть строки из баллад Черниховского. Он был в восторге. “Я не могу освободиться от волшебства ивритских звуков”, — часто говорил он мне. Он мне читал свои военные стихи по‑русски. Я перевел его стихотворение, где была строчка “Мать мою звали по имени Хана”, на идиш. Я очень любил Эренбурга раньше, люблю и теперь. За все, что Эренбург для меня сделал, я не мог и десятой доли отплатить».

(Замечу, что в 1945 году Эренбург включил статью «Торжество человека» в четвертый том своей публицистики «Война» — более того, она открывала одноименный раздел книги; книгу успели набрать, но после 14 апреля, когда Эренбурга по указанию Сталина обвинили в «разжигании ненависти к немецкому народу», — набор рассыпали.)

Следующие встречи Эренбурга с виленским поэтом были уже в освобожденной от немцев Литве, куда Эренбург приезжал в 1944 году и где встречался с еврейскими партизанами.

Все это стоит за статьей Эренбурга. Но не только это. Современный читатель, который прочтет статью «Торжество человека», не сможет представить себе впечатления, которое она в 1944‑м произвела на читателей СССР вообще и на еврейских читателей в частности. Эренбург в 1944‑м получал десятки писем с вопросом: «Почему вы не пишете о подвигах евреев на войне?» Между тем начиная с 1943‑го он — публицист, всю войну едва ли не ежедневно выступавший в советской и зарубежной печати, официально признанный и всенародно любимый, — испытывал несомненные цензурные трудности во всем, что так или иначе касалось еврейской темы. Ему стоило неимоверных сил, литературной ловкости, воли и упорства, чтобы этот пресс превозмогать, хотя евреям‑фронтовикам, чувствовавшим себя на фронте куда свободнее, чем писатель в Москве, этого казалось недостаточно. Статья о Суцкевере, напечатанная в «Правде», воспринималась чуткими читателями Эренбурга как безусловная победа. (Замечу, что сегодня, когда усердием антисемитской пропаганды внедряется в сознание российских читателей неновая ложь, что евреи не воевали, обращение к опровергающим ее свидетельствам и документам военных лет чрезвычайно актуально.)

Сказав, что благодаря «Правде» в 1944‑м в СССР узнали имя Суцкевера, следует добавить: второй раз «Правда» написала о Суцкевере 4 марта 1946‑го, опубликовав репортаж «От имени человечества» своего спецкора на Нюрнбергском процессе писателя Бориса Полевого. Вот что он сообщал читателям: «Еврейский поэт Абрам Суцкевер, житель Вильно, человек с европейским именем, является на земле, вероятно, одним из немногих людей, кому удалось вырваться живым из организованного фашистами еврейского гетто. Обычно таких не было. Советские партизаны помогли Абраму Суцкеверу спастись из гетто. В Париже уже вышла его книжка “Виленское гетто”, которая в несколько дней разошлась в двух изданиях. Сейчас она выходит в Нью‑Йорке. Эта книжка написана кровью сердца. В ней поэт рассказал только то, что он видел своими глазами. Он рассказал об этом на суде. Он говорил, волнуясь, его голос дрожал, он часто бледнел и нервно хватался за края свидетельской трибуны. Одно воспоминание о том, что он видел и что пережил, доводило этого человека почти до обморочного состояния. А ведь он прошел суровую школу: он был партизаном. То, что он рассказал, действительно может заставить содрогнуться самого закаленного человека. Он не называл цифр, он говорил только о судьбе своей семьи. О своей жене, у которой на глазах был убит только что рожденный ребенок, о том, как она сама была увезена и убита, о том, как на улицах гетто мостовые иной раз были совершенно красными от крови, и кровь эта, как дождевая вода, текла по желобам вдоль тротуаров в сточные канавы. На глазах поэта гибли виднейшие представители интеллигенции, люди с европейскими именами, ученые, фамилии которых произносились с уважением во всем мире…»

Суцкевер попал в Нюрнберг стараниями Палецкиса, Эренбурга и Михоэлса. Когда он узнал, что его направляют на Нюрнбергский процесс над нацистскими преступниками, ему пришла в голову дикая мысль убить Геринга, от этой мысли его перед самой поездкой излечил Эренбург. Суцкевер рассказывал об этом так: «Пришел я к Эренбургу прощаться, посмотрел он так на меня, у него был необычный взгляд, поверх очков, и как он взглянет на человека, так сразу узнаёт, что тот думает, такое у меня было чувство, и вот я с ним расцеловался, и он мне говорит: “Это для тебя большая сатисфакция, что ты можешь отомстить убийцам нашего народа”. Так он мне сказал. Я говорю ему: “Дорогой Илья Григорьевич, прежде всего я вас благодарю за ваши усилия, но что касается мести, я с вами не согласен, главная месть произойдет, когда у нас будет собственная земля — Эрец‑Исраэль”. Он не поверил, что это для меня самое главное. И он мне говорит: “Предположим, разговор ведь между нами, вы застрелили убийцу, — он чувствовал, что я задумал, поэтому я считаю его гениальным человеком, я ведь никому не рассказывал о своем плане, а он через приспущенные очки читал мои мысли, — давайте на секунду представим, что вам пришла в голову мысль застрелить убийц, — он даже сказал Геринга, таких проницательных глаз я больше в своей жизни не встречал, — вы же этим ничего не добились”. Я спрашиваю: “Почему?” Он отвечает: “Потому что русские не поверят, что вы это сделали по собственной воле, они будут считать, что вас послали американцы. И американцы вам не поверят, и будут считать, что вас послали русские”. Неожиданная мысль! И где‑то он был прав. И это меня остановило. Это обезоружило мое геройство».

Две книги Суцкевера сохранились у Эренбурга — свидетельство доброго отношения к нему еврейского поэта — «Siberia. A Poem by A. Sutzkever» (London, New York, Toronto) с восемью рисунками Шагала и присланное к 75‑летию Ильи Григорьевича израильское издание с надписью на уже подзабытом русском: «Дорогой, уважаемый Илие Эренбург ко дню Вашего рождения посылаю Вам мою поэму о детстве моем. Дружественным приветом А. Суцкевер. 1.2.1966». Наконец, напомню, что, работая над мемуарами «Люди, годы, жизнь», Эренбург счел обязательным рассказать о встрече с Суцкевером (см. четвертую главу шестой книги), хотя прекрасно знал, что такого рода воспоминания давно уже злили Старую площадь.

Прошедший год был трудным для всех нас. Столкнувшись с пандемией COVID-19, мы стали свидетелями роста числа выпадов, распространяющих ненависть и пропагандирующих расизм не только в Литве, но и во всем мире. Это доказывает, что просвещение по вопросам Холокоста как никогда необходимо. Теории заговора о коронавирусе сеют все больше вражды и угрожают жизни людей. Все это поражает и пугает… но мы не сдаемся…

Ежегодно 27 января отмечается Международный день памяти жертв Холокоста. Именно в этот день, 76 лет назад, Советская армия освободила нацистский концлагерь Аушвиц-Биркенау.

80 лет назад в Литве начался геноцид евреев. В годы Холокоста было уничтожено около 95 % еврейского населения Литвы.

Еврейская община (литваков) Литвы призывает провести в эти дни просветительские мероприятия для молодежи, посвященные просвещению памяти о Холокосте, организовать виртуальные встречи с членами местных еврейских общин. Всё меньше людей могут свидетельствовать о том, что произошло с ними и с миллионами других евреев, чьи жизни унесла эта трагедия. Лишь в наших силах хранить о них память и больше никогда не допустить подобных преступлений.

Еврейская община (литваков) Литвы призывает присоединиться и принять участие во всемирной акции #WeRemember, выразить таким образом свою гражданскую позицию и почтить память жертв Холокоста. Сделайте и выкладывайте свои фотографии с надписью #WeRemember #МыПомним80 и ставьте такие же хештеги.

Здесь вы можете найти шаблон для печати

>>Čia galite rasti užrašo šabloną spausdinimui

До 25 января присылайте свои фотографии с надписью #WeRemember #МыПомним80 на почту: projects@lzb.lt

 

Еврейская община Литвы знает Симаса Левина, как председателя религиозной общины, объединяющей две Каунасские, Клайпедскую и Вильнюсскую общины. С. Левин стоял у истоков Вильнюсской Еврейской школы и был руководителем Социального Центра ЕОЛ.

С Симасом Левиным беседовала Илона Рукене:

– Как проходят молитвы в единственной действующей в Вильнюсе Хоральной синагоге?

– Молитвы проходят три раза в день. Верующих достаточно. Иудаизм – сложная религия. Люди приходят молиться утром, днем и вечером. Жизнь человека регулирует приход и уход из синагоги. Только в Шаббат служба проходит один раз. Летом в синагогу приходит больше людей, приезжают известные раввины – последователи Виленского Гаона. Многие гордятся своими литвакскими корнями, историей своих предков: с середины XIX века последователями Виленского Гаона была развита собственная система религиозного образования, методика изучения Торы. Молитве литваки уделяли весь день, потом уезжали в Волижнскую ешиву, которую основал и в ней преподавал ведущий ученик Гаона и один из крупнейших раввинов своего времени – Хаим из Воложина (Хаим бен Ицхак Воложинер – 1749-1821).

Во время еврейских праздников в Вильнюсской Хоральной синагоге обычно собирается много людей (так было до пандемии), и не только евреи. К нам любят приходить наши литовские друзья, дипломаты разных стран.

На фото:Симас Левин, раввин Шолом-Бер Крински, кантор Шмуэль Ятом и члены миньяна Вильнюсской Хоральной синагоги

– Симас, Вы родились в Шяуляй после войны. Что Вы помните о тогдашней еврейской жизни?

– В 60-х г. ХX века Шяуляй был странным городом. Советское время. Еще существовали нелегальные «синагоги» в квартирах. Почти все мужчины города, которые пережили Холокост и войну, шли на молитву. Не знаю, чего там было больше – религиозности или необходимости этнической общности говорить на родном идише? Вспоминать пережитое во время Холокста? А, может, инстинктивное психотерапевтическое желание залечить раны своих душ? Каждый хотел радоваться жизни, которую им подарила чудесная лотерея судьбы…

Евреи города держались друг друга, были готовы поддержать каждого, кто нуждался в этом. Это была на самом деле неформальная община.  Ее лидером стала… семья с большой квартирой. У них и проводили все традиционные вечера, Шаббаты. Помню, что это продолжалось до самого восстановления независимости Литвы.

– Какое у Вас было детство? Что Вам рассказывали родители? Довольно часто в еврейских семьях не говорили о Холокосте, о гибели членов семьи.

– Детей города называли «еврейчиками». Помню, особенно желанным праздником была Ханука: нас ждали «хануке гелт», «пончикес», «латкес». Родители вырезали из дерева «дрейдл» (волчок)… Кому-то повезло сохранить семейные реликвии (настоящее чудо!) – зажигали свечи в довоенных ханукальных подсвечниках. Все «сбрасывались», чтобы приготовить нам праздник, чудо Хануки… Сегодня понимаю, что наши родители делали все, чтобы мы не знали о том, что им пришлось пережить…

И сегодня большинство евреев – выходцев из Шяуляй знают и говорят на идише. Мы «фун Шавл» (из Шяуляй, пер. с идиша), разбросанные судьбой по всему миру, поддерживаем связь.

Многие родители, пережившие Холокост, избегали обучать своих детей идишу, и это способствовало исчезновению языка. А ведь на идише написана история евреев Литвы, книги, поэзия. Это сокровище, которое, не зная языка, будет нелегко найти и понять.

– В советское время евреи могли свободно ходить в Вильнюсскую синагогу и молиться?

– Синагога была передана еврейской общине сразу после войны в 1947 году. Это было совершенно непонятно: знаменитая Большая синагога, разрушенная и обгоревшая, все еще стояла и ее можно было восстановить, но в 1956 г. ее окончательно уничтожили…

После войны евреи свободно собирались в синагоге, полагая, что будет так, как в довоенное время. Но быстро опомнились, потому что начали приглашать молодых верующих на «парткомы», объяснять, что советский еврей в синагогу не ходит… Имея жизненный опыт многих поколений, евреи быстро все поняли. В то время около 2 % тогдашней еврейской общины Литвы (три тысячи человек) было сослано, т.к. большинство из них были зажиточными. Синагогу посещали в основном пожилые люди, они знали все молитвы, читали Тору. Очень быстро в Вильнюсской Хоральной синагоге появилась машина для выпечки мацы. Кстати, она и сейчас стоит на том же самом месте!

На фото: Симас Левин и раввин Шолом-Бер Крински

– Когда началось возрождение Литвы, Вы были одним из активных участников восстановления Еврейской общины Литвы, первым директором Вильнюсской еврейской школы, ее идейным руководителем, объяснявшим общественности о необходимости такой школы. Теперь, когда гимназия ОРТ им. Шолом-Алейхема стала одной из лучших в Литве, ни у кого не возникает сомнений в ее необходимости. Легко ли было создавать школу? Как это произошло?

– Это был длительный процесс. Национальное возрождение вдохновило нас. Евреи вместе с литовцами были у костров, у парламента. Мне посчастливилось быть в охраняемом парламенте, я видел тех, кто охранял здание тогдашнего Верховного Совета, они попеременно спали с ружьями. Глядя на них, я думал: как с такими ружьями они собираются защищать парламент? На, стоящие герои, полные энтузиазма, со старыми винтовками готовы умереть за Литву! Никогда не забуду этой картины… Национальное возрождение побудило нас восстановить еврейскую школу.

Большинство евреев не знали идиша и своих традиций, не читали еврейской истории. Что может объединить людей? Школа. Семён Финкельштейнас, который восстановил в 1989 г. еврейский спортивный клуб Литвы «Маккаби», вдохновил нас на создание школы. В то время я был уже опытным педагогом, работал директором школы в Паневежисе, писал докторскую диссертацию в Вильнюсском университете.

