Память жертв Холокоста, приуроченный к израильскому Дню Катастрофы и героизма (Йом Ха-Шоа на иврите), была почтена у мемориала в Панеряй. В траурном мероприятии приняли участие представители Еврейской общины Литвы, иностранные дипломаты, представители Сейма, правительства и бывшие узники Вильнюсского гетто.

На фото: министр иностранных дел Литвы Габриэлюс Ландсбергис

На фото: посол Государства Израиль Йссеф Леви

На фото: посол Германии Маттиас Зонн

На фото: посол США Роберт Гилкрист

и спикер Сейма Литвы Виктория Чмилите-Нильсен

11 марта в Литве отмечается День восстановления независимости, который, как и День восстановления государственности, является главным государственным праздником страны.

11 марта 1990 года Верховный Совет Литвы принял решение о восстановлении независимости Литовской Республики. Таким образом, Литва стала первой советской республикой, провозгласившей свою независимость.

Предлагаем вашему вниманию подборку публикаций (по материалам Интернет-сайтов), рассказывающих о евреях, которые боролись за независимость Литовской Республики.

Борьба за независимость

После возрождения государственности в 20-х г.г. прошлого столетия молодая Литовская республика была зажата в тиски между многочисленными недругами. Свободу, на которую покушались большевики, поляки и белогвардейцы-бермонтовцы, пришлось защищать с оружием в руках.

Несмотря на то, что в 1918-1920 году страна была еще слаба, литовцам удалось достичь поставленной цели – дать отпор врагам и удержать государство.

С одной стороны, успех Литвы предопределило положение на международной арене – развал империй, закулисные игры и определенные интересы мировых держав. Однако не менее важным фактором является то, что борьба за свободу, состоящая из трех вооруженных конфликтов, приобрела статус Отечественной. На войну за независимость поднялись представители самых разных народов и конфессий, проживавших в Литве. Одну из ключевых ролей в первые годы становления государственности сыграли литваки – литовские евреи. Множество молодых людей из городов и местечек подхватили идею о создании демократической республики, тысячи евреев ушли сражаться с интервентами, сотни получили государственные награды.

После войны бойцы еврейского происхождения даже создали отдельный союз ветеранов, они издавали газету, не раз были отмечены президентом и высшим военным командованием. Тем не менее история львиной доли участников войны за независимость окончилась трагически. Несмотря на все заслуги, жизнь большинства героев и их семей прервалась в 1940-1944 годах. Некоторых репрессировали еще при советской власти – по социальному признаку, однако большинство погибло позже – от рук гитлеровцев, немецких оккупантов и полицаев, сыгравших ключевую роль в истреблении еврейского населения Литвы в годы войны.

Для того чтобы оценить масштабы вовлеченности литовских евреев в борьбу за независимость, нужно привести некоторые цифры: в 1918-1920 годах численность армии молодой республики едва доходила до девяти тысяч. В то же время, по данным исследователя Вилюса Каваляускаса – автора книги “Земля обетованная”, повествующей о роли евреев в становлении Первой Литовской Республики, на первых порах около двух тысяч евреев записались в добровольцы, пополнив ряды зарождающейся армии. Всего же в период 1918-1923 годов в вооруженных силах прошли службу около трёх тысяч литваков.

Вольф Коган

Евреи Литвы проявили себя абсолютно на всех направлениях – добровольцы смело воевали и с большевиками, и с бермонотовцами, и с поляками, и даже с французами во время похода на Клайпеду в январе 1923 года, когда городом заправляла французская администрация.

Один из самых именитых еврейских военнослужащих – двукратный обладатель Креста Витиса Вольф Коган (Вольфас Каганас). Он отметился в боях со всеми агрессорами – на всех направлениях, проявляя чудеса стойкости и мужества. Вот так очевидец описывает одно из столкновений с противником, в котором участвовал Коган: “23 ноября 1919 года в сражении с немцами-бермонтовцами (немецкими частями белого генерала Бермондта-Авалова. – Прим. Ред.) под Радвилишкис младший унтер-офицер Вольф Коган, атакуя врага непосредственно в самом городке, был ранен осколком артиллерийского снаряда, однако не покинул строй. Наскоро перевязав рану, он продолжил атаку вместе с другими ротными, приободряя этим остальных. Враг был изгнан из Радвилишкис”.                               В сентябре 1920 года он был награжден орденом за сражения с польскими интервентами, службу в армии он окончил в 1921-м, ушел в запас и стал обустраивать свою личную жизнь.

“Вообще-то по профессии Коган был простым сапожником. Он был мобилизован в 1919 году, но принято считать, что парень был добровольцем, поэтому после войны, по закону Литвы, он получил 11 гектаров земельных угодий (по другой информации, 8 гектаров.), занялся хозяйством, но есть данные и о том, что он мог успешно жениться и получить землю в качестве приданого жены”, – рассказывает известный каунасский гид Хаим Баргман.

История героя войны за независимость так же трагически оборвалась в 1941 году – на 41 году жизни он был убит вместе с женой и детьми. Попытки спасти его оказались тщетными.

“Он красиво и добросовестно занимался хозяйством, растил семью. Немцы взяли и его, и домашних. Литовские учреждения, организации, соседи прилагали усилия для того, чтобы защитить и освободить его вместе с семьей”, – писал в эмиграции Мотеюс Караша – бывший сослуживец Когана.

Михаэль Брамсон

Трагическую историю Вольфа Когана нельзя назвать исключением из правил – абсолютное большинство литваков, невзирая на их общественный статус, биографию и заслуги перед страной, были уничтожены в годы Холокоста. Одним из погибших от рук нацистов стал ветеран войны за независимость Михаэль Брамсон.

Еще в царское время он окончил военную школу в Петергофе, имел офицерское звание, воевал на фронтах Первой мировой, а в 1920 году вернулся в Литву и был мобилизован. Когда в Литве наступил мир, он работал на государственной службе, руководил прогимназией, учительствовал, принимал живое участие в создании Литовского союза еврейских военнослужащих-добровольцев – участников борьбы за свободу. С приходом нацистов его поместили в каунасское гетто. В начале июля 1944 года, когда до освобождения Каунаса оставались считанные дни, немцы уже уничтожили большую часть узников – в первую очередь истребили стариков и детей. Брамсон был еще жив – есть данные, что он работал в криминальной полиции гетто, – но прихода Красной армии не дождался. Вместе с оставшимися заключенными его отправили в концлагерь Дахау. Он погиб в начале 1945-го.

Париж – Москва – Вильнюс

На заре независимости в армию шли молодые ребята – идеалисты, мечтавшие о создании суверенного Литовского государства. Душевные порывы этнических литовцев были вполне понятны, однако доподлинно известно, что на полях сражений отметились и белорусы, и русские, и евреи. Последние проявили себя наиболее активно – молодежь из местечек записывалась в добровольцы, купцы и состоятельные люди помогали деньгами, интеллектуалы боролись за права Литвы на дипломатическом фронте.

Видный представитель литовских евреев Озер Финкельштейн – профессиональный юрист, выпускник Санкт-Петербургского Императорского университета, депутат трех Сеймов Литвы – был одним из тех, кто массово призывал литваков браться за оружие, чтобы отстоять Вильнюс, который в октябре 1920-го заняла дивизия польского генерала Люциана Желиговского.

“Граждане! Беритесь за оружие, жертвуйте деньги, вещи, все, что только может облегчить бремя армии. Все, что может усилить страну в битве с врагами”, – писал Финкельштейн в своем воззвании к соотечественникам на двух языках – на идиш и литовском.

К слову, когда Желиговский организовал выборы, стремясь придать своему походу и “воссоединению Виленского края с Польшей”, законный характер, многие местные евреи, как и литовцы, бойкотировали этот плебисцит, указывая на то, что он проходит в условиях военной оккупации.

Вместе с этим важно понимать, что война за независимость Литвы решалась не только на полях сражений, но и в кабинетах сильных мира сего. Немногие знают, что одним из залогов признания Литовской Республики на международной арене стало присутствие дипломатов еврейского происхождения, активно ратовавших за утверждение нового государства.

“На Парижской мирной конференции 1919-1920 годов, где вырабатывались условия мирных соглашений между союзниками и противниками по итогам Первой мировой войны, в составе литовской делегации принимали участие Семен Розенбаум и Макс Соловейчик. Первый, являвшийся замминистра иностранных дел и имевший большое влияние среди евреев Европы, поднимал вопрос о независимости Литвы и активно агитировал за это”, – пишет исследователь Вилюс Каваляускас.

Семен Розенбаум был лидером сионистского движения в России, депутатом Госдумы Российской империи I созыва, позже стал депутатом Сейма Литвы, в 1923-1924 годах был министром по еврейским делам. Его участие сыграло важную роль на переговорах с советской Россией, результатом которых стало подписание мирного договора в 1920-м. В соответствии с этим соглашением Москва окончательно признала независимость Литвы и передала литовцам занятый красными незадолго до этого Вильнюс.

Свободные граждане свободной страны

Главнокомандующий вооруженными силами Литвы, непосредственный создатель литовской армии, генерал Сильвестрас Жукаускас писал: евреи честно сражались за свободу Литвы и принесли свою жертву на алтарь Отчизны.

Отвечая на вопрос о том, почему идея независимой Литвы нашла столь широкий отклик в сердцах литовских евреев, Хаим Баргман подчеркивает – они хотели быть равноправными гражданами в свободной демократической стране. В Российской империи многие были лишены этой возможности, пробиться и сделать карьеру – было крайне сложно, а позорная черта оседлости просуществовала вплоть до 1917 года.

“Добровольцы еврейского происхождения ощущали свою связь с Литвой, они считали себя гражданами Литвы, поэтому шли воевать за свое будущее государство – демократическое государство. К слову, когда создавалась литовская армия, то национальные различия в то время были вторичны – на них меньше обращали внимания”, – говорит Баргман.

На начальных этапах войны за независимость евреи сами проспонсировали и учредили батальон, собранный из еврейских добровольцев. Это вооруженное формирование стало одной из первых боевых единиц литовской армии.

Помимо прочего, Хаим Баргман утверждает, что Вольф Коган не единственный двукратный орденоносец еврейского происхождения. Помимо него, два Креста Витиса получил Перец Падисон, но историки расходятся в оценках по этому вопросу – недостаточно документов. Сам Баргман говорит о том, что обладателей орденов было больше, однако на заре независимости многие приказы о присуждении тех или иных наград просто не сохранились или затерялись.

В 1933 году ветераны приняли решение о создании Литовского союза еврейских военнослужащих-добровольцев – эта идея принадлежала активному участнику борьбы за свободу Исааку Шапиро. Изначально это содружество организовалось в Йонишкис, позже генеральный офис переехал в Каунас.

Вскоре организация разрослась и стала очень известной – союз объединял свыше 3 тысяч ветеранов, держал 33 отделения в регионах. У объединения был свой флаг, знак и даже специальная униформа. Члены организации занимались просветительской работой, не раз были отмечены президентом Антанасом Сметоной – в 1934-м он лично вручал флаг председателю этой организации. Союз занимался благотворительной работой, собирал средства в помощь армии и даже издавал собственную газету-еженедельник “Обзор” – на литовском языке, стремясь познакомить широкие слои населения с жизнью литваков и укрепить культурные связи между этническими литовцами и евреями.