Вильнюсский отдел просвещения на удивление положительно отреагировал на наше желание создать еврейскую школу с преподаванием на литовском языке. Директор русской школы Лариса Яловая пошла нам на встречу и выделила помещение. Необходим был переходный период: собрать родителей, чтобы они пришли в школу; увидеть учителей, чтобы и учителя сели за парту для того, чтобы понять учебный процесс и культуру преподавания. Нужно было сделать переворот в сознании людей. Ведь родители не отдают своего ребенка в руки посторонних. На это потребовалось два года. Мы проводили интересные мероприятия, занятия. Родители привыкали к идее школы, видели учителей, изучали иврит и идиш.

Помню, нас вдохновляла необыкновенная изобретательность и энтузиазм Фриды Зиманене. Она всех звала в школу: «Ты еврей? Если еврей, почему не приходишь к нам?»

Мне очень помог тогдашний министр просвещения, профессор Генрикас Забулис. Мы получили помещение. После двух лет подготовки открыли первый класс с преподаванием на литовском. Моя жена была первой учительницей начальных классов.

Вместе с Мишей Якобасом (в то время он был моим заместителем и учителем математики) мы работали не покладая рук! Днем учились дети, а вечером приходили учиться родители… Таким было начало…

В 1991 г. Симас Левин уехал в Израиль. Известная еврейская организация JOINT направила Симаса создавать еврейские общины в России, на Дальнем Востоке. Директором еврейской школы им. Шолом-Алейхема стал М. Якобас. Прошло более 30 лет. Сейчас Гимназия ОРТ им. Шолом-Алейхема является одной из самых лучших и престижных в Вильнюсе. В ней учатся не только евреи, но и литовцы, русские, поляки и представители других национальностей. С 2020 г. гимназией руководит Рут Рехес.

Полина Пайлис 

http://club.berkovich-zametki.com/

Биографических данных Л. Кагана очень мало. Родился в 1910 г. в штетле Седа. Учился в Каунасской школе искусств. Но учёбу после первого курса не продолжил. Первые шаржи и карикатуры на страницах каунасских газет появились в 1931 г. В 1932–1933 годах состоялось пять выставок работ молодого карикатуриста.

B начале 20-го века и в межвоенные годы появились новые течения в искусстве, обусловленные новыми идеями и поисками новых выразительных средств. Два десятилетия в разных жанрах плодотворно творило в Литве немало талантливых художников-евреев:

• Неемия Арбит Блат (1908–1999),
• Зале Беккер (1896–1941/1942),
• Мотл Гинзбург (1909 — ?),
• Шолом Зельманович,
• Довид Каган,
• Элиас Каплан (1990–1944),
• Иосиф Каплан (1900–1942),
• Яков Липшиц (1903–1945),
• Яков Мессенблюм (18941–1933),
• Черне Перцикович (1912–1942),
• Хаим Меер Файнштейн (1911–1944),
• Бенцион Цукерман (1890–1941),
• Яков Шер (1890–1944),
• Иосиф Шлезингер (1919–1993),
• Нолик Шмидт (1925–1944).
• В Вильно (Польша) творили Хадаса Гуревич (1911–1943),
• Бенцион Михтом (1909–1941),
• Рахель Суцкевер (1909–1941),
• Шейне Эфрон (1909–1983).

Из перечисленных художников карикатуристом был также М. Гинзбург, но уровень его коллеги Л. Каплана — на порядок выше.

Биографических данных Л. Кагана очень мало. Родился в 1910 г. в штетле Седа. Учился в Каунасской школе искусств. Но учёбу после первого курса не продолжил. Первые шаржи и карикатуры на страницах каунасских газет появились в 1931 г. Во второй половине этого года он приезжает в Ригу, где его карьера складывается успешно. В латышском обществе, особенно в спортивных кругах, он считается способным шаржистом. Он принял участие в организованном Латвийским олимпийским комитетом конкурсе шаржа и занял первое место. Рисовал он и шаржи участников, проходивших в Риге международных соревнований по легкой атлетике. Чемпион Латвии Янис Далинш прислал художнику благодарственное письмо с просьбой уступить ему оригинал. Несколько редакций предложили Л. Кагану сотрудничать в их газетах.

В 1932–1933 годах состоялось пять выставок работ молодого карикатуриста. Первая открылась в Паланге 28 июля. О ней в газете „Lietuvos aidas“[летувос айдас, лит. яз.: эхо Литвы] журналист Tinteris опубликовал статью «О выставке шаржей и карикатур Л. Кагана в Паланге»:

«На выставке было представлено 150 шаржей и несколько карикатур на членов правительства, общественных деятелей, писателей, журналистов, деятелей театра и искусства. На карикатуру времени уходит немного, но Л. Каган способен передать не только внешнее сходство, но и характер изображаемого. Для этого недостаточно только хорошо владеть техникой рисунка, для этого несомненно нужен талант. Если говорить о технике, то карикатуры отличаются лаконичностью используемых линий и штрихов на рисунке. Глаз не утомляется. Шаржи, на которых минимум линий, высоко ценятся. Готовясь к выставке в Паланге, Л. Каган шаржировал клайпедчан и палангцев. Выставку открыл ведущий оперный певец Государственного театра К. Петраускас. Часть собранных денег получат неимущие учащиеся Палангской средней школы, в здании которой проходит выставка. К этой выставке заметен интерес общественности».

Вскоре в этой же газете появился ещё один материал о выставке:

«Художественная выставка в прямом смысле слова — не развлечение, так её не назовёшь. Но выставка шаржей и карикатур Л. Кагана в Паланге — со своеобразным оттенком развлечения. Просторный зал средней школы с плотно увешанными стенами похож на красивую гостиную для смеха и веселья. Со всех сторон смотрит много знакомых всем личностей, которые вызывают улыбки: министры, генералы, полковники, профессора, известные художники, общественные деятели. Соединение их личностных особенностей с похожестью на шаржах вызывает улыбку у самого хмурого человека и заставляет его лицо просветлеть. Те шаржи, где всего несколько штрихов, впечатляют особенно сильно, Выставка проходит успешно. За несколько дней её посетило около 300 человек, и все ушли, вволю насмеявшись, и в приподнятом настроении».

Был выпущен и каталог этой выставки.

Вторая выставка шаржей и карикатур Л. Кагана состоялась 14–21 августа в Шяуляй. Из газеты „Mūsų momentas“[мусу моментас, лит. яз.: наш момент]:

«Находившийся в городе министр В. Сидзикаускас открыл выставку такими словами: «Меня охватывает радость от того, что у нас появились такие способные деятели искусства, благодаря которым имя Литвы станет известным за её пределами». Экспонировалось более 100 рисунков молодого художника, на которых большей частью изображены шяуляйцы, но немало и каунасцев. Все шаржи на удивление удачны, не перегружены деталями, которые утомляли бы зрителя. Их отличие в том, что автор умеет передать в шарже индивидуальность позировавшего ему человека. Горожанам выставка интересна, они массово её посещают. По желанию общественности её даже продлили на два дня».

Третья выставка шаржей и карикатур Л. Кагана экспонировалась в Панявежисе 7–11 сентября. По прибытии художник поспешил запечатлеть представителей общественности города. Экспозицию открывал мэр Т. Хадакаускас. Художник обещал в дни работы выставки шаржировать посетителей. Интерес к ней был большой.

Четвёртая выставка шаржей и карикатур Л. Кагана открылась в Каунасе 4 декабря в салоне Общества независимых художников. Она была приурочена к 100-летнему юбилею литовской прессы. Была выставлена 201 работа, из них только три — групповая карикатура. Это были шаржи тех людей, имена которых часто встречались на страницах газет. По мнению посетителей, после выставки в Паланге у художника немалые успехи в творчестве. Он, не обидев шаржируемого, запечатлевал характерные его особенности. Критики высказывали замечание, что шаржи и карикатуры людей в полный рост ему не удаются. А в портретном жанре он рисовальщик сильный. В искусстве карикатуры он лидер сейчас. У приходивших на выставку кроме знакомства с работами шаржиста была и возможность посмеяться от души, — поводов было много. По желанию посетителей выставки Л. Каган рисовал их шаржи.

В этом же году был выпущен каталог 201 шаржа этой выставки.

Пятая выставка состоялась 16–17 июля 1933 г. в Мажейкяй.

25 февраля 1933 г. в Стокгольме открылась международная выставка карикатур и шаржей. Было представлено 1317 работ художников из 19 стран. От Литвы было 11 работ четырёх карикатуристов, в том числе и Л. Кагана.

В феврале 1938 г. „Lietuvos aidas“напечатала заметку: «Выставка карикатур Л. Кагана в Швеции»:

«В настоящее время он живёт и работает в Стокгольме. Нарисованные им шаржи Сведа Гедина [путешественник, журналист], Роберта Тейлора [актёр] и участников международного турнира по теннису поместила на своих страницах „Svenska Dagbladet“, при этом подчёркивается, что сам автор из Литвы. Благодаря директору Королевской оперы в столице открылась выставка 50 цветных его шаржей оперных артистов».

В интернете есть такая информация о Л. Кагане:

«В 1933 г. состоялись выставки в Стокгольме, затем в Латвии, Эстонии. В 1939-1940 гг. жил и творил в Дании. С началом немецкой оккупации страны дальнейшая судьба неизвестна».

В 1931–1937 годах более 100 шаржей и карикатур Л. Кагана на знаковые фигуры республики и события в политической и общественной жизни было опубликовано в литовских газетах и журналах. В „Akademikas“[академикас], „Diena“[дена, лит. яз.: день], „Dienos naujienos“[денос науенос, лит. яз.: новости дня], „Lietuvos aidas“, „Literatūros naujienos“[литературос науенос, лит. яз.: новости литературы], „Sekmadienis“[секмаденис, лит. яз.: воскресенье], „Studentų balsas“[студенту балсас, лит. яз.: голос студентов] и др. Эти работы можно увидеть на портале Литовской национальной библиотеки им. М. Мажвидаса.

 

Юозапас Гербачаускас — литовский и польский писатель, литературный критик, общественный деятелей

 

Миколас Букша — дирижёр, композитор

 

Реувен Рубинштейн — юрист, журналист, писатель, редактор

Лейб Гофмеклер — пианист, дирижёр

Михаил Чехов — русский и американский актёр, театральный педагог, режиссёр

 

Добавление от автора:

3 декабря 1932 г. газета «Lietuvos aidas» [летувос айдас, эхо Литвы] поместила карикатуру Л. Кагана на весь свой коллектив, художник среди сотрудников редакции и администрации изобразил и себя, он второй справа.

 

Бенедикт Сарнов, lechaim.ru

14 января исполнилось 130 лет со дня рождения Осипа Мандельштама

Предыдущий отрывок я оборвал на том, что ощутить свое родство с советской реальностью Мандельштаму помогла неприязнь к каким-то «юношам тепличным», среди которых он не хотел «разменивать последний грош души».

Кто же они – эти «тепличные юноши»?

Очевидно, какие-то рафинированные интеллигентные мальчики, любители стихов, поклонники, может быть, даже эпигоны.

Вероятно, эти «тепличные юноши», почитающие себя единственными законными наследниками и хранителями культуры и презрительно третирующие новую власть, и раньше раздражали Мандельштама, побуждая его из чувства противоречия искать с этой новой властью черты духовного родства.

Это предположение плохо уживается с высказанным раньше другим предположением, будто у Мандельштама никогда не было «комплекса советского человека». И тем не менее:

«Как-то, веселые и оживленные, вернулись они вдвоем (с Ахматовой. – Б.С.) из гостей. Осип Эмильевич сделал за один вечер несколько “гафф’ов”: не так и не с тем поздоровался, не то сказал на прощание и, главное, скучал, слушая чтение нового перевода “Эдипа в Колоне”. Переводил С.В. Шервинский вместе с В.О. Нилендером, кажется, именно Нилендер и читал в этот вечер. Домашние смешки и словечки вылились в шуточное четверостишие Мандельштама:

Знакомства нашего на склоне

Шервинский нас к себе зазвал

Послушать, как Эдип в колонне

С Нилендером маршировал.

С. В. Шервинский. «Молодой человек с Пречистенки», как назвал его Мандельштам.

Ахматова дружила с Шервинским, но для Мандельштама поэты и деятели искусств подобного склада были противопоказаны. Так как я слышала много восторженных отзывов о Шервинском от его учеников, в частности от моей подруги Лены, от артистов-чтецов, студентов ГИТИСа, от переводчиков, я спросила Осипа Эмильевича, как он относится к нему. “Молодой человек с Пречистенки, – равнодушно ответил Мандельштам, – он таким и остался”».

(Эмма Герштейн. Мемуары. М., 1998. С. 52)

Чтобы понять, что скрывалось за этой лаконичной характеристикой, процитирую небольшой отрывок из воспоминаний С. Ермолинского о Булгакове, где тема «Пречистенки» дана широко и подробно.

«…На бывшей Пречистенке, в ее тесных переулках, застроенных уютными особнячками, жила особая прослойка тогдашней московской интеллигенции. Территориальный признак здесь случаен (не обязательно “пречистенцу” жить на Пречистенке), но наименование это не случайно. Именно здесь исстари селилась московская профессура, имена ее до сих пор составляют гордость русской общественной жизни. Здесь находились и наиболее передовые гимназии – Поливанова, Арсеньевой, Медведевское реальное, 1-я Московская гимназия. В наше время эти традиции как бы продолжались, но они теряли живые корни, продолжая существовать искусственно, оранжерейно. Об этом сатирически повествует неоконченный роман общего нашего с Булгаковым друга Наталии Алексеевны Венкстерн “Гибель Пречистенки” (рукопись еще при жизни покойной писательницы передана в ЦГАЛИ). Частично на эту тему написана повесть С.С. Заяицкого, талантливого и язвительного писателя и драматурга, “Жизнеописание Лососинова” (повесть была издана в середине 20-х годов).

Советские “пречистенцы” жили келейной жизнью…

Они писали литературоведческие комментарии, выступали с небольшими, сугубо академическими статьями и публикациями в журналах и бюллетенях.

Жили они в тесном кругу, общаясь друг с другом.

Квартиры их, уплотненные в одну, реже в две комнаты, превратившись в коммунальные – самый распространенный вид жилища тогдашнего москвича, – напоминали застывшие музеи предреволюционной поры. В их комнатах громоздились красное дерево, старые книги, бронза, картины. Они были островитянами в мутном потоке нэпа, советской культуры, еще очень противоречивой, зачастую прямолинейно примитивной в своих первых проявлениях.

У пречистенцев чтились филологи и философы (не марксисты, конечно). Они забавлялись беседами о Риккерте и Когене. В моду входили Фрейд и Шпенглер с его пресловутым “Закатом Европы”, в котором их привлекала мысль, что главенство политики является типичным признаком вырождения общества. А посему они толковали об образе, взятом из природы и преображенном творчеством, о музыкальных корнях искусства, о мелодии, связанной с ритмом… В них все еще сохранялась рафинированность декадентщины предреволюционной поры, но они считали себя хранителями самых высоких традиций московской интеллигенции.

В этом кругу к Булгакову отнеслись с повышенной заинтересованностью. В нем хотели видеть своего представителя. Хотели видеть его на Голгофе, падающего под ударами, – чуть ли не мучеником… Он очень скоро почувствовал, что эта среда отягчает его, как гири».

(С. Ермолинский. Михаил Булгаков. Из записок разных лет. В кн.: Сергей Ермолинский. Драматические сочинения. М., 1982. С. 607, 608)

Воспоминания Ермолинского, предназначенные для опубликования в советской печати, рисуют автора человеком, внутренне не отделяющим себя от новой, советской культуры, хотя и сознающим ее «прямолинейную примитивность». Таким же или почти таким же изображено в воспоминаниях и социальное самочувствие Булгакова.

Попытку изобразить Булгакова человеком, тянущимся к «новой советской культуре», можно считать наивной. Но я думаю, что скорее всего эта попытка объясняется тактическими намерениями автора, его желанием задним числом обелить Булгакова в глазах начальства.

Но саму коллизию Ермолинский не выдумал. Об этом свидетельствует, например, такая короткая запись в дневнике Елены Сергеевны Булгаковой (8 февраля 1936 года).

С. А. Ермолинский: «Советские пречистенцы жили келейной жизнью…»

«Коля Лямин. После него М.А. говорил, что хочет написать или пьесу или роман “Пречистенка”, чтобы вывести эту старую Москву, которая его так раздражает».

(Михаил и Елена Булгаковы. Дневник Мастера и Маргариты. М., 2001. С. 237)

Как бы ни относился Булгаков к «новой советской культуре», от «пречистенцев» его явно что-то отталкивало.

Впрочем, не надо обладать особой проницательностью, чтобы угадать, что именно раздражало Булгакова в этой рафинированной среде. Раздражало то, что Ермолинский называет «оранжерейностью». (Совпадение этого слова с мандельштамовским эпитетом «тепличный» вряд ли можно считать случайностью.)

Оранжерейность (или тепличность) этого бытия проявлялась в стремлении жить так, как будто ничего не случилось. Жить, исходя из того, что случившееся – незаконно и потому заслуживает в лучшем случае снисходительного, полупрезрительного, скептического созерцания с высоты некоего Олимпа.

Раздражала позиция незаинтересованного наблюдателя, неплодотворная и совершенно неприемлемая для художника.

Конфликт этот не нов. Он существовал всегда. Однако новая ситуация, возникшая в России после октября 1917 года, не только обострила этот давний конфликт, но и придала ему несколько иной смысл.

Извечный конфликт этот связан с тем, что интеллигенты – не только творцы. Все не могут, да и не должны быть творцами. Помимо творцов есть «хранители».

Роль «хранителя» культуры не менее важна, не менее необходима, чем роль творца. Особенно повышается она в эпохи, когда культуре что-либо угрожает, когда на нее покушаются, когда вспыхивает эпидемия погрома культуры.

Движимый стремлением уберечь от погрома духовные ценности, «хранитель» испытывает острую неприязнь ко всему, что не укладывается в жесткие рамки его представлений о культуре. Постепенно эта неприязнь становится органическим свойством его личности.

Человека, который по самому складу своей личности призван творить новое, эта ограниченность не может не раздражать. Он знает свое:

 

«Культура не рента. Надо не только цитировать. Надо говорить так, чтобы слова становились цитатами».

(Эренбург)

Творцу органически враждебна сама идея консервации культурных достижений. Хотя бы даже его собственных.

Таковы предпосылки для возникновения неизбежного конфликта между «творцом» и «хранителем» культуры.

Прав в этом извечном споре обычно бывает творец. Но после октября 1917 года возникла принципиально новая ситуация. Эпидемия «погрома культуры» на этот раз вспыхнула в нетривиальной форме. Она притворилась созидательным пафосом. Государство, узаконившее погром культуры, притворилось не разрушителем, а творцом.

Государство, открыто взявшее на себя функции погрома старой культуры, объявило, что погром культуры есть не что иное, как единственно возможный путь ее развития, закон ее движения (диалектический скачок).

Погром культуры объявлялся не разрывом культурных традиций, а началом новых, революционных традиций, призванных оплодотворить культуру, дать новый мощный толчок ее развитию.

С наибольшей откровенностью эту оригинальную идею выразил Маяковский.

Рассказывая о своем посещении Версальского музея, одного из величайших в мире собраний культурных ценностей, Маяковский так завершает описание:

Я все осмотрел,

                   поощупал вещи.

Из всей

       красотищи этой

мне

      больше всего

                   понравилась трещина

на столике

       Антуанетты.

В него

       штыка революции

                               клин

вогнали,

         пляша под распевку,

когда

        санкюлоты

                    поволокли

на эшафот

                 королевку.

Молодое государство, рожденное пафосом погрома всех «устаревших» ценностей, не признающее никаких корней, никаких культурных традиций, прикинулось естественным союзником интеллигента-творца. Оно сказало ему: «Мы с тобой одной крови, ты и я! Мы ненавидим одно и то же! И одно и то же нам дорого!» И интеллигенты поверили. Маяковский ликовал:

Другим

       странам

                   по сто.

История –

       пастью гроба.

А моя

       страна –

                   подросток,

твори,

       выдумывай,

                   пробуй!

Ну, Маяковский, положим, был байстрюк (так говорил о нем Маршак), он не был связан с культурной традицией сколько-нибудь прочными родовыми узами. Но поверил-то ведь не один Маяковский. Поверили все.

Поверил Эренбург и оглянуться не успел, как его прекрасная формула – «Культура не рента» – стала охранной грамотой, прикрывающей пафос погрома культуры.

Поверил Пастернак – наизаконнейшее дитя старой культуры, с младенчества дышавший ее воздухом, сын художника, бывавшего в доме у Толстого, ученик Когена (того самого, которого так чтили «пречистенцы»). Ликуя, захлебываясь от счастья, Пастернак вторил Маяковскому:

«…Наше государство, наше ломящееся в века и навсегда принятое в них, небывалое, невозможное государство!»

(Охранная грамота)

Пастернак говорил молодому советскому государству: «Мы с тобой одной крови, ты и я!» Он объяснялся ему в любви, потому что считал себя творцом нового, как и подобает истинному поэту. Лихорадочно искал он черты сходства, черты своего духовного родства с этим государством, ибо только так, казалось ему, можно было утвердить свое отличие от пустоцвета, от тепличного юноши, «от хлыща в его существованьи кратком…»

Был, правда, Булгаков, который на эту удочку не поддавался. Но, оказывается, даже он тяготился своей связью с «Пречистенкой».

Мандельштам держался дольше других. Он был непримирим.

Но вот небольшой отрывок из воспоминаний о Мандельштаме Э. Г. Герштейн:

«Возвращаясь со спектакля, я пожаловалась Осипу Эмильевичу на уныние и скуку в зрительном зале. Как убого все одеты, какие невыразительные лица. Он пришел в ярость. Он стал бурно уверять меня, что другой публики не бывало и в дореволюционные годы. Вспоминал любительские спектакли, благотворительные вечера, бытовые пьесы в драматических театрах, – всюду мещанская публика, гораздо хуже нынешней. “Ничего, ничего я там не оставил”, – страстно восклицал он.

Он признавал только настоящее. Прошлого для него не существовало. Возвращаться некуда…»

(Эмма Герштейн. Мемуары. Санкт-Петербург, 1998. С. 18)

Как видим, у Мандельштама тоже была своя «Пречистенка», от которой он отталкивался, с которой внутренне спорил.

Но это, конечно, еще не дает нам никаких оснований для того, чтобы изображать Мандельштама (как это делает Ермолинский по отношению к Булгакову) «тянущимся к новой советской культуре». Применительно к Мандельштаму это было бы даже еще большей неправдой, чем по отношению к Пастернаку, объяснявшему, что он не мог быть другом Мейерхольда, потому что не был для этого «достаточно советским человеком».

Е.С. Булгакова: «Михаил Афанасьевич говорил, что хочет написать или пьесу, или роман “Пречистенка”, чтобы вывести эту старую Москву, которая его так раздражает».

* * *

Недавно мне случилось прочесть солидную литературоведческую работу, предлагающую всю русскую литературу советского периода рассматривать как единый текст:

«Представим себе: мы в необозримой бесконечности. Идет ХХI век. Наконец позади весь ХХ век, со всеми своими катаклизмами – войнами, революциями, коллективизациями, массовыми террорами, голодами, житейскими волнениями и страстями… Из “бесконечной дали”, где мы находимся,.. не видно, чем отличается, скажем, Маяковский от Мандельштама.. Кто это написал: “Мы живем, под собою не чуя страны…”, “Я хочу быть понят моей страной…”, “Моя страна со мною говорила…” и “Когда такие люди в стране в советской есть”? Об одной и той же стране ведь идет речь, об одних и тех же людях!..

А это предчувствие гибели поэтами:

… я

     уже

          сгнию,

                   умерший под забором,

рядом

         с десятком

                         моих коллег.

 

И такое:

 

Вот и жизнь пройдет,

          Как прошли Азорские

Острова.

 

Или:

 

Я должен жить, хотя я дважды умер…

Да, я лежу в земле, губами шевеля…

 

Или о гибели поэзии:

 

                   …умри, мой стих,

                   умри, как рядовой,

       как безымянные

               на штурме мерли  наши!

Или еще, о “крупных оптовых смертях” ХХ века:

Миллионы убитых задешево

Протоптали тропу в пустоте…

Все эти различные “Стихи о неизвестном солдате” взяты из каких-нибудь “Воронежских тетрадей” того или другого поэта, в комнате которого дежурят “страх и муза в свой черед” (А. Ахматова). Предощущение смерти сближает».

(Игорь Кондаков. «Где ангелы реют». Русская литература ХХ века. Единый текст. Вопросы литературы, № 5, 2000)

Первая мысль: это, конечно, ирония. Что-то вроде знаменитой иронической фантазии Давида Самойлова:

В третьем тысячелетье

Автор повести

О позднем Предхиросимье

Позволит себе для спрессовки сюжета

Небольшие сдвиги во времени –

Лет на сто или на двести.

В его повести

Пушкин

Поедет во дворец

В серебристом автомобиле

С крепостным шофером Савельичем.

За креслом Петра Великого

Будет стоять

Седой арап Ганнибал –

Негатив постаревшего Пушкина.

Царь в лиловом кафтане

С брызнувшим из рукава

Голландским кружевом

Примет поэта, чтобы дать направление

Образу бунтовщика Пугачева.

Он предложит Пушкину

Виски с содовой,

И тот не откажется…

Что же ты, мин херц? –

Скажет царь,

Пяля рыжий зрачок

И подергивая левой щекой.

– Вот мое последнее творение,

Государь, –

И Пушкин протянет Петру

Стихи, начинающиеся словами

«На берегу пустынных волн…»

Скажет царь,

Пробежав начало,

– Пишешь недурно,

Ведешь себя дурно. –

И, снова прицелив в поэта рыжий зрачок,

Добавит: – Ужо тебе!

Ирония поэта грустна. Да и как не грустить, размышляя о том, что «если что и остается чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы».

Но автор труда о едином тексте русской литературы ХХ века грустить по этому поводу не собирается.

Впрочем, как тут же выясняется из текста его статьи, он не собирается и иронизировать. Все, что он провозглашает в процитированном мною отрывке, оказывается, следует понимать самым серьезным образом. Буквально:

«Вообще, какие-либо определенные разделения в русской литературе ХХ века не очень-то получаются, если смотреть из нашей “бесконечной дали”. И даже по поводу спорной строки “опального поэта” (а какой у нас поэт, если, конечно, он был Поэтом, не был в опале?) мы не имеем сколько-нибудь определенного ответа. То ли эту знаменитую строку надо читать с победоносным пафосом:

И на земле, что избежит тленья,

Будет будить разум и жизнь Сталин,

то ли, наоборот, с трагическим надрывом и обличением (на чем настаивала, и слишком настойчиво для истины, Н. Я. Мандельштам):

Будет губить разум и жизнь Сталин.