К сожалению, ветерана войны за независимость, большого патриота Литвы, создателя и руководителя Союза еврейских военнослужащих-добровольцев точно так же никто не пощадил – он стал одной из первых жертв Холокоста. 46-летнего Исаака Шапиро жестоко убили в Вильнюсе 25 июня 1941 года.

Смертельные стереотипы

Холокост без преувеличения можно назвать самой черной страницей в истории Литвы. В период с 1941-1944 годов было уничтожено по меньшей мере 200 тысяч человек – 95% всего еврейского населения, проживавшего в стране до начала войны.

Рассуждая о причинах этой страшной трагедии, которая до сих пор живет в сердцах каждого еврея, имеющего то или иное отношение к Литве, важно помнить, что в убийствах принимали активное участие местные коллаборационисты, причем погромы носили массовый характер. По мнению историка Ильи Лемпертаса, одна из причин жестокого геноцида – превратные стереотипы. На заре 1941 года в сознании литовцев крепко утвердилась ложная установка: еврей – значит, коммунист. Часть евреев действительно симпатизировали советской власти. Как правило, это были низшие слои населения, представители рабочего класса, но это вполне естественное явление для того времени.

“Потом пришли Советы. Им надо было сменить этот литовский буржуазно-националистический управленческий аппарат на свой. И тут подвернулись евреи. Определенная часть евреев им очень подходила: из бедных семей, при этом умеют писать (чего с бедными литовцами часто не случалось), помнят русский – от Российской империи прошло всего 20 лет. То есть среди евреев была достаточно большая группа потенциальных управдомов, милиционеров, заведующих паспортными столами. (…) С Советами пришел бюрократизм того уровня, которого в Литве не было: новые паспорта, прописка – куча поводов, по которым простому человеку с улицы надо идти к властям. И там этот простой литовский человек видит еврея. Этот еврей предлагает заполнить анкету в пяти экземплярах и прийти через неделю. Никто не свят, так что было какое-то количество людей, которые мстили этим гоям за все, что они нам сделали со времен Римской империи. И все это наложилось на твердый стереотип, что все евреи заодно. В результате и возник “еврей-коммунист”. Этот стереотип был абсолютно повсеместен, в него верило 99% населения Литвы”, – рассказывал Илья Лемпертас.

Кроме этого, в годы войны нацистская пропаганда очень активно раскручивала миф о “еврее-большевике”. Как пишет видный историк Вилолета Даволюте “в нацистской пропагандистской кампании геноцида участвовало немало литовских интеллектуалов, но сегодня это словно забыто”.

К слову, в годы сталинских репрессий литовские евреи пострадали не меньше других. Около 9% всех ссыльных в ходе массовых чисток 14-18 июня 1941 года – евреи. Число жертв-литваков, сосланных коммунистами, пропорционально общей доле евреев в Литве. На тот момент представители еврейской национальности составляли около 8,3% всего населения. С началом первой советской оккупации была прекращена и деятельность Литовского союза еврейских военнослужащих-добровольцев, остановлен выпуск газеты.

История евреев Литвы – один из самых интересных объектов для изучения отечественных и зарубежных исследователей. По мнению большинства специалистов, клеветнические стереотипы, неоправданная агрессия и лживая пропаганда сыграли немаловажную роль в Холокосте, предопределив трагичность событий. Для современного общества этот вопрос до сих пор остается крайне болезненным и острым – люди спорят о причинах, об обстоятельствах, о жертвах и палачах, однако всем приходится мириться с упрямым фактом – многовековая самобытная еврейская цивилизация Литвы канула в лету. Сегодня слышны лишь ее отголоски, а нам остается лишь вспоминать и помнить, черпать мудрость, честно смотреть на свою историю и не повторять роковых ошибок.

Журналист, автор книги о евреях межвоенной поры «Земля обетованная – Литва» Вилюс Каваляускас в интервью Радио LRT рассказал о Либе Медникене, жительнице Ширвинтос, которая внесла значительный вклад в успешное возвращение города Литве в 1923 году. Женщина, награжденная орденом Креста Витиса, закончила свою жизнь трагически, как и большинство литовских евреев.

Среди людей, наиболее активно участвовавших в отстаивании литовской государственности сто лет назад, была жительница Ширвинтос Л. Медникене. Точных данных о ней сохранилось немного. Известно, что она родилась примерно в 1875 году в селе Яскауджяй Укмергского уезда (ныне – Ширвинтский район). Большую часть своей жизни Либа провела в Ширвинтос.

Во время боев за независимость против польских партизан Л. Медникене помогала литовским солдатам. Городок в 1920 году был включен в нейтральную зону, однако противоборствующие стороны продолжали боестолкновения еще несколько лет.

Как говорит журналист, автор книги о евреях межвоенной поры «Земля обетованная – Литва» Вилюс Каваляускас, профессия Либы Медникене позволила ей внести значительный вклад в то, чтобы в 1923 году, когда произошла ликвидация нейтральной зоны, Ширвинтос отошли к Литве.

«Либа занималась торговлей. Она была одним из самых богатых людей в городке Ширвинтос. У нее был довольно большой дом на площади Независимости. Этот дом и сейчас там стоит, теперь в нем четыре квартиры.

В этом доме был ее магазин, ее склады. На этих складах она держала и оружие литовских солдат, хранила деньги. Как человек, связанный с торговлей, она получала немало информации и эту информацию передавала литовской разведке».

Говорят, что в квартире Л. Медникене литовские партизаны получали убежище. Здесь же действовал и их штаб. В 1928 году женщина была награждена орденом Креста Витиса 2-ой степени, а через год – медалью Независимости.

В межвоенный период Л. Медникене была известной и уважаемой жительницей Ширвинтос. Однако ее судьба драматически изменилась с началом нацистской оккупации – Л. Медникене попала в укмергское гетто и стала одной из жертв Холокоста.

В. Каваляускас говорит, что обстоятельства гибели этой женщины остались в истории, но их достоверность сегодня уже сложно доказать.

«Когда всех евреев собрали в гетто и когда началось их истребление, весь городок гадал: «Ведь Либа Медникене – герой Литвы, что с ней будут делать, расстреляют или нет?» Мне старожилы Ширвинтос рассказывали об этом, об этой дилемме.

В конце концов, и ее расстреляли, одной из последних. Она была слишком хорошо известна, слишком знаменита, чтобы у местных пособников нацистов поднялась на нее рука. Они отказались это сделать. Ее расстреляли в Пивоняйском лесу недалеко от Укмерге», – говорит В. Каваляускас.

Хотя говорят, что знаменитую женщину расстреляли не местные, ходят слухи, что и другие убийцы евреев также ее узнали.

«Говорят, что ее и там узнали. Ее спросили, уж не та ли она знаменитая Либа Медникене. Она подтвердила. Тогда ей сказали, что она может отойти от ямы. Либа поинтересовалась: а как же ее семья? Ей ответили, что семья должна оставаться здесь. Тогда Либа ответила, что останется с семьей. Вот так она и оказалась среди убитых», – завершает трагический рассказ журналист и писатель В. Каваляускас.

Когда именно Л. Медникене была расстреляна – в 1941-ом или 1942 году, – до сих пор неизвестно. В различных источниках существуют разные версии. В прошлом году на ширвинтской площади Независимости был открыт барельеф скульпторов Ромуалдаса Квинтаса и Миндаугаса Шнипаса в память о героине сражений за Ширвинтос Л. Медникене.

16 февраля 1918 года на заседании в Вильнюсе наделенный полномочиями народа Совет Литвы провозгласил восстановление независимого демократического Литовского государства, подписав Акт о независимости Литвы (лит. Lietuvos nepriklausomybės aktas) или Акт 16 февраля.

Акт о независимости Литвы — документ, составленный и подписанный Советом Литвы под председательством Йонаса Басанавичюса. Акт 16 февраля стал последним из серии резолюций, касающихся проблемы о самоопределении Литвы, включая Акт 8 января, подписанный на Вильнюсской конференции.

Путь к независимости был длинным и сложным из-за того, что Германская империя оказывала давление на Совет Литвы с целью создания союза. Депутатам приходилось маневрировать между интересами Германии, войска которой располагались в Литве (территория Ober Ost), и требованиями литовского народа.Согласно этому документу, Литва провозглашалась независимым государством, которое должно управляться на демократических началах, со столицей в городе Вильнюс.

Это событие имело важное значение для жизни страны, которая с 16 века не имела полной самостоятельности, так как сначала входила в состав Речи Посполитой, а с 18 века — в состав Российской Империи. Поэтому в настоящее время этой дате уделяется внимание на государственном уровне.

Независимая Литва

После войны белорусские области, еврейское население которых в культурном отношении представляло собою часть литовского еврейства, вошли в состав советской России; южная часть Литвы отошла к Польше, а в центральной части страны образовалась независимая Литовская республика (февраль 1918 г.), столицей которой, после того как Вильно был захвачен Польшей (октябрь 1920 г.), стал Каунас (Ковно). В 1919 г. короткое время существовала советская республика Литбел (Литва-Белоруссия).

Согласно переписи 1923 г., еврейское население независимой Литвы достигало примерно 154 тыс. человек (7,6% всего населения), проживавших в основном в крупных городах — Каунасе (25 тыс., 27%), Паневежисе (6,8 тыс., 36%), Шяуляе (5,3 тыс., 24,9%), Укмерге (3,9 тыс., 37,5%), Вилкавишкисе (Волковышки; 3,2 тыс., 44%) — и местечках. В первые годы существования независимой Литвы политическое, культурное и экономическое положение еврейского меньшинства было весьма прочным. Правительство страны было заинтересовано в использовании способностей литовских евреев и их международных связей для укрепления молодого государства. В первом литовском правительстве (1918–19) было три министра-еврея: Я. Выгодский (1856–1941), Ш. Розенбаум и Н. Рахмилевич (1876–1941).

В 1919 г. евреям Литвы была предоставлена автономия, в рамках которой была учреждена система еврейских общин во главе с Еврейским национальным советом (председатель Ш. Розенбаум), действовавшим в сотрудничестве с Министерством по еврейским делам. Общины обладали правом налогообложения своих членов и автономией в религиозной и образовательной сферах, а также в деле социального обеспечения. Выборы общинного руководства проводились на основе всеобщего и равного избирательного права и пропорционального представительства.

В 1923 г. около 25 тыс. евреев были заняты в торговле (в основном мелкой) и банковском деле, около 18 тыс. — в промышленности и ремесленном производстве, около пяти тысяч — в сельском хозяйстве, около четырех тысяч — в свободных профессиях, около двух тысяч — в транспорте. Около 90% еврейских детей школьного возраста обучались в школах сети Тарбут (сионистского направление), Явне (ортодоксальной) или идишистско-социалистической ориентации. В 1936 г. эти три сети насчитывали 108 начальных школ (14 тыс. учащихся), в которых преподавание велось на иврите и идиш. Действовала сеть детских садов, значительное число хедеров и иешив.