Впрочем, мы и не можем толком рассудить, что правильнее: “будить” или “губить”. Каждое по-своему верно: кого-то имярек разбудил, а кого-то – губил и загубил…»

(Там же)

Вот оно, оказывается, как! Не только из какой-то там «космической дали», но даже из нынешней нашей, не такой уж, в сущности, далекой, мы тоже не можем «толком рассудить», что на самом деле правильнее – «будить» или «губить»:

В.В. Маяковский: «Мне больше всего понравилась трещина…»

«…и будил, губя, и губил, будя; будил и губил одновременного или попеременно, одно неотличимо от другого, поэт колебался в своем выборе слов и смыслов (“будил/губил”), потому что слова были созвучны (“будет/ будит”), а смыслы двоились и сливались в едином смысловом пространстве, где пробуждение равносильно гибели, а смерть является пробуждением от кошмара действительности. И добровольный уход, как у Маяковского, и насильственная гибель, как у Мандельштама.

С нашей высоты мы не отличаем, например, Платонова от Фадеева, что бы нам ни говорили об их весьма несхожих взаимоотношениях с “отцом народов”. Какое кому дело сегодня, кто из двух писателей был генеральным секретарем Союза советских писателей, хотя писал гораздо меньше, чем самому хотелось, а кто – остался без средств к существованию и под запретом писательства, хотя все время продолжал писать. Здесь виновата личная судьба, а не история. В сущности же, и “Разгром” и “Чевенгур” написаны об одном и том же – о победе социализма в одном отдельно взятом отряде мечтателей и гибели этого отряда в незавершенном походе».

(Там же)

Я бы не стал так подробно останавливаться на этих рассуждениях доктора философских наук (каковым оказался автор цитируемого труда), если бы такой подход не отражал – в сгущенной, отчасти даже пародийной форме – весьма распространенную, можно даже сказать всеобщую точку зрения. Если не на всю русскую литературу ХХ века, то, во всяком случае, на поэзию позднего Мандельштама.

Даже Александр Кушнер (я говорю «даже», потому что не стиховед и не философ, поэт все-таки) – все стихи Мандельштама 30-х годов, в сущности, ведь тоже рассматривает как некий единый текст.

Отчасти я этого уже касался, приводя его рассуждение о стихотворении Мандельштама «Если б меня наши враги взяли…» Но сейчас, в связи с поразившей меня теорией единого текста (не столько даже теорией, сколько вытекающей из этой теории практикой), есть смысл к этому его рассуждению вернуться снова.

Процитировав последнюю треть стихотворения и заключающие его финальные строки («И по земле, что избежит тленья, Будет будить разум и жизнь – Сталин»), непосредственно вслед за этой концовкой стихотворения, что называется, впритык к ней, Кушнер восклицает:

«После этого попробуйте Мандельштама “оторвать от века”. Он сказал, что из этого выйдет: “Ручаюсь вам, себе свернете шею!”»

Давид Самойлов: «В третьем тысячелетье автор повести о позднем Предхиросимье…»

По прямому смыслу этого «монтажного стыка» получается, что без риска свернуть себе шею Мандельштама нельзя (как ни старайся, все равно не удастся; да он и сам этого не позволит!) оторвать от Сталина, имя и облик которого в его, Мандельштамовом, сознании тоже является символом века, можно даже сказать синонимом самого этого понятия – век.

Первая, сразу бросающаяся в глаза натяжка тут состоит в том, что стихотворение «Если б меня наши враги взяли…» написано в 37 году, а стихи, из которых вырваны строки «Попробуйте меня от века оторвать, ручаюсь вам, себе свернете шею», – в 31-м.

Мандельштам 31 года и Мандельштам 37-го – это два разных Мандельштама.

Эта мандельштамовская формула («Я человек эпохи Москвошвея»), возможно, была полемическим ответом на знаменитые строки Пастернака:

Мне все равно, какой фасон

Сужден при мне покрою платьев.

Любую быль сметут, как сон,

Поэта в ней законопатив.

Но даже если это и не так, какой-то полемический запал тут безусловно присутствует. Быть может, это – явно полемическое «Пора сказать вам…» было обращено все к тем же «пречистенцам», демонстративно игнорирующим современность, продолжающим жить так, как будто в мире (и в их жизни) ничего не случилось. А может быть, и возражение самому себе, полемический отклик на собственные строки, написанные семью годами раньше:

Нет, никогда, ничей я не был современник,

Мне не с руки почет такой.

О, как противен мне какой-то соименник –

То был не я, то был другой.

(1924)

Но как ни толкуй эти строки из мандельштамовского стихотворения 31 года, одно несомненно: они несут в себе совсем не тот смысл, который в них вкладывает (пытается вложить) Александр Кушнер. Лучше даже сказать – совсем не тот, какой он им приписывает.

Пора вам знать, я тоже                                               

                                     современник,

Я человек эпохи Москвошвея.

Смотрите, как на мне                

            топорщится пиджак,

Как я ступать и говорить умею!

Попробуйте меня от века                                                 

                                     оторвать! –

Ручаюсь вам, себе свернете шею!

Смысл этих строк в том, что поэт всеми порами, каждой клеточкой своего существа ощущает: вся жизнь перепахана до корней, к старому возврата больше нет.

 

Когда подумаешь, чем связан

                                         с миром,

То сам себе не веришь: ерунда!

Полночный ключик от чужой квартиры,

Да гривенник серебряный в кармане,

Да целлулоид фильмы воровской.

Да, к прежней жизни возврата нет и быть не может. Но он и не хочет этого возврата:

«”Ничего, ничего я там не оставил”, – страстно восклицал он.

Он признавал только настоящее. Прошлого для него не существовало. Возвращаться некуда. “Завели к бросили”, – вот дословное резюме его речи о нашей современности, то есть о пресловутой “советской действительности”».

(Эмма Герштейн. Мемуары. Санкт-Петербург, 1998. С. 18)

Этот рассказ Эммы Григорьевны я уже приводил. Но – без последней фразы, которую приберегал для уяснения сокровенного смысла как раз вот этих самых мандельштамовских строк:

Я человек эпохи Москвошвея.

Смотрите, как на мне

топорщится пиджак…

И т. д.

Сводить стихи Мандельштама 31 года и его же стихи, написанные в 37-м, в некий единый текст – по меньшей мере некорректно.

Но на самом деле Кушнер этим своим «монтажным стыком» совершил нечто большее. Он включил эти мандельштамовские строки в единый текст советской поэзии начала 30-х годов, где слово «век» и в самом деле было синонимом таких понятий, как «революция», «советская власть», ну и конечно – «Сталин».

А век поджидает на мостовой,

Сосредоточен, как часовой…

Оглянешься – а вокруг враги;

Руки протянешь – и нет друзей;

Но если он скажет: «Солги», – солги.

Но если он скажет: «Убей», – убей.

(Эдуард Багрицкий)

Для Багрицкого эти страшноватые приметы века прямо персонифицировались в облике Сталина:

Я тоже почувствовал тяжкий                                         

                                                груз

Опущенной на плечо руки.

Подстриженный по-солдатски ус

Касался тоже моей щеки.

У Мандельштама это было совсем не так. «Век» для него – не псевдоним. Когда он говорит: «Попробуйте меня от века оторвать, ручаюсь вам, себе свернете шею!» – это вовсе не значит: «Попробуйте оторвать меня от Советского государства!» Скорее это – спор с государством, не признающим за ним права считать себя «современником», сыном века.

Что же касается понятия «век» как категории социальной, а не просто календарной, то с этим «веком» у Мандельштама отношения были совсем не те, что у Багрицкого.

Лирический герой Багрицкого ПРИНИМАЕТ неизбежность предлагаемых ему «веком» условий игры. Что говорить!  Лгать  и  убивать  ему  не  хочется.  Но  ЕСЛИ  ОН  СКАЖЕТ! – ничего не поделаешь, придется. У него нет другого выбора.

Багрицкий, конечно, пошел гораздо дальше Пастернака. Тот тоже хотел быть «со всеми сообща и заодно с правопорядком». Но он надеялся, что всё еще, может быть, как-нибудь обойдется, период «мятежей и казней», омрачивших начало нового царствования, сменится другим, более мирным и благостным, и лгать, и убивать, глядишь, не придется.

Этим его надеждам, как мы знаем, не суждено было сбыться.

«Как-то днем приехала машина. Из нее вышел человек, собиравший подписи писателей с выражением одобрения смертного приговора военным “преступникам” – Тухачевскому, Якиру, Эйдеману. Первый раз я увидела Борю рассвирепевшим. Он чуть не с кулаками набросился на приехавшего, хотя тот ни в чем не был виноват, и кричал: “Чтобы подписать, надо этих лиц знать и знать, что они сделали. Мне же о них ничего не известно, я им жизни не давал и не имею права ее отнимать. Жизнью людей должно распоряжаться государство, а не частные граждане. Товарищ, это не контрамарки в театр подписывать, я ни за что не подпишу!” Я была в ужасе и умоляла его подписать ради нашего ребенка. Но он мне сказал: “Ребенок, который родится не от меня, а от человека с иными взглядами, мне не нужен, пусть гибнет”.

Тогда я удивилась его жестокости, но пришлось, как всегда в таких случаях, ему подчиниться…

Слухи об этом происшествии распространились. Борю вызвал тогдашний председатель Союза писателей Ставский. Что говорил ему Ставский – я не знаю, но Боря вернулся от него успокоенный и сказал, что может продолжать нести голову высоко и у него как гора с плеч свалилась. Несколько раз к нему приходил Павленко, он убеждал Борю, называл его христосиком, просил опомниться и подписать…

На другое утро, открыв газету, мы увидели его подпись среди других писателей! Возмущению Бори не было предела. Он тут же оделся и отправился в Союз писателей. Я не хотела отпускать его, предчувствуя большой скандал, но он уговорил меня остаться. По его словам, все страшное было уже позади, и он надеялся скоро вернуться на дачу. Приехав из Москвы в Переделкино, он рассказал мне о разговоре со Ставским. Боря заявил, что ожидал всего, но таких подлогов он в жизни не видел, его просто убили, поставив его подпись.

На самом деле его этим спасли. Ставский сказал ему, что это редакционная ошибка. Боря стал требовать опровержения, но его, конечно, не напечатали».

(Борис Пастернак: второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак // З.Н. Пастернак. Воспоминания. М., 1993. С. 295, 296.)

 

З.Н. Пастернак: «Я была в ужасе и умоляла его подписать…»

Багрицкий до 37 года, слава Б-гу, не дожил, и гадать о том, как он повел бы себя в такой ситуации, не хочется. Но из процитированного выше знаменитого его четверостишия ясно видно, что никаких иллюзий на этот счет (в отличие от Пастернака) у него не было: заставят лгать, заставят убивать, и – ничего не поделаешь! – придется подчиниться.

Разница между Пастернаком и Багрицким, конечно, велика. В отличие от Багрицкого Пастернак никогда не ощущал себя советским поэтом. Даже – советским человеком. Объясняя причины своей размолвки с ЛЕФом, признался, что ЛЕФ всегда угнетал его «своей избыточной советскостью». Так вот прямо и написал!

Цитируя стихотворение Вольфа Эрлиха, в котором тот «вынес за одни скобки» стансы Пастернака («Столетье с лишним, не вчера…») и мандельштамовское «Мне на плечи кидается век-волкодав…», я упирал на не замеченную автором огромную разницу между ними. Справедливости ради надо, однако, сказать, что у молодого советского поэта были немалые основания считать оба эти стихотворения лирическим самовыражением двух «контриков». (Именно так это тогда воспринималось и называлось.)

«А.Н. Толстой рассказывал, что он был на каком-то юбилейном чествовании ГПУ:

– Было много народу и десяток поэтов со сцены читали дифирамбы сему учреждению. Уже после них стал читать свои стихи Пастернак, это было совсем другое кушанье: говорил стихами, как каторжна работа этих людей и самое учреждение. В зале прошел озноб, улыбки смылись. Пастернака ночью арестуют, уедет в тартарары, исчезнет, как тогда исчезали многие…

Разошлись в смущении и флюгерном настроении. Никаких немедленных кар для Пастернака не последовало, но он был все время под ударом, в любую ночь его могли арестовать, он хорошо это понимал и говорил мне об этом, он не принял революции, такой, какая произошла, и кругом это чувствовали, чувствовали и на верхах…»

(Вл. Крымов. А.Н. Толстой без ретуши. Мосты. Кн. 7. 1961. С. 370)

Лазарь Флейшман, приведя в своей монографии о Пастернаке это свидетельство, замечает, что, «хотя нам неизвестны стихи Пастернака о ГПУ и сомнительно, чтобы поэт таковые сочинял», рассказ этот «несомненно психологически и фактически в своей основе точен».

И – продолжает:

«Но острота описанной ситуации не оставляет, а наоборот, усиливается при предположении, что на торжественном вечере ГПУ Пастернак прочел стихотворение “Столетье с лишним – не вчера”, вошедшее в сборник “Второе рождение”. Стихотворение это принадлежит к наиболее откровенным лирическим исповедям поэта. За одически-панегирической и исторически-“оптимистической” поверхностью в нем мерцает жуткая изнанка реальности».

(Лазарь Флейшман. Борис Пастернак в двадцатые годы. Петербург, 2003. С. 350)

Это верно. Изнанка действительно мерцает. И Пастернака за такие стихи вполне могли арестовать – не тогда, так позже, когда на смену «вегетарианским временам» (выражение Ахматовой) пришли другие.

Арестовали же Наума Коржавина, инкриминируя ему – среди прочих – и такое его стихотворение:

Я все на свете видел наизнанку

И путался в московских тупиках.

А между тем стояло на Лубянке

Готическое здание Чека.

 

Оно стояло и на мир смотрело,

Храня свои суровые черты.

О, сколько в нем подписано расстрелов

Во имя человеческой мечты…

 

И в наших днях, лавирующих, веских,

Петляющих, – где вера нелегка,

Оно осталось полюсом советским –

Готическое здание Чека.

И если с ног прошедшего останки

Меня сшибут, – то на одних руках

Я приползу на красную Лубянку

И отыщу там здание Чека.

Несомненный «одически-панегирический и исторически-оптимистический» пафос стихотворения (куда более панегирический и оптимистический, чем у Пастернака) – не помог.

Знак (плюс или минус, приятие или неприятие) тут был совершенно не важен. Запретными были не чувства поэта, какими бы они ни были, а само прикосновение к опасной теме. «Тут был рубеж запретной зоны», как позже скажет об этом Твардовский.

Нет, воспевать «готическое здание», вообще-то, было можно. Но – не по-интеллигентски (мол, убивать, конечно, нехорошо, но во имя светлого будущего, к которому мы все идем, придется пройти и через это), а – по-свойски, «по-пролетарски».

Например, вот так:

Мы отстаиваем дело,

Созданное Ильичем.

Мы, бойцы

                    Наркомвнудела,

Вражьи головы сечем.

(Вас. Лебедев-Кумач)

Н. Коржавин: «Я всё на свете видел наизнанку…»

Сечь вражьи головы предлагалось лихо и весело, без всяких этих интеллигентских штучек. Карающий меч революции ни в каких оправданиях не нуждался. Вологодский конвой шуток не понимал.

Кто знает, проживи Багрицкий чуть дольше, может быть, и его бы тоже замели. И на допросах вменяли бы ему в вину те самые – тоже вроде «одически-панегирические и исторически-оптимистические» – строки:

Но если он скажет: «Солги», – солги.

Но если он скажет: «Убей», – убей.

Посадили же во время войны, в эвакуации, его вдову Лидию Густавовну. Уж не знаю, что ей там шили, – шпионаж или подготовку террористического акта, или еще что-нибудь в том же роде.

С ней там, кстати, произошел такой забавный случай.

Дело было в Караганде. И надо же было так случиться, что здание местного отделения НКВД располагалось на улице Багрицкого. И следователь, допрашивавший Лидию Густововну, спросил:

– Скажите, а тот Багрицкий, именем которого наша улица названа, он вам не родственник?

Лидия Густавовна сухо ответила, что это ее муж.

Не знаю, поверил он ей или не поверил. Хотя он ведь легко мог это установить по материалам следственного дела. Как бы то ни было, этим ее ответом он удовлетворился вполне и больше к этой скользкой теме не возвращался ни разу.

Всё это я к тому, что с Багрицким Пастернака, пожалуй, скорее можно было бы «вынести за одним скобки», чем с Мандельштамом. (Я имею в виду, конечно, только «ТБС» и «Столетье с лишним – не вчера».) При всей разнице отношения каждого из них к «мерцающей» в их стихах жуткой реальности оба они озабочены тем, что будут замараны соучастием (вольным или невольным) в гибели других.

Мандельштам в отличие от них ясно понимал, что дело идет о его собственной гибели. Это ЕМУ на плечи кидается «век-волкодав». Это ЕГО костям предстоит хрустеть на кровавом колесе в пыточном застенке.

И уж во всяком случае, быть «заодно» с таким «правопорядком», при котором приходится если и не лгать и не убивать самому, так одобрять ложь и убийство, он не хотел:

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

В переводе на язык презренной прозы это ведь значит: нет, уж лучше сошлите меня в Сибирь!

В 31 году, когда были написаны эти строки, он еще мог надеяться на такой, сравнительно мягкий вариант расправы с инакомыслящими.

А он ведь – не просто инакомыслящий. Он это свое «инакомыслие» готов отстаивать «с оружием в руках». Он ощущает и осознает себя в полном смысле этого слова бойцом – бойцом сопротивления, честно заслужившим последнюю, посмертную воинскую почесть:

Чур! Не просить, не жаловаться, цыц!

Не хныкать!

             Для того ли разночинцы

Рассохлые топтали сапоги,

                             чтоб я теперь их предал?

Мы умрем, как пехотинцы,

Но не прославим

          ни хищи, ни поденщины,

                                              ни лжи.

Есть у нас паутинка шотландского старого                                                        

                                                            пледа,

Ты меня им укроешь, как флагом военным,                                                  

                                                когда я умру.

(Май – 4 июня 1931)

Эти строки, кстати, – из того самого стихотворения, в котором он называет себя человеком «эпохи Москвошвея», которого никому, никогда, ни при каких обстоятельствах не удастся «оторвать от века».

Но – как уже было сказано – все это было еще до катастрофы.

* * *

«Ода» и примыкающие к ней стихи («Будет будить разум и жизнь Сталин» и т.п.) катастрофой не были.

Настоящая катастрофа настигла его, когда он – к счастью, не навсегда! – действительно утратил сознание своей правоты.

В одной из своих статей о Мандельштаме Э.Г. Герштейн заметила, что после стихотворения про кремлевского горца «Сталин как творческая тема больше не существовал для Мандельштама. Она была исчерпана эпиграммой “Мы живем, под собою не чуя страны…” Осталась тема личной зависимости от Сталина, разработанная в разных ракурсах».

(Эмма Герштейн. Поэт поэту – брат. Знамя, № 10, 1999. С. 156)

 

Э. Багрицкий: «Но если он скажет: “Солги!” – солги. Но если он скажет: “Убей!” – убей».

Если бы это было так!

То-то и горе, что в какой-то момент тема «личной зависимости от Сталина» слилась в его сознании с темой его кровной связи с веком. Понятия «век» (от которого его пытаются оторвать) и «советское государство» слились для него в единое целое, в нерасторжимое единство. Совсем как у Багрицкого. И совсем как у Багрицкого, синонимом, символом века стал для него Сталин:

Средь народного шума и спеха

На вокзалах и площадях

Смотрит века могучая веха

И бровей начинается взмах.

Я узнал, он узнал, ты узнала –

А теперь куда хочешь влеки:

В говорливые дебри вокзала,

В ожиданье у мощной реки.

 

Далеко теперь та стоянка,

Тот с водой кипяченой бак –

На цепочке кружка-жестянка

И глаза застилавший мрак.

 

Шла пермяцкого говора сила,

Пассажирская шла борьба,

И ласкала меня и сверлила

От стены этих глаз журьба.

 

Много скрыто дел предстоящих

В наших летчиках и жнецах,

И в товарищах реках и чащах,

И в товарищах городах.

 

Не припомнить того, что было –

Губы жарки, слова черствы –

Занавеску белую било,

Несся шум железной листвы.

 

А на деле-то было тихо –

Только шел пароход по реке,

Да за кедром цвела гречиха,

Рыба шла на речном говорке.

 

И к нему – в его сердцевину –

Я без пропуска  в Кремль вошел,

Разорвав расстояний холстину,

Головою повинной тяжел.

Как ни относись к этим стихам, как ни воспринимай их, одно несомненно. Как небо от земли отличаются они от тех, казенно-прославляющих рифмованных строк, которые Мандельштам так трудно выдавливал из себя, завидуя Асееву, который, в отличие от него, был – «мастер».

На этот раз стихи вышли совсем другие: обжигающие искренностью, несомненностью выраженного в них чувства.

Иначе быть не могло. Тут достаточно было сделать только первый шаг. Дальше уже все дороги вели в Рим.

Тропинка, которая привела в этот «Рим» Мандельштама, впоследствии превратилась в торную дорогу, в хорошо наезженную колею. След, оставшийся после его блужданий во мраке, превратился в схему, ставшую одним из стандартов, одним из непременных нормативов ортодоксального советского искусства.

В окончательном своем виде схема эта обрела такой вид.

Интеллигент старой формации, один из тех, кто создает подлинные духовные ценности, радостно принимает советскую власть. Ученики его – жалкие эпигоны, творческие импотенты, «тепличные юноши», третирующие новую власть, – с недоумением от него отворачиваются. Он одинок. Но – прав.

В фильме «Депутат Балтики» это единение духа творчества с советской властью символизировал ученый-естественник профессор Полежаев.

В популярном романе В. Каверина «Исполнение желаний» – ученый-историк академик Бауэр.

То, что у Мандельштама было туманным намеком, нуждающимся в расшифровке, здесь обрело уже вполне завершенный характер развернутой, во всех деталях продуманной концепции. Как сказано в известном стихотворении Боратынского:

Сначала мысль воплощена

В поэму сжатую поэта,

Как дева юная, темна

Для невнимательного света;

Потом, осмелившись, она

Уже увертлива, речиста,

Со всех сторон своих видна,

Как искушенная жена

В свободной прозе романиста.

Итак, если мы хотим, чтобы интересующая нас мысль стала нам «со всех сторон своих видна», есть прямой смысл рассмотреть ее в том окончательном, развернутом виде, какой она обрела «в свободной прозе романиста».

Академик Бауэр незадолго до смерти читает студентам свою последнюю лекцию. Он говорит:

«Есть разные отношения к науке, есть отношение семейное, переходящее из поколения в поколение, годами живущее в академических квартирах на Васильевском острове, и есть другое отношение – жизненное, практическое, революционное… И вот я хочу предостеречь… Это для молодежи имеет особенное значение. Не берите пример с ученых, перепутавших науку со своей карьерой, со своей семьей, со своей квартирой… Помните о совести научной, о честности в науке, без которой никому не дано вздохнуть чистым воздухом вершин человеческой жизни… И еще одно. За долгие годы работы я собрал много книг, много редких рукописей, среди которых найдутся, пожалуй, и единственные экземпляры. Это все я отдаю вам. Университету или публичной библиотеке, пускай уж там рассудят, – но, вам, которые придут на наше место в науке…»

Уже в этой прекрасной речи есть одна еле заметная подтасовка. Получается так, как будто отношение к науке, переходящее из поколения в поколение, обязательно чревато опасностью перепутать науку с квартирой, со своей квартирой.

Практически речь Бауэра означает: через голову старых интеллигентов, где интеллигентность передавалась из поколения в поколение, – новым, законным наследникам, студентам «от сохи» и «от станка» передаю я свой светильник!

Основные события романа разворачивают эту альтернативу в сюжет. Есть два пути: либо украсть ценные рукописи из архива своего учителя и бежать в Париж, либо – с советской властью. Третьего не дано! Финальная фраза романа звучит так:

«Холодный дом. Жильцы выехали… Имущество – вещи и мысли – поручено государству. Другие наследники – не по крови – въедут в этот дом, оботрут пыль, прочитают книги».

Туманная мысль поэта обрела здесь предельную ясность. Не только книги, но и мысли (заметьте!) – все духовное имущество хозяина дома поручено государству.

Монополия государства на мысль, на всю духовную жизнь общества получает высшее оправдание.

(Опубликовано в №148, август 2004)

14 (2) января 2021 г. исполняется 130 лет со дня рождения выдающегося русского поэта ХХ столетия Осипа Мандельштама.

У Осипа Мандельштама и по матери, и по отцу литвакские корни. Исторические документы свидетельствуют, что предки Мандельштама со стороны отца поселились в городке Жагаре (Северная Литва) в начале 18 века.

Отец поэта – Хацкель – Эмилий Мандельштам, был купцом первой гильдии, что давало ему право жить вне черты оседлости, несмотря на еврейское происхождение, занимался производством перчаток. Он самостоятельно изучал немецкий язык, увлекался германской литературой и философией, в юности жил в Берлине. Мать — Флора Вербловская — занималась музыкой. Именно она привила мальчику любовь к музыке.

После женитьбы Флора и Эмилий Мандельштамы жили в Варшаве, там же 14 января (по старому стилю 2) 1891 г. родился будущий поэт.

В 1897 году семья переехала в Петербург. Родители хотели дать детям хорошее образование и познакомить их с культурной жизнью Северной столицы, поэтому Мандельштамы жили между Петербургом и Павловском. Со старшим сыном Осипом занимались гувернантки, он с раннего детства учил иностранные языки.

В 1900–1907 годах Осип Мандельштам учился в Тенишевском коммерческом училище — одной из лучших столичных школ. Здесь использовали новейшие методики преподавания, ученики издавали журнал, давали концерты, ставили спектакли. В училище Осип Мандельштам увлекся театром, музыкой и написал свои первые стихи. Родители не одобряли поэтических опытов сына, но его поддерживал директор и преподаватель словесности, поэт-символист Владимир Гиппиус.

После окончания училища Мандельштам уехал за границу. Он слушал лекции в Сорбонне. В Париже будущий поэт познакомился с Николаем Гумилевым — позже они стали близкими друзьями. Мандельштам увлекался французской поэзией, изучал романскую филологию в Гейдельбергском университете Германии, путешествовал по Италии и Швейцарии.

Иногда Мандельштам приезжал в Петербург, где знакомился с русскими поэтами, посещал литературные лекции в «Башне» у Вячеслава Иванова и в 1910 году впервые напечатал свои стихотворения в журнале «Аполлон».

В 1911 году молодой поэт поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. В тот же год он присоединился к «Цеху поэтов» Николая Гумилева. В литературную группу входили Сергей Городецкий, Анна Ахматова, Михаил Кузмин. Осип Мандельштам публиковал в петербургских изданиях стихи, литературные статьи, выступал со своими произведениями на сцене. Особенно часто — в кабаре «Бродячая собака».

В 1913 году вышел первый сборник стихотворений молодого поэта — книга «Камень». Его брат, Евгений Мандельштам, позже вспоминал: «Издание «Камня» было «семейным» — деньги на выпуск книжки дал отец. Тираж — всего 600 экземпляров. <…> После долгого раздумья мы сдали весь тираж на комиссию в большой книжный магазин Попова-Ясного. <…> Время от времени брат посылал меня узнавать, сколько продано экземпляров, и когда я сообщил, что раскуплено уже 42 книжки, дома это было воспринято как праздник. По масштабам того времени в условиях книжного рынка это звучало как первое признание поэта читателями».