Наиболее влиятельными еврейскими партиями, действовавшими в Литве этого периода (1919–26), были Це‘ирей Цион, Общие сионисты, Мизрахи, Агуддат Исраэль, Народная партия (левое крыло По‘алей Цион). Молодежные (в основном сионистские) организации насчитывали в 1931 г. около девяти тысяч членов. На идиш и иврите издавались газеты и журналы различных направлений. Действовали спортивные организации «Маккаби» и «Бетар». В конце 1922 г. правительство Литвы, уступая давлению клерикальных и националистических кругов, начало постепенно отступать от обязательств по соблюдению прав национальных меньшинств, взятых на себя в декларации, представленной Лиге Наций полугодом раньше.

В марте 1924 г. сейм постановил прекратить финансирование Министерства по еврейским делам, а 3 сентября 1924 г. оно было формально упразднено. В сентябре того же года власти распустили Еврейский национальный совет. Резкое ограничение сеймом автономных прав отдельных общин привело к фактической ликвидации выборных органов литовского еврейства. К концу 1924 г. от еврейской национальной автономии остались лишь так называемые еврейские народные банки и сеть школ с преподаванием на иврите и идиш.

Мы живем в хорошее время: его нельзя сравнить с тем, которое пережила Еврейская община (литваков) Литвы восемь десятилетий назад.  Мы живем в то время, когда многое уже было сказано и, в то же время, многое еще впереди. Мы живем в то время, когда все еще приходится объяснять и защищаться. Мы это делаем терпеливо и решительно. Мы живем в то время, когда общественность скрещивает копья во имя идей, истории, взглядов и, главное, памятников. Пусть это будет история о двух несуществующих памятниках.

16 февраля отмечаем 103-летие восстановления государственности. Каждый год повторяем имена подписантов Акта от 16 февраля. Это говорит о том, что это не просто историческая дата, а триумф личного самоопределения конкретных людей, результатом которого – свободным и независимым государством – мы все гордимся. В контексте 16 февраля давайте вспомним о других людях, которых я называю Сигнатарами Совести – это люди, результат принятия решения которых – сотни спасенных жизней.

Во время различных мероприятий, посвященных памяти жертв Холокоста, довольно часто слышу, как гордятся тем, что около 900 литовцев признаны Праведниками Народов мира, однако не хватает их имен и историй. Не хватает контекста. А контекст очень простой – граждане первой Литовской Республики, те, кто создавал молодое государство, отозвались на крик евреев о помощи.

Считаете ли вы, что поколение, которое прятало преследуемых евреев в своих усадьбах, квартирах и подвалах — это то же самое поколение, которое создавало первую Литовскую Республику? Это то же самое поколение, достижениями которого в искусстве, науке и политике мы сегодня гордимся, чьи работы и судьбы приводятся в качестве примера того, как создавалось государство? Среди них семья подписанта Акта 16 февраля, инженера Стяпонаса Кайриса, президент Литвы Казис Гринюс, дочь выдающегося художника и композитора М. К. Чюрлёниса Дануте Чюрлёните с супругом Владимиром Зубовым, семья писателя Балиса Сруоги, семья писателя Казиса Бинкиса, профессор Пранаса Мажилис (дедушка Людаса Мажилиса, который в архиве Германии нашел оригинал Акта о Независимости Литвы), дочь языковеда Йонаса Яблонскиса Она Яблонските-Ландсбергене и его невестка Ядвига Яблонскене, а также простые деревенские люди, которые смогли сделать правильный выбор. Это имена, которые неотделимы от истории Литвы. Почему не ставим памятник им – Сигнатарам Совести Литвы?

Памятник увековечит ту символическую связь между людьми, которых некоторые сейчас хотят причислить к различным лагерям или искусственно созданным категориям. Но история показывает, что Сигнатары Совести выше созданных нами категорий. К примеру, Констанция Бражене, которая спасала евреев в годы войны, а позже была сослана в Сибирь, мама Нийоле Браженайте – супруги легендарного партизана Юозаса Лукши-Даумантаса. Ее подвигу тоже нет памятника, который мог бы отразить сложную историю семьи Браженасов и всей Литвы. И таких семей в Литве много.

Ежегодно спасателям присуждается Крест за спасение погибающих. В последнее время их дети и внуки, получающие эти награды, гордятся не только историей своей семьи. Они гордятся историей Литвы, в которой было место мужеству, самопожертвованию, человечности, совести. И благодарности. Выжившие евреи, их дети и внуки благодарны своим спасителям. Но у нас нет места, чтобы зажечь свечу памяти и уважения; нет места, у которого мы могли бы рассказать о чуде выживания.

Есть еще один памятник, который необходим нашему обществу. Это – мемориал жертвам Холокоста. Кто-то скажет, что вся Литва усеяна «памятниками» – ямами, у которых стоят памятные камни, в лучшем случае, с надписями: «мирным советским гражданам».  Мемориал жертвам Холокоста посвящен не конкретному месту, конкретному человеку – нет такого большого камня, на котором бы поместились имена двухсот тысяч евреев, убитых в Литве. Этот мемориал – символ. Точно такой же символ, как Витис или памятник Й. Басанавичюсу. Они показывают, что этот человек или явление важны для нас, для памяти общества. Не личной памяти, ограниченной семейными фотоальбомами и воспоминаниями, а для общественной памяти.

Была надежда, что Панеряйский мемориал может заполнить это пробел в памяти общественности о Холокосте. Место, которое посещают приезжающие в Литву делегации политиков и дипломатов, которое посещает уже четвертое поколение евреев со всего мира для того, чтобы почтить память семей, погребенных в Панеряйских ямах. Однако проект застопорился. Несведущему прохожему Панеряй может показаться лишь, как покрытые соснами холмы, возле которых какое-то строение из белого кирпича. Мемориал? Нет даже ясного указателя.

И тем не менее, Национальный Мемориал жертвам Холокоста нужен не только Еврейской общине, литвакам или дипломатам. Он необходим Литве. Он необходим для того, чтобы общественная память могла принять историю Холокоста, а вместе с ней и историю евреев Литвы. Он необходим, потому что в этой стране мы любим ставить памятники тем, кто важен для нас. И я предпочла бы участвовать в дискуссии о том, каким должен быть памятник, чем в дискуссии, нужен ли нам вообще такой памятник. Нужен. Чтобы раз и навсегда признать, что на этой земле произошли и страшные преступления, и великие чудеса. И что у рассказа о двух памятниках есть конец.

Фаина Куклянски

Председатель Еврейской общины (литваков) Литвы. 

Пнина Розенберг, Искусство Холокоста 

Эстер Лурье родилась в городе Лиепая, Латвия, в религиозной еврейской семье, где было пятеро детей. Во время первой мировой войны семейство в принудительном порядке покинуло свой родной город, из-за его стратегического значения в качестве военного порта. В 1917 г. они переехали в Ригу, где Лурье закончила гимназию Эзры.

Талант художника проявлялся в ней с малых лет, еще когда она ходила в детский сад, а профессионально учиться живописи Эстер стала с 15 лет, занимаясь с разными учителями. В период с 1931 г. по 1934 г. она обучалась профессии художника-декоратора в Институте декоративного искусства в Брюсселе, а затем училась рисунку в Королевской академии изящных искусств в Антверпене.

В 1934 г. семейство Лурье почти в полном составе эмигрировало в Палестину, где Эстер окунулась в мир искусства. Она создавала декорации для Театра на иврите, участвовала в постановке спектакля “Алдояда” в Тель-Авиве, помогала организовывать выставку, посвященную творчеству поэта Бялика, а также создавала декорации к “Восточному базару”. Когда из-за политических событий многие театры в Палестине закрылись, Эстер посвятила себя рисунку, создавая множество портретов. Ее излюбленными моделями стали танцоры и музыканты. Она много путешествовала, рисовала пейзажи Палестины и посещала коллективные хозяйства – кибуцы, где проходили домашние выставки ее работ. Первая профессиональная выставка Лурье имела место в Кибуце Гео, в 1937 г., а в 1938 г. художницу приняли в Палестинскую ассоциацию художников и скульпторов. Ее персональные выставки проходили в Тель-Авиве, Иерусалиме и Хайфе. В 1938 г. она удостоилась очень престижной награды – Дизенгофской премии – за рисунок под названием “Оркестр Палестины”. Эта картина демонстрировалась на совместной выставке палестинских художников в музее города Тель-Авива.

В 1939 г. Эстер Лурье вернулась в Европу, чтобы продолжить учебу. Некоторое время она пробыла во Франции, а затем поступила в Королевскую академию изящных искусств в Антверпене. Летом того же года она побывала у своих родственников в Латвии и Литве, где показала свои работы в Доме художников в Риге, а также в Ковно (Каунасе). В следующем году она организовала еще одну выставку в Каунасе, в Королевском оперном театре. Темой выставки, прошедшей с большим успехом, стал балет. Некоторые из ее работ были куплены местными еврейскими организациями, а также городским музеем. После оккупации Каунаса фашистами работы Эстер Лурье были конфискованы как “еврейские”.

Вторая мировая война застала художницу в Литве, и во время фашистской оккупации 1941-1944 гг. она вместе с другими евреями оказалась в Ковенском гетто. Попав в гетто в середине 1941 г., Лурье тотчас принялась отображать в своих рисунках тот новый мир, в котором она оказалась. Помимо рисунков, ей удалось оставить после себя подробное письменное описание своей жизни и творчества во время второй мировой войны. Такая комбинация литературного и изобразительного материала явилась уникальным “живым свидетельством” (именно это название она дала одной из своих книг). Наследие Эстер Лурье позволяет нам проникнуть в самую глубину переживаний человека, творившего в тот далекий и такой тяжелый период. Вот как вспоминает об этом времени художница:

“Происходящее вокруг было так странно, так непохоже на все, к чему мы привыкли, на прошлый жизненный опыт каждого из нас. Я почувствовала, что обязательно должна рассказать об этом, или хотя бы оставить рисунки. Я должна показать остальным то, что видела сама. Не скрою, такая работа давалась мне нелегко, только в периоды относительного душевного спокойствия. Но по прошествии времени я стала считать творчество своим долгом”.

Эстер Лурье писала и о том, что служило ей источником вдохновения, вспоминая о поддержке других обитателей гетто:

“Первым местом, где я примостилась с блокнотом, стало бывшее ремесленное училище. Там собирались те, кто не смог найти себе другого пристанища. Люди жили в огромном дворе, под открытым небом, и готовили еду на камнях. В этом месте я нашла для себя богатый натурный материал: груды старой мебели, настоящие баррикады, из которых люди сооружали себе нечто вроде жилья. Там были дети, старики, евреи всех мастей. Жизнь копошилась везде, в каждом углу. Разговоры и перебранки не затихали ни на минуту, кто-то все время суетился и хватался за все подряд, а кто-то, наоборот, оставался неподвижен или сидел, уставившись в книгу. Как только я устроилась со своим блокнотом в уголке двора, меня тут же окружили любопытные. Моя работа сразу же заинтересовала всех, и каждый хотел чем-то помочь. Окружающие все время стояли на страже, чтобы предупредить меня, если вдруг появятся немцы. Все были воодушевлены идеей создания летописи того, “как это было”.

Вскоре Лурье привлекла внимание Эльтестенрата (Совета старейшин). Понимая важность ее работы для истории, Совет попросил художницу делать зарисовки всего, что происходило в гетто.