Перед революцией Осип Мандельштам несколько раз гостил у Максимилиана Волошина в Крыму. Там он познакомился с Анастасией и Мариной Цветаевыми. Между Мариной Цветаевой и Мандельштамом вспыхнул короткий, но бурный роман, по окончании которого разочарованный в любви поэт даже собирался уйти в монастырь.

Прозаик, переводчик, литературовед

После октябрьского переворота Мандельштам некоторое время служил в Петербурге, а потом переехал в Москву. Однако голод вынудил его покинуть и этот город. Поэт постоянно переезжал — Крым, Тифлис. В Киеве он познакомился с будущей женой — Надеждой Хазиной. В 1920 году они вместе вернулись в Петербург, а спустя еще два года — поженились.

В 1922 году вышла вторая книга стихов Осипа Мандельштама «Tristia» с посвящением Надежде Хазиной. В сборник вошли произведения, которые поэт написал в годы Первой мировой войны и во время революционного переворота. А еще спустя год была опубликована «Вторая книга».

В 1925 году Мандельштаму стали отказывать в печати стихов. В следующие пять лет он почти ушел от поэзии. В эти годы Осип Мандельштам выпустил много литературоведческих статей, автобиографическую повесть «Шум времени», книгу прозы «Египетская марка», произведения для детей — «Примус», «Шары», «Два трамвая». Он много переводил — Франческо Петрарку и Огюста Барбье, Рене Шикеле и Иосифа Гришашвили, Макса Бартеля и Жана Расина. Это давало молодой семье хоть какой-то доход. Итальянский язык Осип Мандельштам изучал самостоятельно. Он прочитал оригинальный текст «Божественной комедии» и написал эссе «Разговор о Данте».

В 1933 году в ленинградском журнале «Звезда» вышло «Путешествие в Армению» Мандельштама. Он позволил себе и откровенные, порой резкие описания молодой Советской республики и колкости в адрес известных «общественников». Вскоре вышли разгромные критические статьи — в «Литературной газете» и «Правде».

«Очень резкое сочинение»

Осенью того же года появилось одно из самых известных сегодня стихотворений Мандельштама — «Мы живем, под собою не чуя страны…». Он прочитал его примерно пятнадцати знакомым. Борису Пастернаку принадлежат слова: «То, что Вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но факт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия».

Поэт уничтожил бумажные записи этого стихотворения, а его жена и друг семьи Эмма Герштейн выучили его наизусть. Герштейн позже вспоминала: «Утром неожиданно ко мне пришла Надя [Мандельштам], можно сказать влетела. Она заговорила отрывисто. «Ося написал очень резкое сочинение. Его нельзя записать. Никто, кроме меня, его не знает. Нужно, чтобы еще кто-нибудь его запомнил. Это будете вы. Мы умрем, а вы передадите его потом людям».

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.

 Осип Мандельштам

На Мандельштама донесли. Сначала его выслали в Чердынь-на-Каме. Позже — благодаря заступничеству Николая Бухарина и некоторых поэтов — Мандельштам с женой смогли переехать в Воронеж. Здесь он работал в журналах, газетах, театрах, писал стихи. Позже они были опубликованы в сборниках «Воронежские тетради». Заработанных денег катастрофически не хватало, но друзья и родственники поддерживали семью.

Когда срок ссылки закончился, и Мандельштамы переехали в Калинин, поэта вновь арестовали. Его приговорили к пяти годам лагерей за контрреволюционную деятельность и отправили этапом на Дальний Восток. В 1938 году Осип Мандельштам умер, по одной из версий, в больничном лагерном бараке недалеко от Владивостока. Причина его смерти и место захоронения доподлинно неизвестны.

Произведения Осипа Мандельштама были запрещены в СССР еще 20 лет. После смерти Сталина поэта реабилитировали по одному из дел, а в 1987 году — по второму. Его стихи, прозу, мемуары сохранила Надежда Мандельштам. Что-то она возила с собой в «рукописном чемодане», что-то держала только в памяти. В 1970–80-х годах Надежда Мандельштам опубликовала несколько книг-воспоминаний о поэте.

Интересные факты:

При рождении Мандельштам был назвал Иосифом (в польском варианте Юзеф) и только позже он решил изменить свое имя на – Осип.

Желая ознакомиться с творчеством Данте в оригинале, Осип Мандельштам выучил ради этого итальянский язык.

В Гражданскую войну скитался с женой по России, Украине, Грузии; был арестован белогвардейцами в Крыму. Имел возможность бежать с белыми в Турцию из Крыма, но, подобно Волошину, предпочёл остаться в Советской России. В Грузии был арестован меньшевистским правительством как белогвардеец, освобождён по личному указанию Бении Чхиквишвили (русский революционер грузинского происхождения, социал-демократ, грузинский политик, агроном, член Учредительного собрания Грузии (1919—1921), мэр Тифлиса (1919—1920).

Известен случай, когда прозаик дал пощечину Алексею Толстому. По словам Мандельштама, тот недобросовестно исполнял свою работу на посту председателя писательского суда.

Мандельштама переводил на немецкий один из ведущих европейских поэтов XX века Пауль Целан.

Французский философ Ален Бадью в статье «Век поэтов» причислил Мандельштама к ряду из шести поэтов, взявших на себя в XX веке ещё и функцию философов (остальные пятеро — это Малларме, Рембо, Тракль, Пессоа и Целан).^[68]

В США исследованием творчества поэта занимался Кирилл Тарановский, который проводил в Гарварде семинар по поэзии Мандельштама.

Владимир Набоков называл Мандельштама «единственным поэтом Сталинской России»

Поэт, переводчик, диссидент Томас Венцлова с юных лет восхищался творчеством Мандельштама, перевел его произведения на литовский язык, был знаком с женой поэта – Надеждой.

 

Дорогие лидеры, члены и друзья Еврейской общины (литваков) Литвы,

приближается 13 января – День защитников свободы, 30-летие трагических событий 1991 года.

В этот день, в 1991 г., жителям Литвы удалось защитить и отстоять независимость страны от СССР. 11 и 12 января советские военные захватили Дом печати, здание Комитета по радио- и телевещанию Литвы (ныне Радио и ТВ ЛРТ), Вильнюсскую телебашню и ряд других стратегических объектов. При штурме телебашни погибли 14 ее защитников.

Еврейская община (литваков) Литвы организовала флешмоб для детей и юношества с символом 13 января – Незабудкой – «Что для меня значит свобода?». Полученные визуальные работы с незабудкой, а также заметки о значение свободы, написанные молодежью, будут опубликованы в аккаунтах соцсети #PiešiuLaisvę

В 8 часов утра в окнах здания ЕОЛ, объектов еврейского наследия будут зажжены свечи памяти.

Шуламит Шалит, февраль 2005 г.

https://berkovich-zametki.com

Моше Кульбак, 1896-1937… На земле Израиля его настоящее имя не коробит слуха, а кому непривычно, называйте по-русски – Моисеем. Моисей Соломонович. Учитель, поэт, прозаик, драматург, философ. Не знаю, будут ли когда-нибудь переведены на русский его философские вещи, его пьесы, пока что мы можем говорить о его поэзии, прочесть повесть “Зелменяне”, которая, впрочем, давно стала библиографической редкостью, поближе познакомиться с личностью  поэта.

Моше Кульбак

Моше Кульбак очень любил музыку, все для него в этом мире было пропитано музыкой. Впрочем, какой же поэт не любит природы и музыки? И все-таки Кульбак как-то особенно тесно сливается и с природой, и с музыкой и от нас требует:

              Так слушай же: тут каждый прут – свирель,

              И скрипка – каждый камень возле шляха;

              Звенит лемех в полях, где вешний хмель,

              Блестит на грядке заступ, словно бляха;

     В кустах простую песенку свою

               Поет простая птаха…

                                                 (“Буня и Бера на шляху”. Пер. Р. Морана)

Другое время года, другие звуки, цвета, ритмы…

                              Дрожат снеговые равнины, и пальцы луны

                              Ощупывают лихорадочно поле.

                              Всклокоченный лес из холодной торчит глубины.

Одинокие перышки вьются слетая, слетая…

Далеко – далеко, где снежная заметь сухая…

                                                             (“Волчьи песни”. Пер. Р. Морана)

Песня “Штерндл” (“Звездочка”) – первое, опубликованное в 1916 году в Вильно (Вильнюс), стихотворение Кульбака. Сам он жил тогда в Ковно (Каунас). Для многих стихов у него были свои мелодии, но никто ведь за ним не записывал, а вот эта распространилась на ту мелодию, которая звучала в нем, когда рождалось стихотворение. Кому-то он ее напел, и она отделилась и отдалилась от него. Когда же в 20-м году он окажется в Вильно, то с удивлением услышит, что его песня и там у всех на устах. А ведь пишут, и до сих пор, что музыка “народная”.

«Штерндл» – стихотворение-пророчество. Поэт обращается к Звездочке: “будь мне посланницей, упади в мое местечко; там, одна-одинешенька сидит у темного окна, в грусти и заботах моя жена; подбодри ее, посвети в ее окошко; спроси, что делают дети; скажи, что я плачу и целую их письмецо, скажи, чтоб не жалели Янкеле, надо отдавать его в хедер, пусть учится, хватит его баловать…” И такая странная концовка для 20-летнего поэта, открытого радости (совсем недавно он сказал: “Я пою, и смеюсь, и хмелею…/ Вся вселенная стала моею“): “пусть его Янкеле как следует выучит каддиш, может, скоро ему придется… кто знает… но, может, Всевышний сжалится…”

В одном более позднем стихотворении он снова обратится мыслью к ребенку, уже конкретно к своему сыну:

                        А ночь-то какая! Играет небесная синяя скрипка

                        И снежная виолончель…

                        За тысячи верст мой ребенок во сне меня видит

                          И тихо смеется…

                   (“Морозом звезда отшлифована…” Пер. Ю. Телесина)

Сын, Эля, хорошо помнил отца, ему в 1937 году, когда не стало папы, а вслед за ним и мамы, было уже десять, почти одиннадцать. Ему они оба могли сниться – и веселыми, и грустными, живыми. Но и мальчику оставалось жить совсем немного. Фашисты убьют Элю в 1942 году, вместе с дедушкой, бабушкой, тетей Тоней, сестрой его отца, и ее дочкой Матусей… “Штерндл”, первое опубликованное стихотворение М.Кульбака, звучит как каддиш по всем вместе. И по себе самому. Как не подумать: поэты так часто предвидят свою судьбу…

Рая отца не помнит, но всю жизнь собирает крупицы чужой памяти о нем. Помнит и бабушку, и дедушку – ей в 1941 году, к началу войны, было почти семь лет, и брата Элю помнит, и тетю Тоню, которая забрала их, детей брата, из детдома. Старшую дочку Рая назвала Машей – по папе Моше, а вторую дочь Тоней – по любимой тете. У Маши растет сын Элиор, а у Тони двое “сабрят” – Михаэль и Итай. Они – правнуки поэта.

Он не дожил, не узнал – ни внуков, ни правнуков.

Но поэзия его жива. Его лирикой можно и сегодня объясняться в любви. Влюбленный поэт трепетно касается плеча любимой:

                      Как будто чашечки японской слышу звон,

И, оглушен, вдыхаю тонкий свет.

К запястью белому склоняюсь в тишине,

И кровь звенит и ускоряет бег…

Вот так остаться бы склоненным весь свой век

Пред светом, что так ново светит мне.

                               (“Плеча коснулся…” Пер. Р. Морана)

В других стихах, по народным мотивам, ритмичных, озорных, все кружится, пляшет, смеется…

                Известкой побелили дом,

                И вымыт пол дощатый.

                     На свадьбу музыкантов ждем,

                     Сейчас приедут сваты.

…В просторный дом несут с утра

Все, что пекли, варили,

И скрыни, полные добра,

И полные бутыли.

                     Ходуном, ходуном

                     Ходит пол дощатый,

                     А на нем, а кругом

                     Пляшут сваты.

                                 С Берлом – тетка жениха!

                                 Свояки отныне!

                                 Бася тоже не плоха

                                 В кринолине.

                     Ходуном, ходуном

                     Ходит мир вверх дном.

                     Ой, невеста с женихом!

                     Бим – бум – бом!

                                     (“Свадьба”. Пер. С.Липкина)

Ошибиться нельзя: даже в переводе на русский слышишь звуки веселой еврейской свадьбы: Бим – бум – бом! Перевод отличный, а на идиш еще веселее…

Моше Кульбак родился в Белоруссии, в Сморгони, 20 марта 1896 года, что по еврейскому календарю приходится на исход праздника Песах. Отец его был младшим среди семнадцати (!) братьев. И дед, и бабушка, и все дядья – смолокуры, плотовщики, кожевники. Каких только профессий там не было! И все эти крепкие мужики волею поэта и писателя, хотя судьбы каждого сложились по-разному, как будто дожили до наших дней, и только потому, что как живые, сходят со страниц его книг.

Он учился в нескольких иешивах, в том числе и в Воложине, где до него учился поэт Бялик. Жил в Минске, Ковно, Вильно, Берлине. В Германии, далеко от родных мест, защемило вдруг, забередило, и он написал много теплых страниц о доме, о родне… Наверное, улыбка бродила по его задумчивому лицу, когда он вспоминал бабушку…

                        Любила бабушка моя молиться и поститься,

                        Еще рожать детей была большая мастерица.

                        Как яйца курица кладет – достойно и спокойно,

                        Так бабушка совсем легко несла за двойней двойню,

                        Двоих произвела на свет в потемках сеновала,

                        Потом двоих дядьев она в ольшанике рожала,

                        Двенадцать – на печи, одни дядья, скажи на милость!

                        И на гумне моим отцом однажды разрешилась.

                        Тогда лишь материнское ее закрылось чрево,

                        Пеленки принялась дарить направо и налево.

                        Свершила наша бабушка, что суждено ей было,

                        Наседкою среди цыплят по дому все ходила…

                                                                                    (“Беларусь”. Пер. Ю.Телесина)

На фотографии семьи Моше Кульбака в центре – мать, такая же дородная, домовитая, как и его бабушка – седая царица дома, несуетливая, а отец – книжник, с бородкой и смеющимися глазами – и умными, и грустными, и лукавыми – все сразу, а вокруг них дети. Вместе с Моше их было шестеро братьев и две сестры.

Семья Кульбак

У тех Кульбаков, кто в Америку подался, потомства больше, судьба полегче. Как-то в Минске довелось Рае видеть книгу по теории вероятности на английском Филиппа Кульбака. Американский математик оказался сыном одного из братьев отца.

В пьесе М. Кульбака “Разбойник Бойтре” главный герой любит девушку по имени Стера (от Эстер – Эсфирь). Она отвечает ему взаимностью, но отец Стеры выдает ее замуж за нелюбимого и, вопреки ее воле, устраивает пышную свадьбу. Бойтре, еврейский Робин Гуд, похищает любимую с этой свадьбы, и друзья Бойтре устраивают в честь молодых прямо в лесу новую свадьбу – веселый пир с музыкантами (клейзмерами). Моше Кульбак, разумеется, мог позаимствовать тему похищения невесты из литературных источников. Но мог и не ходить далеко, а использовать страничку из своей биографии. Об этом малоизвестном эпизоде рассказала Т.Е. Гордон-Козловская.                    

Художница Тамара Гордон, ученица М. Кульбака, родилась в Вильно в 1911 году. Здесь она окончила знаменитую гимназию Софьи Марковны Гуревич, работала учительницей рисования. Мама Тамары – Фрума (Феня) Иосифовна дружила с Женей Кульбак-Эткиной. Была у них еще одна подруга – Мэри Иосифовна Хаимсон, дочь раввина, педагог и детский писатель. У нее в доме Тамара встретилась с Женей. Так что знала обеих сначала врозь и только потом вместе. Тамара пишет, что Женя была очень привлекательной: выразительные глаза, стройная фигура, длинные, очень красивые косы. Славилась и гостеприимством. Все у нее дома чувствовали себя хорошо. Когда М. Кульбак уехал в Германию, он какое-то время перестал писать письма. В том числе и Жене. В это время Женя познакомилась и подружилась с биологом Спектором (его имени Т.Г. не помнит), у них начался роман. Спектор был очень приятный человек, талантливый биолог, его все уважали. Спектор сделал Жене предложение, она согласилась. Был назначен день свадьбы. И тут появляется Кульбак. Вернувшись из Берлина и услыхав новость о свадьбе, он тут же отправился к “чужой” невесте. Пришел и заявил: “Ты – моя невеста. Меня Спектор не интересует. Мы идем к раввину. Ты будешь моей женой”. Пошли к раввину, и тот их благословил. И сыграли свадьбу. Кстати, после замужества Женя, к огорчению мужа, решительно обрезала прекрасные косы.

А что же Спектор?  Как это случается не только в кино, но и в жизни, довелось Тамаре познакомиться и с ним. И очень скоро после невеселой истории его жениховства. На летние каникулы Тамара отправилась в живописное лесистое местечко между Вильно и Ольшанами (названия местечка Тамара не помнит). Там и тогда она и познакомилась со Спектором. Близкие друзья старались отвлечь его от грустных мыслей и пригласили уехать из города, чтобы поскорее прийти в себя. Так они оказались в одном месте. Тамара помнит, что это был очень симпатичный молодой человек со светлокаштановыми волосами. С ним интересно было беседовать, вместе ходили в лес, собирали малину. Но лето кончилось, и они расстались. Рая Кульбак помнит, что мама рассказывала про одного молодого человека, который любил ее и очень горевал, когда она вышла замуж за Кульбака. Вскоре он будто бы покинул Вильно и уехал за границу.

Моше Кульбака Тамара тоже помнит всю ее долгую жизнь. Он был необыкновенно обаятельный человек, говорит она, высокий, стройный, походка у него была как у моряка, немного враскачку. И педагогом она его называет незаурядным.

Связанный со своим домом и со своим народом и физически, и духовно, с его традициями и культурой, открыт был Моше Кульбак всем ветрам – всем литературам и культурам. Как и Бялик когда-то, еще в Воложинской ешиве, он пристрастился к чтению “подпольной” русской классики, но отлично знал ТАНАХ, Талмуд, притчи, сказания о жизни еврейских мудрецов и пророков, еврейскую философию и мистику, а потом увлекся западной литературой и театром. Читал Аристотеля, древнекитайского философа Лао Цзи, был влюблен в Генриха Гейне, Эмиля Верхарна.

Когда он вернулся из Берлина в Вильно и стал преподавать литературу на иврите и идише, а также ставить спектакли – все ему было по плечу: “Илиада” Гомера, “Юлий Цезарь” Шекспира, “Золотая цепь” Ицхака-Лейбуша Переца.

Кто-то назвал его романтиком, прочно стоявшим на земле. Ему доступны были все литературные жанры, и во всех он себя проявил щедро и оригинально. Он любил игру слова, мысли, любил мир, но стихия этого мира, тяжелая социальная среда, жесткая реальность, мерзость разрушений, нищета, буря злобы – “жесть кричит на кровлях зелено и ало” – эта стихия враждебна человеку, еще враждебнее поэту: “Гей, трудно высоко нести мне голову чубатую!”

Вот эту голову чубатую и глаза черные и горящие вспоминают, в первую очередь, все его ученики. Если обобщить их воспоминания, придется сказать, что не было ни одной девушки и ни одного юноши, кто бы не нарушил второй заповеди: не сотвори себе кумира!

Мне кажется, я слышу голос Либби Окунь-Коэн, библиотекаря из Вирджинии:

“Его темные курчавые волосы поэтично обрамляли лицо, а мягкий блеск его черных глаз обдавал нас пламенем, гипнотизировал… Мы страстно ждали его уроков по литературе, поэзии и неважно, кого мы изучали: у всех поэтов было лицо нашего учителя. Даже старый Гомер казался нам стройным и гибким…

Наш учитель входил в класс в темно-синем костюме поверх свитера или в белой сорочке с открытым байроновским воротом… Он подходил к доске, он шел к окну, он проходил между партами, и наши глаза следовали за ним. Он говорил мягко, читая Байрона и Китса, Словацкого и Пушкина, а также наших –Эйнгорна и Маркиша, но не свое, хотя стихи его и поэмы были опубликованы, и мы знали их наизусть. Его же стихи мы читали вслух, с упоением, но тогда, когда его не было рядом…

Да, у него жена и ребенок (старший, Эля), но мы прощали ему это тоже… Они не относились к миру поэзии и к мечтам, которыми он делился только с нами…”

Она вспоминает, что в классе стоял скелет – для уроков анатомии. “Что такое человек? – размышлял Кульбак вслух, обращаясь к скелету. – Горстка ломких костей. И все же он мечтает, поет, созидает… Да, человек смертен. Но есть звуки музыки и есть удивление перед знанием, и вечные вопросы: кто ты и что ты?..“

В такую минуту им казалось, что они не менее загадочны, чем этот скелет и чем сам их учитель. Это были взлеты такого воображения!.. Парение духа! Неужели этот праздник кончится, этот полет прервется?

Однажды это случилось. Она прибежала в школу до дождя, на небе стояли тяжелые тучи. Двери всех классов были открыты, пусты. А в учительской… Он сидел за столом, с газетой в руках, и… ОН! ОН! ОН! грыз яблоко.

Девочка застыла, она не знала, какой звук был громче – сочный хруст яблока на его зубах или биение ее сердца. “Я выбежала на улицу, не останавливаясь, я добежала до парка, где рос мой старый любимый дуб, забралась по стволу и спряталась среди его ветвей – только тогда я расплакалась. Слезы текли свободно, они капали на книжку поэм моего учителя. Я сидела так очень долго, не в силах встретиться снова с жизнью“.

И если сначала эти воспоминания о Моше Кульбаке показались мне текстом эксцентричной американки, не лишенной, впрочем, чувства юмора, то вскоре я смогла убедиться, что и другие, более сдержанные, говорят о своем учителе с не меньшим жаром.

Вениамин Пумпянский, выпускник Виленского университета и института радио в Бордо: “Этого лиризма, этого чувства слияния с природой нет ни у кого другого“. Из его же воспоминаний: «Тех, у кого были часы, остальные учащиеся нашей реальной гимназии постоянно теребили: “Калигула! Калигула!”, что на иврите означало: “Кама ле геула?” (“Сколько до избавления?”). Нам не терпелось, чтобы урок скорее кончился, а у Кульбака мы так были захвачены и темой и личностью поэта, что забывали о нашей игре в “Калигулу”»…

А поэт Авраам Суцкевер, классик еврейской литературы, в своем журнале «Ди голдене кейт» (“Золотая цепь”) в честь 50-летия создания известной литературной группы Юнг-Вильне (опубликовано в 1980 году) вспоминал, что поэт Ицик Мангер в 1929 году посетовал: “Ах, если бы Варшава так любила его (Мангера), как Вильно любит своего Моше Кульбака!” Нет, Суцкевер не находит прямого влияния творчества Кульбака на членов Юнг-Вильне, но “очень сильно было влияние его личности, совершенно ослепительной: так должен выглядеть, так должен говорить, так должен молчать истинный поэт“.         

Из Вильно его провожали как классика. На прощальный вечер пришло столько народу, что пришлось вызвать конную полицию. “Вильно теряет поэта… пусто станет в Вильно. Как мы восполним этот пробел?” – писала газета “Вильнер тог”. О ком еще так говорили и писали при жизни? И он отдал дань этому городу своей знаменитой поэмой “Вильно”. “Поэтической жемчужиной” назвал ее еврейский писатель Шломо Белис: «В поэме запечатлен сам дух виленских еврейских переулков: тихая, скромная ученость города, который называли литовским Иерусалимом, его “сияющая нищета”. Кульбак писал о Вильно так, как будто высекал свои слова на каменных стенах его домов: “Ты – псалтырь из железа и глины, / Каждая стена твоя – мелодия, каждый камень – молитва” ».

И вот он покидает этот город. Последние рукопожатия, объятия. Поезд трогается. Тамарочка Гордон бежала в толпе провожающих за поездом, увозившим их учителя, их поэта, и в слезах скандировала вместе со всеми: “Кульбак, Кульбак…” Как знакомо это чувство тому, у кого хоть раз в жизни был настоящий, любимый учитель.

Уже вышли книги его стихов и поэм, уже написаны были философские романы “Машиах бен Эфраим” и “Монтиг”, и пьеса “Яков Франк”, и поэма “Буня и Бера”, когда он вернулся в Минск. Уехав отсюда в 1919 году, Кульбак вернулся в Белоруссию только в 1928, уже знаменитым и очень популярным поэтом. И не было ему знамения, что спустя неполных десять лет он станет одной из первых жертв еврейской культуры…

Как в Берлине он писал о Белоруссии, так в Минске он вспоминал Берлин и написал сатирическую поэму “Чайльд-Гарольд из местечка Дисна”. В ней открылись новые стороны его мастерства: сатирический анализ и художественный гротеск. Об атмосфере всеобщего страха перед большевиками – только намеком: “И ритма тяжких, медленных шагов / В купе лишь парень с трубкой не боится”. (Пер. Ю. Нейман) Часть души поэта еще живет в предвкушении лучшей жизни в стране Советов, стране “больших возможностей”, но другая, более земная и рациональная, уже слышит “тяжкие шаги” ее власть предержащих. В стихах о революции у Кульбака прорывается и такая мысль: “Ты без счета хватаешь тумаков, а новой жизни не видно что-то“. Видя перемены, дошедшие и до еврейского местечка, Кульбак взялся показать, каковы они и как влияют на местечко, двор и еврейскую жизнь.

Повесть “Зелменяне” (на еврейском языке “Зелменянер”) была впервые опубликована в Минске в 1931 году. К тому времени Кульбака-поэта знали и любили в Вильно, Варшаве, Берлине, Москве, Одессе и даже в далеком Бруклине. Теперь он поразил читателей, как мастер прозы. Его стали переводить на другие языки. На иврите книга издавалась три раза. На русском вышла с огромным трудом в 1960 году в переводе Рахиль Баумволь. Ее отношение к Кульбаку иначе как обожанием не назовешь: “В нем была рафинированная европейскость и еврейская народность одновременно. Его поэзия, как и его проза, – новый ракурс в еврейской литературе.  Когда я переводила “Зелменян”, каждая строка пела во мне, так много в книге мудрости, юмора и доброты…. Он иронизирует над отсталостью зелменян, его сатира остра, как бритва, но почему от нее так пахнет добротой и лукавством? Он засмеется, а тебе плакать хочется, он кольнет, а кажется, что погладил“.

Тираж разошелся, не разошелся даже, а разлетелся мгновенно.