“Президент доктор Элькес и другие члены комитета приветствовали мой шаг. Меня попросили продолжать поиск и запись такого материала. Их поддержка укрепила мои душевные силы, и с тех самых пор я принялась отображать все, что представлялось мне важным. Но это занятие оказалось не из легких. Рисовать прямо на улице было очень опасно, поэтому случайные прохожие приглашали меня войти в дом, чтобы я могла рисовать из окна их комнаты. Хозяева всегда принимали меня очень радушно и задавали один и тот же вопрос: “Как помочь вам сохранить картины?”

Такая поддержка от незнакомых людей, их желание спасти работы, доказывает огромное значение творчества Лурье. Во время разрушения и уничтожения всего и вся, когда сам предмет художественного произведения мог исчезнуть, очень важно было сохранить документы и воспоминания. Именно поэтому ее постоянно спрашивали: “Что мы можем сделать, чтобы сохранить ваши рисунки?” Но даже воспринимая собственное творчество как обязанность, она не всегда находила в себе силы, чтобы рисовать, несмотря на горячую поддержку обитателей гетто, включая администрацию и самих узников. Дневник Эстер Лурье проливает свет на взаимосвязь между эмоциональным стрессом и творчеством – взаимосвязь, о которой упоминали художники, творившие в других лагерях, но в таких же условиях:

“Вот уже много дней я ничего не рисовала. Эти дни были наполнены постоянным страхом, острой и грубой борьбой за существование. После каждой акции шла передышка, до следующей акции, которая опять оказывалась полной неожиданностью – в этом заключался метод немцев. Меня, как и других, мобилизовали на принудительные работы. Только иногда, в редкие свободные часы, вместе с художником Якобом Лившицем мы находили время на зарисовки “типажей из гетто”. Некоторое время спустя я снова была приглашена представителями еврейского совета. Меня известили о решении поддерживать любую деятельность в гетто, связанную со сбором исторического материала. Необходимо было соблюдать секретность. Мне обещали помогать во всем, лишь бы я продолжала отражать жизнь гетто в своих рисунках […]Совет добился для меня временного освобождения от принудительных работ, хотя это было очень сложно. Меня внесли в список “рабочих в гетто”, и я получила освобождение на два месяца”.

“Мобилизованная” художница, которую с таким трудом удалось освободить от принудительных работ, получила возможность сконцентрироваться на рисунках. Она рисовала очень много, отражая мельчайшие подробности быта в гетто. Ей помогали как узники лагеря, так и местная полиция.

“Я рисовала развалины больницы в “маленьком гетто”, уничтоженном немцами. Я делала наброски на социальной кухне, где старики и беспризорные дети могли получить тарелку жидкой похлебки. Эти люди оставались равнодушными к происходящему вокруг, и не обращали на меня никакого внимания […] Я же очень хотела воссоздать картину работ, трудящихся масс. Иногда мне разрешали сидеть внутри полицейского участка еврейской администрации и делать зарисовки из окна на втором этаже, откуда было видно центральный вход и всю территорию гетто […] Там я часто рисовала группы людей, выходящих на работу, с рюкзаками на плече или на спине, в вязаных перчатках на руках. Несколько раз я делала наброски Умшлагплаца – площади, на которой в дни Больших акций евреев делили на тех, кто пойдет “направо”, и тех, кто пойдет “налево”.

Помимо зарисовок людей и событий, Лурье также создавала пейзажи, красота которых резко контрастировала с ужасами жизни в гетто.

“Много раз, и во все времена года, я рисовала дорогу, ведущую из “Долины гетто” в Форт Нинт, находившийся на вершине холма [просмотр работы]. Ряд высоких деревьев вдоль дороги придавал пейзажу неповторимый характер. Эта дорога, взбегающая на вершину холма, навсегда запечатлелась в моей памяти как Виа Долороса (дорога скорби), по которой десятки тысяч евреев из Литвы и западной Европы уходили на смерть. В иные дни небо было сплошь покрыто облаками, и это сообщало пейзажу особую трагичность, столь созвучную нашим чувствам”.

В Ковенском гетто, также как и во всех остальных лагерях, узники делали все возможное, чтобы сохранить хотя бы подобие нормальной жизни, в том числе духовной. Одним из событий культурной жизни гетто стала выставка работ Эстер Лурье, запись о которой оставил в своем дневнике Авраам Голуб (также известный под фамилией Тори) – секретарь Эльтестенрата. В этих записках из гетто отражены как взгляды Лурье, так и собственное мнение Голуба о роли художника и очевидца. Художник, писал он, “должен быть устами” одинокого маленького человека, должен запоминать и записывать “мелочи”, из которых состоит мозаика жизненного опыта. Вот отрывок из его дневника:

“Сегодня состоялась выставка Эстер Лурье, организованная для небольшой группы людей. Эту художницу отличает знание самых различных национальных культур, а также разнообразие идей. С первых дней пребывания в гетто она посвятила себя отображению образов и характеров гетто, стремясь запечатлеть их в своих рисунках, имеющих большое значение для истории еврейской нации […]
Эстер Лурье считает, что каждый художник, попавший в гетто, обязан запоминать, по мере своих сил и возможностей, все, что здесь происходит. Важные вехи и исторические события останутся в памяти людей, но страдания маленького человека будут забыты.
Именно поэтому мы обязаны запомнить и зарисовать события и факты, людей и характеры, важные моменты и повседневность. Запомнить все. Передать эту память в словах и записях, в рисунках и картинах. Любыми художественными способами”.
Эстер Лурье ответила на этот призыв, от всего сердца […]. Любой рисунок – это часть истории бесконечной боли, отражение эмоционального и физического мученичества. […] Сегодня […]лица посетителей выставки на минуту озарились, при взгляде на рисунки Эстер Лурье. Эта выставка – еще одно доказательство силы еврейского духа, не сдающегося ни при каких обстоятельствах и никогда”.
Ковенское гетто, 25 июля 1943 г.

Помимо работы по просьбе Юденрата (еврейского совета), Эстер Лурье приходилось выполнять заказы нацистов, также проявивших интерес к ее художественному таланту. По мере того, как пустело гетто, особенно после “акции” 27 марта 1944 г., когда из Ковно были отправлены на уничтожение все дети и старики, эсэсовцы стали жить там же, где и узники, вмешиваясь во все происходящее и держа людей в постоянном напряжении. В это время Лурье работала в художественной мастерской, где трудились художники из числа узников. По заказу немецких начальников они рисовали копии с цветных репродукций, в основном маслом на холсте. Немцы также часто заказывали художественные фотографии, для чего была создана специальная студия, в которой работал еврейский фотограф, доставленный из лагерей принудительного труда.

Эстер бывала во многих кварталах гетто, в различных мастерских, в том числе в гончарной. Ей пришла в голову идея попросить еврейских гончаров сделать для нее несколько кувшинов. Она рассчитывала воспользоваться ими, чтобы спрятать свои работы, если ситуация вдруг станет хуже. Вскоре ситуация и в самом деле ухудшилась. После депортации 26 октября 1943 г., во время которой 3000 узников Гетто были отправлены в лагеря принудительного труда в Эстонии, Лурье спрятала всю свою коллекцию – примерно двести рисунков и акварелей размером 25 х 30 см – в большие кувшины, приготовленные ею заранее. Некоторые из ее рисунков также были сфотографированы для тайного архива гетто.

В июле 1944 г., когда в Литву вошли советские войска, гетто было ликвидировано, а всех остававшихся в нем узников перебросили в концлагеря и лагеря принудительного труда в Германии. Нацисты подожгли гетто, а все здания в нем были взорваны и сожжены. Задачей немцев было уничтожение тех, кто мог спрятаться внутри домов, в надежде спастись. Многие из них сгорели заживо.

Эстер Лурье была отправлена в Германию, а ее работы остались в гетто. После войны некоторые рисунки нашлись в уцелевшем архиве Эльтестенрата. Авраам Тори сумел сохранить и сберечь 11 набросков и акварелей, а также 20 фотографий работ Лурье. Он забрал их с собой в Израиль. Лурье так и не смогла выяснить судьбу остальных работ. Вместе с другими узницами гетто, Эстер поместили в концентрационный лагерь Штутгоф, где она оставалась до конца июля 1944 г. В этом лагере ее разлучили с сестрой, бывшей с ней рядом весь период пребывания в Ковно. Сестра и малолетний племянник Лурье были депортированы в Освенцим и не смогли пережить войну.

Точно так же, как и в гетто, Лурье продолжала получать заказы, отвечая на просьбы нарисовать, и тем самым увековечить узников лагеря Штутгоф. Много раз искусство спасало ее от голодной смерти.

“Мне удалось стать обладательницей карандаша и нескольких обрывков бумаги. Я принялась делать наброски ярких “типажей” среди окружающих меня женщин-узниц. Молодые девушки, имевшие “друзей” среди мужской части лагеря, и получавшие подарки продуктами, стали просить меня нарисовать их портрет. В качестве платы они предлагали кусочки хлеба.

В концлагере Штутгоф я также сделала несколько набросков женщин, одетых в полосатые “пижамы” [просмотр работы]. Эти рисунки я сделала карандашом, на тонкой бумаге – достать ее мне помогла девушка из пункта регистрации заключенных. Я спрятала эти рисунки в своей одежде, которую носила в течение пяти месяцев, проведенных мною в этом лагере принудительного труда”.

В августе 1944 г. Лурье и 1200 других узников отправили в Германию, в лагерь принудительного труда Лейбиц. Там она нарисовала портреты нескольких узниц. (просмотр работы). Об этом времени она писала так:

“Создание этих портретов стало возможным благодаря стечению обстоятельств. Каждый из нас обязан был носить на левом рукаве номер и Звезду Давида, отпечатанные на полоске материи, которую мы получили вместе со своей одеждой по прибытии в концлагерь Штутгоф. Эти полоски ткани время от времени нуждались в починке. Мня назначили ответственной, и когда набиралось достаточное количество повязок, освобождали от общих работ, чтобы я могла заняться восстановлением номеров.

В последний месяц нашего пребывания в лагере, когда сотни женщин стали сдавать свои номера в починку, меня откомандировали в Иннендинст (служба внутренних работ), и я стала называться “нуммершрайберин” (ответственная за номера). Мне разрешили оставаться в медпункте, где деревянной щепкой я восстанавливала номера на повязках. Я получала чернила, и у меня, наконец, появилась возможность делать зарисовки узниц нашего лагеря. Наша доктор собирала бумагу, в которую была упакована вата, чтобы мне было на чем рисовать.
Однажды один из охранников увидел, что я рисую, и попросил меня изобразить его портрет. Я выполнила просьбу, и в благодарность он принес мне бумагу, несколько ручек и баночку с тушью.

Разумеется, мне приходилось проявлять большую осторожность, чтобы немецкие охранники не застали меня за рисованием. У меня было мало времени, поэтому мне удалось запечатлеть лишь несколько сюжетов, хотя мне так хотелось перенести на бумагу все, что я видела вокруг. Однако присутствие в лагере его коменданта – обершарфюрера Олька, по прозвищу Шнабель (клюв) – наполняло душу ужасом и беспокойством. […]Надежда уцелеть была почти несбыточной. Но еще более неправдоподобной казалась надежда сохранить мои рисунки, даже если бы мне удалось избежать смерти. Каждый день мы боялись попасть из трудового лагеря обратно в концентрационный, где, как мы уже знали по опыту, нацисты отберут все то немногое, что у нас осталось. Эти рисунки [сделанные в лагере принудительного труда] были созданы мною уже после отставки Олька, когда в лагерь прислали другого, более гуманного, коменданта”.

Лейбиц был освобожден советскими войсками 21 января 1945 г. В марте 1945 г. Лурье оказалась в итальянском лагере для беженцев, где повстречалась с еврейскими солдатами из Палестины, служившими в частях британской армии. Один из них, художник Менахем Шеми, организовал выставку рисунков, сделанных в лагерях. По материалам выставки в 1945 г. Римский Клуб еврейских солдат опубликовал буклет “Еврейские женщины и рабство”. В сборник вошли работы Эстер Лурье, созданные в лагерях Штутгоф и Лейбиц. Лурье также сделала декорации для военного вокально-танцевального ансамбля, организованного в лагере Элиаху Гольдбергом и Мордехаем Зейрой.

В июле 1945 г. Эстер Лурье вернулась в Израиль (Палестину), где ей был оказан очень теплый прием. Ее рассказы были изданы, а ее рисунки – представлены на выставке. В 1946 г. она еще раз получила Дизенгофскую премию, за рисунок “Девочка с желтым знаком”, сделанный ею в Ковенском гетто.
Лурье создала семью и вырастила детей. Она продолжала творить и выставлять свои работы на персональных и совместных выставках в Израиле и других странах. Живя в Израиле, она не покидала Тель-Авива, а после Шестидневной войны, вызвавшей мощный подъем национального самосознания, основной темой ее творчества стал Иерусалим, изображенный ею на многих пейзажах.

На процессе по делу нациста Айхмана, состоявшемся в Иерусалиме в 1961 г., рисунки Эстер Лурье, сделанные во время войны, стали частью свидетельских показаний. Верховный суд Израиля официально удостоверил ценность ее рисунков и акварелей в качестве исторических документов, помимо их эстетической ценности как предметов изобразительного искусства.

Эстер Лурье умерла в Тель-Авиве в 1998 г. Свои работы, созданные во время Холокоста, художница передала галерее Дома-музея борцов сопротивления гетто (Бейт лохамей хагетаот). Кроме того, ее работы можно увидеть в Яд ва-Шем (Музее памяти жертв и героев Холокоста в Иерусалиме), а также в ряде частных галерей.

2 февраля, в день рождения великого скрипача Яши Хейфеца, жители и гости литовской столицы могли видеть на доме (ул. Майронё, 27), в котором 120 лет тому назад родился гениальный музыкант, световую проекцию (автор идеи Арвидас Буйнаускас, художник Паулюс Малинаускас), которую выполнила команда JaGa.Lt, и фреску художницы Анны Ревякиной.

Фото: Urtė Budnikaitė

27 января цивилизованный мир отметил Международный День Памяти жертв Холокоста. Предлагаем вашему вниманию запись еврейской радиопередачи канала ЛРТ “Классика”, в которой бывший узник Вильнюсского гетто, театровед, автор книг, профессор Маркас Петухаускас делится своими воспоминаниями, а главный редактор журнала “Лехаим”, известный журналист Борух Горин говорит о спекуляциях на тему Холокоста и т.д.

https://www.lrt.lt/mediateka/audio/santara-laida-apie-lietuvos-zydus 

Комиссия США по сохранению американского наследия за границей, возглавляемая Полом Пакером, осудила комментарии члена Сейма Валдаса Ракутиса после того, как он заявил, что евреи приложили руку к Холокосту, сообщает «The Jerusalem Post».

В Международный день памяти жертв Холокоста 27 января Ракутис написал комментарий, что среди самих евреев не было недостатка в виновных в Холокосте, особенно в структурах самоуправления гетто, подразумевая, что эти евреи (вероятно, имея в виду капо) несут ответственность за Холокост, а не являются людьми, оказавшимися в трудном положении в контексте тогдашней ситуации. Мы должны назвать этих людей вслух и постараться, чтобы таких людей больше не было», – добавил Ракутис.

В письме председателя комиссии Пола Пакера говорится, что комментарии Ракутиса были «ложными и безрассудными», а также отмечается, что роль Ракутиса как председателя парламентской комиссии по исторической памяти делает их еще более тревожными. «Литва сыграла особенно пагубную роль в этом моральном злодеянии, поскольку более 95% еврейского населения страны было убито во время немецкой оккупации. Ученые связывают столь большое число жертв с активным сотрудничеством населения Литвы с нацистским режимом», подчеркивалось в письме.

Помимо комментариев по поводу Холокоста, Ракутис заявил, что двое коллаборационистов военного времени, Казис Шкирпа и Йонас Норейка, не виноваты в зверствах, которые имели место в Литве.

В конце прошлой недели посол США в Литве Роберт Гилкрист также осудил комментарии Ракутиса, отметив в заявлении, что шокирует то, что в Международный день памяти жертв Холокоста член Сейма поддерживает искажения в отношении коллаборационистов Холокоста в Литве и позорно обвиняет евреев. В письме комиссии также были отмечены осуждения слов Ракутиса, высказанные послом Израиля Йоссефом Леви и послом Германии Матиасом Зонном.

Израильско-американская Организация ICAN (Израильско-американская сеть гражданских действий) выступила с инициативой проинформировать всех членов Конгресса США (535 человек) о кампании по отрицанию Холокоста, которую проводит правительство Литвы, сообщает israelusa.org.

«Литовская Республика ведет циничную, нечестную и морально несостоятельную кампанию по отрицанию и искажению фактов о Холокосте. Факты подкреплены неоспоримыми доказательствами того, что литовцы участвовали в преступлениях Холокоста», – заявил генеральный директор ICAN Диллон Хозьер.

«Литовское правительство не только покрывает преступников Холокоста, но и героизируют тех, кто участвовал в уничтожении евреев», – подчеркивает Д. Хозьер. «Если литовское правительство без особых усилий лжет о величайшем преступлении в истории человечества, то возникает вопрос: о чем они не будут лгать?» – задается вопросом генеральный директор ICAN.

В трех отдельных случаях, начиная с 26 февраля 2018 г., Центр исследования геноцида и сопротивления жителей Литвы представил ложную информацию о том, что Конгресс США и Служба иммиграции и натурализации США «полностью оправдали» Юозаса Амбразявичюса-Бразайтиса, сняв с него обвинения в убийстве евреев Литвы. В ответ на запросы и негодование высокопоставленных членов Конгресса по поводу этих ложных утверждений Литва ответила, что американские конгрессмены являются «просто политиками», а их утверждения безосновательны.

Инициатива ICAN по информированию конгрессменов США о кампании по отрицанию и искажению фактов о Холокосте в Литве начнется 9 марта 2021 г. вместе с выходом в свет книги Сильвии Фоти «Внучка нациста: как я узнала, что мой дед был военным преступником». В своей книге С. Фоти рассказывает о том, как ей удалось разоблачить преступления собственного деда, национального героя Литвы. Она обнаружила, что ее дед – Йонас Норейка (Генерал Ветра),  не только сотрудничал с нацистами, но и участвовал в истреблении литовских евреев.

ICAN планирует вручить каждому члену Конгресса США копию этой книги, продемонстрировав лишь один пример искажения исторической правды о Холокосте в Литве.

Олег Курдюков

Телепрограмма “Русская улица”, LRT.lt

Этот композитор был окружён легендами русской музыки. Он учился у Николая Римского-Корсакова и даже вошёл в его семью, был соучеником Игоря Стравинского и преподавателем Дмитрия Шостаковича. В последней программе «Русская улица» – рассказ об уроженце Вильны Максимилиане Штейнберге.

Максимилиан родился в 1883 году в семье казённого раввина Вильны, инспектора виленского еврейского учительского института Осея Штейнберга. Отец был выдающимся гебраистом, экзегетом, переводчиком книг Ветхого Завета на русский язык. Кроме того, он составлял словари древнееврейского и халдейского языков.

Об Осее Наумовиче (так в имперские времена называли отца) говорит музыкант, профессор Литовской академии музыки и театра Леонидас Мельникас:

– Это был уникальный человек. Он прославился своими словарями и комментариями. Он владел русским, немецким, халдейским, древними языками и, как я читал, если б он крестился, он просто получил бы должность профессора в одном из ведущих университетов. Но он вероисповедания не менял.

Сын казённого раввина Максимилиан Штейнберг учился в виленской гимназии и одновременно посещал музыкальную школу.

– Он учился играть на скрипке у Малкина (ученика Леопольда Ауэра), у которого через какое-то время (наверное, примерно через 10 лет) учился Хейфец, – продолжает профессор Мельникас.

О том, как юный Максимилиан божественно владел скрипкой, мы можем судить по знаменитой книге Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль». Писательница была соотечественницей и сверстницей начинающего музыканта, поэтому нет ничего удивительного в том, что на заре жизни их пути пересеклись.

«Макс Штейнберг нам всем нравится сразу. Как будто обыкновенный мальчик, но заиграл – и мы вдруг, неожиданно для себя, увидели его новым! Что-то глубокое, скрытно-благородное есть в его глазах, похожих на бархатистые лепестки самых тёмных, почти чёрных цветов «анютиных глазок». Застенчиво и доверчиво на людей смотрит из этих глаз светленькое «сердце» цветка (у человека оно помещается в самом углу глаза – там, где слёзный канал). Это первое впечатление от Макса Штейнберга – позднее музыканта, известного композитора – осталось у меня на всю жизнь, до самой его смерти в 1946 году. (…) Мы могли не видеться годами, не переписываться, но стоило нам встретиться, и мы радостно ощущали свое неистребимое братство: Замковую гору, Ботанический сад…».

Перебравшись из Вильны в столицу Российской империи Санкт-Петербург, Максимилиан Штейнберг поступил на естественный факультет главного университета империи. И практически одновременно стал учиться в столичной консерватории.

Санкт-Петербургская консерватория / Facebook

– Он учился у ведущих профессоров, у ведущих композиторов того времени, – продолжает профессор Мельникас. – Ему посчастливилось учиться у Римского-Корсакова, который его очень ценил и видел в нём своего преемника, выделял его из всех других своих учеников, хотя у Римского-Корсакова учился весь цвет русских музыкантов, музыкантов Российской империи конца XIX – начала XX века.

Среди соучеников Максимилиана Штейнберга был и знаменитый впоследствии Игорь Стравинский. Тогдашняя столичная пресса порою сравнивала двух молодых композиторов, причём, как ни парадоксально, иногда предпочтение отдавалось как раз нашему соотечественнику. Вот, например, что писал популярнейший журнал «Аполлон» в далёком 1910 году:

«Как бы высоко мы ни ценили музыкальное остроумие дальнейших сочинений Стравинского, (…) всё же нельзя не признать, что в смысле музыкальной содержательности, глубины музыкальных идей, творчество Стравинского много уступает сочинениям Штейнберга».

Н. Римский-Корсаков со своими учениками И. Стравинским (слева) и М. Штейнбергом / Twitter

Существует уникальная фотография, на которой маститый композитор Николай Андреевич Римский-Корсаков запечатлён рядом со своими молодыми коллегами и лучшими учениками – Игорем Стравинским и Максимилианом Штейнбергом. Рука последнего лежит на плече дочери Римского-Корсакова Надежды, и это никакой не харрасмент в присутствии отца: в 1908 году, в год своего выпуска из консерватории, Максимилиан вошёл в семью классика русской музыки, женившись на его дочери. Правда, для этого пришлось обратиться в православие.