Реб Зелмеле Хвост, глава рода Зелменовых, был простой человек. А зачем простому человеку хвост, даже если это его фамилия? Покажите мне хоть одного еврея в ТАНАХе, нашей главной книге – еврейской Библии, с фамилией? Саул, Самуил, Давид, Соломон – цари наши, но и их только по именам называли. Фамилии нам потом навязали… Но зато в наших местах к имени добавляли почтительное реб – это не ребе, не раввин, то есть, не должность и не звание, а знак уважения. И к реб Зелмеле уважение не убывало, даже когда он выходил во двор в одних кальсонах. Лето ведь, жара. И потом это был свой двор, где копошится уже четвертое поколение Зелмеле. Зелмеле это, наверное, уменьшительное от Залмана? Почему же они произносят “Зелмен”, “Зелмеле”? Впрочем, их имя, их и дело, а наше – знать только, что он положил начало реб-зелменовскому двору. Он и бабушка Бася. О фамилии Хвост вспоминали (хотя в натуре он и отпал) только, если надо подписать что-нибудь официальное. Завещание, к примеру: “Я намерен сам, пока я жив, поделить между моими детьми все, что останется после моей смерти“. Так начинается наше знакомство с главными действующими лицами – сыновьями, дочерьми главы большого семейства, их мужьями, женами и многочисленными отпрысками.

Это искрящийся остроумием, теплым и нежным юмором рассказ о людях, привычных к определенному, веками устоявшемуся укладу жизни. И вдруг все пошло вкривь и вкось: и все от этих большевиков, с их электричеством, трамваем, радио. Немудрено, что дядя Юда стал немножко философом, а его сын Цалел каждый вторник и четверг лезет в петлю. Вот рассуждения дяди Юды: “Иногда смотрю на электричество, как оно горит, и думаю: допустим, нет бога на свете – есть электричество… вот эта лампочка – это и есть бог? Вот эта лампочка наказывает грешников и вознаграждает праведников? Это она дала Моисею Тору на горе Синайской, вот эта самая лампочка?.. И что, если я, например, вдруг поломаю лампочку, так уже не станет бога на свете?.. Товарищ Ленин большой человек, конечно, он большой человек, но какое он имеет касательство к вопросам божественным? Предположим даже, что он самый великий человек. Ну и что?.. А Моисей – уже ничего? А царь Давид?.. А Виленский гаон?“

 Дяде Юде, Цалелу некуда деться, а те, что помоложе, подались в бега – и куда же их понесло? – в далекий Владивосток. И за какими такими радостями они поехали? Один – “за татуировкой с русскими поговорками“, другая – “за приплодом с вообще нееврейским выражением лица“.

Дядя Юда – один из главных героев книги. И один из самых странных. Впрочем, все герои тут странные и сама книга странная, местами даже сюрреалистическая. Не потому ли интересно и вкусно ее читать и сегодня? Вот как дядя Юда отговаривает сына Цалела от его попыток самоубийства: “Я понимаю, иногда можно лишить себя жизни. Почему бы нет? Ну, раз, ну, другой, но у тебя же это без конца… И видишь, тебе все-таки, слава богу, умереть не суждено. Спрашивается, Цалел: почему тебе поступать наперекор богу и людям?.. Что ты все сидишь за своими книжками? Ты же тоже можешь стать большевиком… Вечно человек не живет, и хочется иметь кого-нибудь, кто бы сказал после твоей смерти каддиш, как у всех людей“.

Это не смех сквозь слезы, это, пожалуй, слезы сквозь смех.

И в прозе слышен голос М. Кульбака-поэта. Дядя Юда не плачет, но “несколько капель лунного света обрызгало одно стеклышко его очков и кусочек впалой щеки“. Он отвлекает Цалела игрой на скрипке: “он играл так, как будто собирался вытянуть из него душу не с помощью веревки, а сладостным древним плачем… Меланхолия дяди Юды расцвела, как липкая водоросль в болоте. Его напевы дрожали и задыхались. Они моргали, как ослепшие глаза, которые порываются увидеть свет“.

Вчитавшись в книгу, привыкнув к особому строю речи, своеобразному, причудливому делению текста на главы и подглавки, состоящие иногда из пяти строк, иногда из одной строки, ловишь себя на мысли, что не хочется, как в далеком детстве, чтобы книга кончалась, жалеешь, что жестокие реалии разрушили такой колоритный двор, весь уклад жизни рода Зелменовых. Зная уже биографию автора, прощаешься не только с героями книги, но и с ним – талантливым, умным собеседником и рассказчиком – Моше Кульбаком. Больше он ничего уже нам никогда не расскажет. И тогда по особому прозвучит вздох Самуила Галкина: “Ах, Кульбак, Кульбак… Сколько не состоялось между нами душевных бесед!”

Но Кульбак не любил сантиментов. А тоску человека слышал: “…бабушку Басю электричество поразило как удар грома. Она сидела, по-зимнему закутанная и завязанная, смотрела широко раскрытыми глазами на лампочку и, увидев живого человека, сказала:

       – Здесь мне уже нечего делать, уж лучше отправиться мне к твоему отцу…               

            Дядя Иче при этом так растерялся, что стал ее отговаривать:

            – Куда ты пойдешь в такую темень?

Надо признаться, что с тех пор бабушка Бася совсем уже не жилец на этом свете и, кто знает, может быть правы те, кто утверждает, что она немного опоздала со смертью“.

А трамвай! “Яркие вагоны, сияющие стекла, никель, новые ремни. Проемы трамвайных окон были набиты людьми, и все это скользило вниз с горы, летело в гору, мчалось и добегало до предместья.“

            Когда в домах у Зелменовых появилось радио и полились звуки виолончели, беременная Хаеле сошла спросить, “можно ли ей слушать радио, не повредит ли это ее ребенку”? На что радиотехник-самоучка Фалк рассердился и стал объяснять, что, по законам физики, “музыка не дойдет до живота“, но тетя Гита решила, что на всякий случай “радио может подождать. Его можно послушать и после родов“.

            “Зелмениада” по Кульбаку – это “научное исследование о технической культуре, знаниях, свойствах, а также о манерах и привычках реб-зелменовского двора“. Мы узнаем, что самое важное орудие реб-зелменовского двора – это терка, ибо без оной нельзя испечь картофельной запеканки, а лучшие средства от всех болезней – это горячие припарки и варенье. Варенье кушают лежа, опершись на руку, маленькой ложечкой, которую держат, отведя в сторону мизинец. Варенье хорошо после обморока, после родов, от боли в сердце, от испуга.

   А вот “Зелменовская география”: “в реб-зелменовском дворе известны в основном всего лишь три народа: русские, поляки и крестьяне.

            В голове вертятся названия и других народов, но тут уже полнейшая путаница. Очень трудно, например, сказать, какая разница между графами и французами…

            Знают в реб-зелменовском дворе и о цыганах. Но считают, что это скорее профессия, нежели народ“.

В разделе “Зелменовская зоология” нам сообщают: “Из живых тварей реб-зелменовскому двору известны тринадцать: лошадь, корова, коза, овца, кошка, собака, мышь, курица, гусь, утка, индюк, голубь, ворона.

О свинье ничего не знают – принципиально…“

            Город строится. Новые времена, новые нравы.

Кульбак писал книгу на злобу дня. Требовалось показать, какое счастье принесла в каждый дом, и еврейский тоже, советская власть. Разве он был против? И ученики его угадывали правильно, он, безусловно, был захвачен собственным образом “бронзовых парней”, созидателей новой эры, положительной и для еврейского народа. И чем плохо, если антенны поднимутся над каждым домом, и звуки всего мира, и речь, и музыка, обогатят и обновят души?

Прозу Кульбака отличает свежесть содержания и формы. “В нем сочетались романтическая возвышенность и прочное слияние с земным, – говорил поэт Иосиф Керлер. – Он верил, что поделать, в справедливый мир. И никто еще до него не писал на еврейской улице так живо и звонко о весне, о цветении и юности“.

Нет уже на свете ни И. Керлера, ни Р. Баумволь, а совсем недавно они делились с нами своей любовью к поэту, своей памятью.

“Кульбака хочется цитировать всего, и ты просто режешь себе пальцы, чтобы предпочесть одни цитаты другим, и всегда остается чувство, будто ты отнял у читателя большое удовольствие. Хорошо быть бедняком – у него только одна рубашка, есть что отнять. А если талант так велик, что и в большом мешке не умещается?…” – пишет Шломо Белис, читающий, заметьте, на идиш и чувствующий этот язык. Но и нам, читающим его на русском да белорусском, кое-что перепадает…

Всего-то и было творческой жизни Моше Кульбака – от первого стихотворения до реплики героя последней пьесы – двадцать лет. Но трудно даже схематически охватить все своеобразие и многообразие этого талантливого человека. Он впитывал свет солнца, игру звезд, дыхание листвы, переливал свои чувства в слова и посылал их людям. Он все еще не прочитан и недооценен.

Переводить его будут с любовью Семен Липкин, Юлия Нейман, Рахель Баумволь, Юлиус Телесин, Рувим Моран… Поэт и об этом не узнает… Он не узнает многого – ни хорошего, ни плохого: он уйдет из жизни в 41 год. Он не узнал, что 5 ноября 1937 года, вскоре после того как его осудили, арестовали и его жену Женю (по документам Зелду), а детей, и старшего 11-летнего Элю, и младшую 3-летнюю Раю, разбросали по детдомам.

И она, его Женя, хоть и прожила еще целую жизнь, до 1973 года, так и не узнала, ни как, ни когда и ни где он погиб. После восьми лет ссылки и еще года на поселении, она вернулась в Белоруссию и, преодолевая страх, стала добиваться истины, каких-нибудь документов, добралась даже до Москвы и там ей цинично бросили: “Июль 40-го вас устраивает?” Что она ответила? Потеряла голос. Не могла сказать ни слова. Молча кивнула. Ее устраивала хоть какая-то определенность. И так во все книги и энциклопедии вошла эта дата смерти – 1940 год, иногда, правда, в скобках ставили вопросительный знак.

Должно было пройти более полувека, пока его маленькая Рая, а когда выросла – Раиса Моисеевна Кульбак-Шавель, получила эту страшную бумагу:

” …сообщаю: приговор приведен в исполнение 29 октября 1937 года… Ранее сообщенные сведения вымышленные. О месте захоронения сведений не имеем“.

Но жители села Куропаты, что под Минском, говорили, что мальчишками, в 30-е годы, слышали тут выстрелы, а некоторые в щели заборов видели, будто людей ставили в затылок друг к другу и одной пулей двоих… Вот и стали ездить в эти Куропаты Рая и ее муж Макс, и он не знает, где расстреляли Авраама Шавеля, его отца.

В книге О. Аврамченко и П. Акулова “Тайны кремлевского двора. Хроника кровавых событий” (Минск, 1993) есть рассказ о поэте Изи Харике. Связанного, он сошел с ума, его волочили “по коридору, переходам, ступеням на тюремный двор”, а потом забросили в пасть “черного ворона[7]“. Среди тех, кто его “не сразу, но узнавали“, назван Моисей-Моше Кульбак. Для Раи это еще одна ниточка. Она выписала несколько фраз: “Черный ворон” рванул с места и, набрав скорость, выбрался на Логойское шоссе. Скоро свернул налево. В то место, которое весенней порой сплошь желтыми цветами усыпано: ученые люди их прозывают лютиком едким, курослепом, слепотой куриной. А здешний народ те цветики издавна кличет куропатами“. Не зря, получается, душа тянула в те Куропаты?

Моше Кульбак, родившийся в этих местах, так пронзительно любил их. Вот утро:

                        Травы пахнут, сияют и плачут от счастья и воли.

                        Тают клочья тумана – сны трав и дерев – над лугами…

А вот наступает вечер, да нет, пожалуй, это уже ночь:

                        Слышно было, как движутся звезды, чтоб ярче гореть,

                        Словно теплый напев, к ним дымок поднимается зыбкий.

                        Или там, наверху, небеса – как дрожащая сеть,

                        И, как звезды, искрятся, шевелятся светлые рыбки?

                        …Вдруг зеленая звездочка вздрогнула, как светлячок,      

                        В синеве свой полет обозначила, быстрый, блестящий, – 

                        Будто искра внезапно покинула синий зрачок,

                        И упала, пылая, звезда в многолиственной чаще.

                             (“Беларусь”. Пер. С. Липкина)

“Мы воем на развалинах системы” – писал когда-то Кульбак про совсем другие времена. Но и мы “воем на развалинах системы”, узнавая все новые и новые подробности о том, как убивали цвет нашей еврейской культуры.

Его убивали на лоне природы. Никто не расскажет ни о последних днях, ни о часах, ни о последних минутах его жизни. Белорусская природа, ее луга и леса, была безучастна и, наверное, хороша, как всегда, особенно осенью. Если бы эти деревья и травы заговорили… Ни записать, ни прочесть кому-нибудь новых стихов, только про себя, самому себе. Вполне вероятно, что писал до самого конца, чтобы не думать, не страдать, отогнать наваждение: неужели этот ужас происходит с ним и через миг его не станет? Отца Рая не помнит, но всю жизнь возвращается мыслью к его последним минутам, к его образу, облику, вслушивается в его стихи, ловит каждое слово о нем тех, кто его помнил, любил. Через его стихи и рассказы о нем она восстанавливает его жизнь, страницу за страницей.

Убили его и долгие годы скрывали это. Вычеркнули имя, сожгли книги. В шестидесятые годы прошлого уже, двадцатого века, почти тридцать лет после его смерти, в Израиле спрашивали: “Что стало с Кульбаком?” Никто не знал. Исчез. Но был же он!

Сегодня в интернете множество текстов о М. Кульбаке, есть и переводы его стихов на разные языки. Но во многих биографиях до сих пор годом его смерти ошибочно считают 1940–й.

И только 28 августа 2004 года на установленной в Вильнюсе мемориальной доске (ул.Кармелиту, дом №5, где жил поэт) появилась надпись на  еврейском и литовском языках, указывающая точную дату гибели поэта. Надпись гласит: В ЭТОМ ДОМЕ ЖИЛ ИЗВЕСТНЫЙ ЕВРЕЙСКИЙ ПОЭТ МОШЕ КУЛЬБАК (1896 – 1937).