В том же 1908 году Штейнберг начал работать в консерватории – преподавать на курсах гармонии, инструментовки, практической композиции.

– Штейнберг, кстати, прославился, конечно, и своей педагогической деятельностью, – отмечает Леонидас Мельникас. – У него учились очень многие санкт-петербургские композиторы, ленинградские композиторы, и самый звёздный его ученик – это Дмитрий Шостакович.

Педагогическая работа, разумеется, отнимала много сил и времени, но и композиторской деятельности он не забрасывал. Был, так сказать, «играющим тренером». На его счету пять симфоний, два балета, вокально-симфонические произведения, романсы.

В 1913 году он сочинил музыкально-мимический триптих «Метаморфозы» по одноимённой поэме древнеримского поэта Овидия. Годом позже Михаил Фокин силами труппы Русского балета Дягилева поставил на эту музыку балет «Мидас», демонстрировавшийся в Париже и Лондоне. Сценографию и костюмы к этому балету создавал Мстислав Добужинский. Главную партию Нимфы гор танцевала несравненная Тамара Карсавина.

Максимилиан Штейнберг / Wikipedia

Огромный пласт деятельности Максимилиана Осеевича – обработка творческого наследия его педагога и тестя Николая Римского-Корсакова, скончавшегося в 1908 году, а также составление всевозможных учебных пособий.

– Имя у него было всё-таки очень большое, конечно, – говорит профессор Мельникас. – Он редактировал и издавал книги, написанные Римским-Корсаковым, учебники по инструментовке (а это вообще уникальные издания, которые десятки переизданий пережили). Ими пользовались очень многие. Я был на одной конференции, посвящённой Римскому-Корсакову, и в работе этой конференции принимал участие Ричард Тараскин – наверное, один из самых выдающихся музыковедов ХХ века, американский учёный. И он просто на конкретных примерах демонстрировал, что многие открытия Стравинского, на самом деле, имеют совершенно очевидные связи с тем, что делал и чему учил Римский-Корсаков. А эти учебники как раз редактировались, издавались и переиздавались постоянно Штейнбергом.

Композиторская слава – дама капризная. Сегодня всему миру известно имя преподавателя Максимилиана Осеевича – Николая Римского-Корсакова. Повсеместно звучит музыка соученика нашего земляка – Игоря Стравинского. И уж, конечно, нет в мире человека, который не знал бы имени студента Штейнберга – Дмитрия Шостаковича или хотя бы не слышал произведений последнего. А вот имя самого Максимилиана Осеевича, увы, почти забыто.

О том, почему так произошло, рассуждает литовский музыкант, профессор Леонидас Мельникас (который, кстати, сам окончил Ленинградскую консерваторию):

– Наверное, много причин. Во-первых, музыка Штейнберга – она тоже достойна исполнения, достойна звучать – просто искусство пошло в другом направлении, и Штейнберг как-то оказался на обочине. Может, его самоощущение как продолжателя дела Римского-Корсакова сыграло с ним злую шутку. Римский-Корсаков – великий композитор XIX века, просто великий композитор, но ХХ век уже должен был отвечать на другие вызовы. Это и Шостакович, и Прокофьев… Штейнберг не был таким. С другой стороны, может быть, и биография Штейнберга, и связь его с его отцом (большим, известным человеком в плане еврейской культуры) – не были самым правильным подспорьем к карьере…

Леонидас Мельникас / стоп-кадр из программы “Русская улица”

Впрочем, нет, – имя Штейнберга не вполне забыто. Ещё в 1927 году он завершил литургическое произведение «Страстная седмица древних распевов» для большого смешанного хора. Однако времена были атеистические, и о публичном исполнении этой вещи оставалось лишь мечтать. Более того, «Страстная седмица» могла навлечь серьёзные неприятности на композитора и его семью.

Каким-то чудом партитура Штейнберга оказалась на Западе (есть версия, что её туда вывез Дмитрий Шостакович), и относительно недавно, в прошлом десятилетии, произведение оказалось в репертуаре коллектива из Портланда «Cappella Romana».

Потом возрождённые распевы исполнил нью-йоркский «The Clarion Choir». Хор выпустил это произведение отдельным альбомом, который в 2016 году даже был номинирован на премию Grammy, но не получил её.

Дорогие друзья, приглашаем вас на виртульную экскурсию, посвященную жизни в Вильнюсском гетто.

Регистрация:

• Начало экскурсии: 2021-01-31 / 13:00
• Место встречи: Платформа ZOOM
• Продолжительность: 1,5 – 2 часа.

• Экскурсию ведет Марк Псоник

Подключение к ZOOM конференции:

https://zoom.us/j/98480699962?pwd=cEExQmRMdmZNQUhWcjZLbEIvelhCUT09

Meeting ID: 984 8069 9962

Passcode: 400369

27 января – Международный день памяти жертв Холокоста. Еврейская община (литваков) Литвы призывает всех неравнодушных жителей Литвы принять участие в акции #MesPrisimename #WeRemember #МыПомним, и почтить память еврейских общин городов и местечек Литвы, которые были уничтожены в годы Холокоста, а также почтить тех, кто, невзирая на смертельную опасность, спасал евреев от неминуемой гибели, и тех, кто спасся.

«Каждый годы мы вспоминаем трагедию уничтожения шести миллионов евреев Европы. Мы призываем руководство страны, политиков, академическую общественность и всех людей Литвы накануне Международного дня памяти жертв Холокоста вспомнить тех, кто был убит и растерзан в огне Холокоста. Это наша общая потеря», – говорит председатель Еврейской общины (литваков) Литвы Фаина Куклянски.

«Мы особенно призываем молодое поколение принять участие в акции #MesPrisimename молодое поколение. Мы обращаемся к школам, гимназиям, коллегиям – воспользоваться сегодняшней возможностью и уделить внимание вопросам просвещения о Холокосте, организовать виртуальные встречи с членами еврейских общин, которые помнят то страшное время. У нас еще есть уникальная возможность напрямую поговорить со свидетелями событий, давайте воспользуемся ею», – подчеркнула глава Еврейской общины Литвы.

lechaim.ru

В этот день, 5 швата, умер поэт Авром Суцкевер. «Лехаим» продолжает публиковать фрагменты «Мозаики еврейских судеб. ХХ век» , книги историка литературы Бориса Фрезинского, ушедшего из жизни в декабре минувшего года.

Поэт Авром Суцкевер — в тридцать и в девяносто

Еврейский поэт Авром Суцкевер родился в Литве в 1913 году. Европейские читатели литературы на идише узнали его еще до Второй мировой войны. В 1939‑м Суцкевер стал гражданином СССР (при этом он никуда не переезжал, новое гражданство пришло само: вместе с танками Красной армии, оккупировавшей Литву). Это новое гражданство Суцкевер имел 7 лет, из которых 3 года оно не действовало: в 1941—1944 годах Литву оккупировал уже не Сталин, а его коллега Гитлер (для Суцкевера именно эти годы оказались беспросветным кошмаром; впрочем, большинство евреев Литвы до 1944‑го не дотянуло).

Из страны, победившей Гитлера, Суцкеверу удалось уехать в 1946‑м: сначала в Польшу, а затем в Палестину, как называли Израиль до его провозглашения. Для него это была вторая большая удача — не трудно представить, что его ожидало бы в СССР в 1949‑м. Свои 90 лет он встретил на «исторической родине» с ясным умом и хорошей памятью.

Советские любители поэзии стихов Суцкевера не знали, потому что они не переводились и не печатались (хотя сам Суцкевер до сих пор вспоминает свое стихотворение, переведенное Пастернаком, — перевод этот, увы, так и не напечатан). В поначалу знаменитой своим либерализмом советской Краткой литературной энциклопедии имя Суцкевера, набранное мелким шрифтом, встречается один раз — в перечне авторов, печатаемых в Израиле на идише (1966). Не слышали о поэте Суцкевере и в нынешней России, где разнообразие переводимой литературы способно ошеломить любого книжного человека.

Между тем в жизни Суцкевера был один день, когда в СССР о нем узнали едва ли не все грамотные люди. Это произошло 29 апреля 1944 года — в тот день главная, миллионнотиражная газета «Правда» напечатала статью главного (не по должности, а по гамбургскому счету) публициста Ильи Эренбурга, впечатляюще названную «Торжество человека». Это была статья о Суцкевере — еврейском поэте и еврейском партизане.

«Я давно слыхал о стихах Суцкевера, — писал в ней Эренбург. — Мне говорили о них и замечательный австрийский романист, и польский поэт Тувим». Тут необходим комментарий: сам Эренбург на идише не читал, а читали его друзья, которых он назвал; знаменитый австрийский романист — это, разумеется, Йозеф Рот, с которым Эренбург дружил, но его имя было тогда через цензуру непроходимо. Что же касается Тувима, то недавно Суцкевер, вспоминая о своих встречах с ним в Варшаве в 1930‑е годы, заметил: «Бог захотел, чтобы при встрече Эренбурга с Тувимом — они были друзья — он спросил, как обстоят дела в Польше с поэзией. Тувим ответил, что новых сил не видит, но познакомился с еврейским поэтом и был воодушевлен стихами, которые тот читал, а фамилия поэта — Суцкевер. А у Эренбурга была феноменальная память…»

Рассказав в «Торжестве человека» о том, как еврейские партизаны отбили у немцев украденные ими в России и Литве памятники культуры (манускрипты XV и XVI веков, рисунки Репина, письма Толстого и Горького), а Суцкевер привез их в Москву, Эренбург не ограничился повествованием о партизанских подвигах, он говорил и о стихах Суцкевера, о содержании его поэмы «Кол нидре», написанной в 1942 году. Не сказал он только о том, как и почему Суцкевер оказался в 1944 году в Москве. Об этом Суцкевер поведал все в том же интервью, которое я уже цитировал. Из Виленского гетто ему удалось передать свою поэму «Кол нидре» партизану из леса, попросив его, если можно, переслать ее в Москву Юстасу Палецкису, литовскому президенту. Палецкис знал идиш, был хорошо знаком с Суцкевером и даже переводил его стихи на литовский. Поэма до Палецкиса дошла, и он рассказал об этом Эренбургу, с которым дружил. А в 1944 году Палецкис смог организовать посылку спецсамолета в Литву за Суцкевером и в Москве познакомил его с Ильей Григорьевичем.

«Эренбург был в моих глазах интереснейшим писателем, — рассказывал Суцкевер. — Он меня просил читать ему стихи на иврите. Я ему рассказал, что учился в ивритской гимназии, и читал ему наизусть строки из баллад Черниховского. Он был в восторге. “Я не могу освободиться от волшебства ивритских звуков”, — часто говорил он мне. Он мне читал свои военные стихи по‑русски. Я перевел его стихотворение, где была строчка “Мать мою звали по имени Хана”, на идиш. Я очень любил Эренбурга раньше, люблю и теперь. За все, что Эренбург для меня сделал, я не мог и десятой доли отплатить».

(Замечу, что в 1945 году Эренбург включил статью «Торжество человека» в четвертый том своей публицистики «Война» — более того, она открывала одноименный раздел книги; книгу успели набрать, но после 14 апреля, когда Эренбурга по указанию Сталина обвинили в «разжигании ненависти к немецкому народу», — набор рассыпали.)

Следующие встречи Эренбурга с виленским поэтом были уже в освобожденной от немцев Литве, куда Эренбург приезжал в 1944 году и где встречался с еврейскими партизанами.

Все это стоит за статьей Эренбурга. Но не только это. Современный читатель, который прочтет статью «Торжество человека», не сможет представить себе впечатления, которое она в 1944‑м произвела на читателей СССР вообще и на еврейских читателей в частности. Эренбург в 1944‑м получал десятки писем с вопросом: «Почему вы не пишете о подвигах евреев на войне?» Между тем начиная с 1943‑го он — публицист, всю войну едва ли не ежедневно выступавший в советской и зарубежной печати, официально признанный и всенародно любимый, — испытывал несомненные цензурные трудности во всем, что так или иначе касалось еврейской темы. Ему стоило неимоверных сил, литературной ловкости, воли и упорства, чтобы этот пресс превозмогать, хотя евреям‑фронтовикам, чувствовавшим себя на фронте куда свободнее, чем писатель в Москве, этого казалось недостаточно. Статья о Суцкевере, напечатанная в «Правде», воспринималась чуткими читателями Эренбурга как безусловная победа. (Замечу, что сегодня, когда усердием антисемитской пропаганды внедряется в сознание российских читателей неновая ложь, что евреи не воевали, обращение к опровергающим ее свидетельствам и документам военных лет чрезвычайно актуально.)

Сказав, что благодаря «Правде» в 1944‑м в СССР узнали имя Суцкевера, следует добавить: второй раз «Правда» написала о Суцкевере 4 марта 1946‑го, опубликовав репортаж «От имени человечества» своего спецкора на Нюрнбергском процессе писателя Бориса Полевого. Вот что он сообщал читателям: «Еврейский поэт Абрам Суцкевер, житель Вильно, человек с европейским именем, является на земле, вероятно, одним из немногих людей, кому удалось вырваться живым из организованного фашистами еврейского гетто. Обычно таких не было. Советские партизаны помогли Абраму Суцкеверу спастись из гетто. В Париже уже вышла его книжка “Виленское гетто”, которая в несколько дней разошлась в двух изданиях. Сейчас она выходит в Нью‑Йорке. Эта книжка написана кровью сердца. В ней поэт рассказал только то, что он видел своими глазами. Он рассказал об этом на суде. Он говорил, волнуясь, его голос дрожал, он часто бледнел и нервно хватался за края свидетельской трибуны. Одно воспоминание о том, что он видел и что пережил, доводило этого человека почти до обморочного состояния. А ведь он прошел суровую школу: он был партизаном. То, что он рассказал, действительно может заставить содрогнуться самого закаленного человека. Он не называл цифр, он говорил только о судьбе своей семьи. О своей жене, у которой на глазах был убит только что рожденный ребенок, о том, как она сама была увезена и убита, о том, как на улицах гетто мостовые иной раз были совершенно красными от крови, и кровь эта, как дождевая вода, текла по желобам вдоль тротуаров в сточные канавы. На глазах поэта гибли виднейшие представители интеллигенции, люди с европейскими именами, ученые, фамилии которых произносились с уважением во всем мире…»

Суцкевер попал в Нюрнберг стараниями Палецкиса, Эренбурга и Михоэлса. Когда он узнал, что его направляют на Нюрнбергский процесс над нацистскими преступниками, ему пришла в голову дикая мысль убить Геринга, от этой мысли его перед самой поездкой излечил Эренбург. Суцкевер рассказывал об этом так: «Пришел я к Эренбургу прощаться, посмотрел он так на меня, у него был необычный взгляд, поверх очков, и как он взглянет на человека, так сразу узнаёт, что тот думает, такое у меня было чувство, и вот я с ним расцеловался, и он мне говорит: “Это для тебя большая сатисфакция, что ты можешь отомстить убийцам нашего народа”. Так он мне сказал. Я говорю ему: “Дорогой Илья Григорьевич, прежде всего я вас благодарю за ваши усилия, но что касается мести, я с вами не согласен, главная месть произойдет, когда у нас будет собственная земля — Эрец‑Исраэль”. Он не поверил, что это для меня самое главное. И он мне говорит: “Предположим, разговор ведь между нами, вы застрелили убийцу, — он чувствовал, что я задумал, поэтому я считаю его гениальным человеком, я ведь никому не рассказывал о своем плане, а он через приспущенные очки читал мои мысли, — давайте на секунду представим, что вам пришла в голову мысль застрелить убийц, — он даже сказал Геринга, таких проницательных глаз я больше в своей жизни не встречал, — вы же этим ничего не добились”. Я спрашиваю: “Почему?” Он отвечает: “Потому что русские не поверят, что вы это сделали по собственной воле, они будут считать, что вас послали американцы. И американцы вам не поверят, и будут считать, что вас послали русские”. Неожиданная мысль! И где‑то он был прав. И это меня остановило. Это обезоружило мое геройство».

Две книги Суцкевера сохранились у Эренбурга — свидетельство доброго отношения к нему еврейского поэта — «Siberia. A Poem by A. Sutzkever» (London, New York, Toronto) с восемью рисунками Шагала и присланное к 75‑летию Ильи Григорьевича израильское издание с надписью на уже подзабытом русском: «Дорогой, уважаемый Илие Эренбург ко дню Вашего рождения посылаю Вам мою поэму о детстве моем. Дружественным приветом А. Суцкевер. 1.2.1966». Наконец, напомню, что, работая над мемуарами «Люди, годы, жизнь», Эренбург счел обязательным рассказать о встрече с Суцкевером (см. четвертую главу шестой книги), хотя прекрасно знал, что такого рода воспоминания давно уже злили Старую площадь.

Еврейская община Литвы знает Симаса Левина, как председателя религиозной общины, объединяющей две Каунасские, Клайпедскую и Вильнюсскую общины. С. Левин стоял у истоков Вильнюсской Еврейской школы и был руководителем Социального Центра ЕОЛ.

С Симасом Левиным беседовала Илона Рукене:

– Как проходят молитвы в единственной действующей в Вильнюсе Хоральной синагоге?

– Молитвы проходят три раза в день. Верующих достаточно. Иудаизм – сложная религия. Люди приходят молиться утром, днем и вечером. Жизнь человека регулирует приход и уход из синагоги. Только в Шаббат служба проходит один раз. Летом в синагогу приходит больше людей, приезжают известные раввины – последователи Виленского Гаона. Многие гордятся своими литвакскими корнями, историей своих предков: с середины XIX века последователями Виленского Гаона была развита собственная система религиозного образования, методика изучения Торы. Молитве литваки уделяли весь день, потом уезжали в Волижнскую ешиву, которую основал и в ней преподавал ведущий ученик Гаона и один из крупнейших раввинов своего времени – Хаим из Воложина (Хаим бен Ицхак Воложинер – 1749-1821).

Во время еврейских праздников в Вильнюсской Хоральной синагоге обычно собирается много людей (так было до пандемии), и не только евреи. К нам любят приходить наши литовские друзья, дипломаты разных стран.

На фото:Симас Левин, раввин Шолом-Бер Крински, кантор Шмуэль Ятом и члены миньяна Вильнюсской Хоральной синагоги

– Симас, Вы родились в Шяуляй после войны. Что Вы помните о тогдашней еврейской жизни?

– В 60-х г. ХX века Шяуляй был странным городом. Советское время. Еще существовали нелегальные «синагоги» в квартирах. Почти все мужчины города, которые пережили Холокост и войну, шли на молитву. Не знаю, чего там было больше – религиозности или необходимости этнической общности говорить на родном идише? Вспоминать пережитое во время Холокста? А, может, инстинктивное психотерапевтическое желание залечить раны своих душ? Каждый хотел радоваться жизни, которую им подарила чудесная лотерея судьбы…

Евреи города держались друг друга, были готовы поддержать каждого, кто нуждался в этом. Это была на самом деле неформальная община.  Ее лидером стала… семья с большой квартирой. У них и проводили все традиционные вечера, Шаббаты. Помню, что это продолжалось до самого восстановления независимости Литвы.

– Какое у Вас было детство? Что Вам рассказывали родители? Довольно часто в еврейских семьях не говорили о Холокосте, о гибели членов семьи.

– Детей города называли «еврейчиками». Помню, особенно желанным праздником была Ханука: нас ждали «хануке гелт», «пончикес», «латкес». Родители вырезали из дерева «дрейдл» (волчок)… Кому-то повезло сохранить семейные реликвии (настоящее чудо!) – зажигали свечи в довоенных ханукальных подсвечниках. Все «сбрасывались», чтобы приготовить нам праздник, чудо Хануки… Сегодня понимаю, что наши родители делали все, чтобы мы не знали о том, что им пришлось пережить…

И сегодня большинство евреев – выходцев из Шяуляй знают и говорят на идише. Мы «фун Шавл» (из Шяуляй, пер. с идиша), разбросанные судьбой по всему миру, поддерживаем связь.

Многие родители, пережившие Холокост, избегали обучать своих детей идишу, и это способствовало исчезновению языка. А ведь на идише написана история евреев Литвы, книги, поэзия. Это сокровище, которое, не зная языка, будет нелегко найти и понять.

– В советское время евреи могли свободно ходить в Вильнюсскую синагогу и молиться?

– Синагога была передана еврейской общине сразу после войны в 1947 году. Это было совершенно непонятно: знаменитая Большая синагога, разрушенная и обгоревшая, все еще стояла и ее можно было восстановить, но в 1956 г. ее окончательно уничтожили…

После войны евреи свободно собирались в синагоге, полагая, что будет так, как в довоенное время. Но быстро опомнились, потому что начали приглашать молодых верующих на «парткомы», объяснять, что советский еврей в синагогу не ходит… Имея жизненный опыт многих поколений, евреи быстро все поняли. В то время около 2 % тогдашней еврейской общины Литвы (три тысячи человек) было сослано, т.к. большинство из них были зажиточными. Синагогу посещали в основном пожилые люди, они знали все молитвы, читали Тору. Очень быстро в Вильнюсской Хоральной синагоге появилась машина для выпечки мацы. Кстати, она и сейчас стоит на том же самом месте!

На фото: Симас Левин и раввин Шолом-Бер Крински

– Когда началось возрождение Литвы, Вы были одним из активных участников восстановления Еврейской общины Литвы, первым директором Вильнюсской еврейской школы, ее идейным руководителем, объяснявшим общественности о необходимости такой школы. Теперь, когда гимназия ОРТ им. Шолом-Алейхема стала одной из лучших в Литве, ни у кого не возникает сомнений в ее необходимости. Легко ли было создавать школу? Как это произошло?

– Это был длительный процесс. Национальное возрождение вдохновило нас. Евреи вместе с литовцами были у костров, у парламента. Мне посчастливилось быть в охраняемом парламенте, я видел тех, кто охранял здание тогдашнего Верховного Совета, они попеременно спали с ружьями. Глядя на них, я думал: как с такими ружьями они собираются защищать парламент? На, стоящие герои, полные энтузиазма, со старыми винтовками готовы умереть за Литву! Никогда не забуду этой картины… Национальное возрождение побудило нас восстановить еврейскую школу.

Большинство евреев не знали идиша и своих традиций, не читали еврейской истории. Что может объединить людей? Школа. Семён Финкельштейнас, который восстановил в 1989 г. еврейский спортивный клуб Литвы «Маккаби», вдохновил нас на создание школы. В то время я был уже опытным педагогом, работал директором школы в Паневежисе, писал докторскую диссертацию в Вильнюсском университете.

Вильнюсский отдел просвещения на удивление положительно отреагировал на наше желание создать еврейскую школу с преподаванием на литовском языке. Директор русской школы Лариса Яловая пошла нам на встречу и выделила помещение. Необходим был переходный период: собрать родителей, чтобы они пришли в школу; увидеть учителей, чтобы и учителя сели за парту для того, чтобы понять учебный процесс и культуру преподавания. Нужно было сделать переворот в сознании людей. Ведь родители не отдают своего ребенка в руки посторонних. На это потребовалось два года. Мы проводили интересные мероприятия, занятия. Родители привыкали к идее школы, видели учителей, изучали иврит и идиш.

Помню, нас вдохновляла необыкновенная изобретательность и энтузиазм Фриды Зиманене. Она всех звала в школу: «Ты еврей? Если еврей, почему не приходишь к нам?»

Мне очень помог тогдашний министр просвещения, профессор Генрикас Забулис. Мы получили помещение. После двух лет подготовки открыли первый класс с преподаванием на литовском. Моя жена была первой учительницей начальных классов.

Вместе с Мишей Якобасом (в то время он был моим заместителем и учителем математики) мы работали не покладая рук! Днем учились дети, а вечером приходили учиться родители… Таким было начало…

В 1991 г. Симас Левин уехал в Израиль. Известная еврейская организация JOINT направила Симаса создавать еврейские общины в России, на Дальнем Востоке. Директором еврейской школы им. Шолом-Алейхема стал М. Якобас. Прошло более 30 лет. Сейчас Гимназия ОРТ им. Шолом-Алейхема является одной из самых лучших и престижных в Вильнюсе. В ней учатся не только евреи, но и литовцы, русские, поляки и представители других национальностей. С 2020 г. гимназией руководит Рут Рехес.

Полина Пайлис 

http://club.berkovich-zametki.com/

Биографических данных Л. Кагана очень мало. Родился в 1910 г. в штетле Седа. Учился в Каунасской школе искусств. Но учёбу после первого курса не продолжил. Первые шаржи и карикатуры на страницах каунасских газет появились в 1931 г. В 1932–1933 годах состоялось пять выставок работ молодого карикатуриста.

B начале 20-го века и в межвоенные годы появились новые течения в искусстве, обусловленные новыми идеями и поисками новых выразительных средств. Два десятилетия в разных жанрах плодотворно творило в Литве немало талантливых художников-евреев:

• Неемия Арбит Блат (1908–1999),
• Зале Беккер (1896–1941/1942),
• Мотл Гинзбург (1909 — ?),
• Шолом Зельманович,
• Довид Каган,
• Элиас Каплан (1990–1944),
• Иосиф Каплан (1900–1942),
• Яков Липшиц (1903–1945),
• Яков Мессенблюм (18941–1933),
• Черне Перцикович (1912–1942),
• Хаим Меер Файнштейн (1911–1944),
• Бенцион Цукерман (1890–1941),
• Яков Шер (1890–1944),
• Иосиф Шлезингер (1919–1993),
• Нолик Шмидт (1925–1944).
• В Вильно (Польша) творили Хадаса Гуревич (1911–1943),
• Бенцион Михтом (1909–1941),
• Рахель Суцкевер (1909–1941),
• Шейне Эфрон (1909–1983).

Из перечисленных художников карикатуристом был также М. Гинзбург, но уровень его коллеги Л. Каплана — на порядок выше.

Биографических данных Л. Кагана очень мало. Родился в 1910 г. в штетле Седа. Учился в Каунасской школе искусств. Но учёбу после первого курса не продолжил. Первые шаржи и карикатуры на страницах каунасских газет появились в 1931 г. Во второй половине этого года он приезжает в Ригу, где его карьера складывается успешно. В латышском обществе, особенно в спортивных кругах, он считается способным шаржистом. Он принял участие в организованном Латвийским олимпийским комитетом конкурсе шаржа и занял первое место. Рисовал он и шаржи участников, проходивших в Риге международных соревнований по легкой атлетике. Чемпион Латвии Янис Далинш прислал художнику благодарственное письмо с просьбой уступить ему оригинал. Несколько редакций предложили Л. Кагану сотрудничать в их газетах.

В 1932–1933 годах состоялось пять выставок работ молодого карикатуриста. Первая открылась в Паланге 28 июля. О ней в газете „Lietuvos aidas“[летувос айдас, лит. яз.: эхо Литвы] журналист Tinteris опубликовал статью «О выставке шаржей и карикатур Л. Кагана в Паланге»:

«На выставке было представлено 150 шаржей и несколько карикатур на членов правительства, общественных деятелей, писателей, журналистов, деятелей театра и искусства. На карикатуру времени уходит немного, но Л. Каган способен передать не только внешнее сходство, но и характер изображаемого. Для этого недостаточно только хорошо владеть техникой рисунка, для этого несомненно нужен талант. Если говорить о технике, то карикатуры отличаются лаконичностью используемых линий и штрихов на рисунке. Глаз не утомляется. Шаржи, на которых минимум линий, высоко ценятся. Готовясь к выставке в Паланге, Л. Каган шаржировал клайпедчан и палангцев. Выставку открыл ведущий оперный певец Государственного театра К. Петраускас. Часть собранных денег получат неимущие учащиеся Палангской средней школы, в здании которой проходит выставка. К этой выставке заметен интерес общественности».

Вскоре в этой же газете появился ещё один материал о выставке:

«Художественная выставка в прямом смысле слова — не развлечение, так её не назовёшь. Но выставка шаржей и карикатур Л. Кагана в Паланге — со своеобразным оттенком развлечения. Просторный зал средней школы с плотно увешанными стенами похож на красивую гостиную для смеха и веселья. Со всех сторон смотрит много знакомых всем личностей, которые вызывают улыбки: министры, генералы, полковники, профессора, известные художники, общественные деятели. Соединение их личностных особенностей с похожестью на шаржах вызывает улыбку у самого хмурого человека и заставляет его лицо просветлеть. Те шаржи, где всего несколько штрихов, впечатляют особенно сильно, Выставка проходит успешно. За несколько дней её посетило около 300 человек, и все ушли, вволю насмеявшись, и в приподнятом настроении».

Был выпущен и каталог этой выставки.

Вторая выставка шаржей и карикатур Л. Кагана состоялась 14–21 августа в Шяуляй. Из газеты „Mūsų momentas“[мусу моментас, лит. яз.: наш момент]:

«Находившийся в городе министр В. Сидзикаускас открыл выставку такими словами: «Меня охватывает радость от того, что у нас появились такие способные деятели искусства, благодаря которым имя Литвы станет известным за её пределами». Экспонировалось более 100 рисунков молодого художника, на которых большей частью изображены шяуляйцы, но немало и каунасцев. Все шаржи на удивление удачны, не перегружены деталями, которые утомляли бы зрителя. Их отличие в том, что автор умеет передать в шарже индивидуальность позировавшего ему человека. Горожанам выставка интересна, они массово её посещают. По желанию общественности её даже продлили на два дня».

Третья выставка шаржей и карикатур Л. Кагана экспонировалась в Панявежисе 7–11 сентября. По прибытии художник поспешил запечатлеть представителей общественности города. Экспозицию открывал мэр Т. Хадакаускас. Художник обещал в дни работы выставки шаржировать посетителей. Интерес к ней был большой.

Четвёртая выставка шаржей и карикатур Л. Кагана открылась в Каунасе 4 декабря в салоне Общества независимых художников. Она была приурочена к 100-летнему юбилею литовской прессы. Была выставлена 201 работа, из них только три — групповая карикатура. Это были шаржи тех людей, имена которых часто встречались на страницах газет. По мнению посетителей, после выставки в Паланге у художника немалые успехи в творчестве. Он, не обидев шаржируемого, запечатлевал характерные его особенности. Критики высказывали замечание, что шаржи и карикатуры людей в полный рост ему не удаются. А в портретном жанре он рисовальщик сильный. В искусстве карикатуры он лидер сейчас. У приходивших на выставку кроме знакомства с работами шаржиста была и возможность посмеяться от души, — поводов было много. По желанию посетителей выставки Л. Каган рисовал их шаржи.

В этом же году был выпущен каталог 201 шаржа этой выставки.

Пятая выставка состоялась 16–17 июля 1933 г. в Мажейкяй.

25 февраля 1933 г. в Стокгольме открылась международная выставка карикатур и шаржей. Было представлено 1317 работ художников из 19 стран. От Литвы было 11 работ четырёх карикатуристов, в том числе и Л. Кагана.

В феврале 1938 г. „Lietuvos aidas“напечатала заметку: «Выставка карикатур Л. Кагана в Швеции»:

«В настоящее время он живёт и работает в Стокгольме. Нарисованные им шаржи Сведа Гедина [путешественник, журналист], Роберта Тейлора [актёр] и участников международного турнира по теннису поместила на своих страницах „Svenska Dagbladet“, при этом подчёркивается, что сам автор из Литвы. Благодаря директору Королевской оперы в столице открылась выставка 50 цветных его шаржей оперных артистов».

В интернете есть такая информация о Л. Кагане:

«В 1933 г. состоялись выставки в Стокгольме, затем в Латвии, Эстонии. В 1939-1940 гг. жил и творил в Дании. С началом немецкой оккупации страны дальнейшая судьба неизвестна».

В 1931–1937 годах более 100 шаржей и карикатур Л. Кагана на знаковые фигуры республики и события в политической и общественной жизни было опубликовано в литовских газетах и журналах. В „Akademikas“[академикас], „Diena“[дена, лит. яз.: день], „Dienos naujienos“[денос науенос, лит. яз.: новости дня], „Lietuvos aidas“, „Literatūros naujienos“[литературос науенос, лит. яз.: новости литературы], „Sekmadienis“[секмаденис, лит. яз.: воскресенье], „Studentų balsas“[студенту балсас, лит. яз.: голос студентов] и др. Эти работы можно увидеть на портале Литовской национальной библиотеки им. М. Мажвидаса.

Юозапас Гербачаускас — литовский и польский писатель, литературный критик, общественный деятелей

Миколас Букша — дирижёр, композитор

Реувен Рубинштейн — юрист, журналист, писатель, редактор

Лейб Гофмеклер — пианист, дирижёр

Михаил Чехов — русский и американский актёр, театральный педагог, режиссёр

Добавление от автора:

3 декабря 1932 г. газета «Lietuvos aidas» [летувос айдас, эхо Литвы] поместила карикатуру Л. Кагана на весь свой коллектив, художник среди сотрудников редакции и администрации изобразил и себя, он второй справа.

Шуламит Шалит, февраль 2005 г.

https://berkovich-zametki.com

Моше Кульбак, 1896-1937… На земле Израиля его настоящее имя не коробит слуха, а кому непривычно, называйте по-русски – Моисеем. Моисей Соломонович. Учитель, поэт, прозаик, драматург, философ. Не знаю, будут ли когда-нибудь переведены на русский его философские вещи, его пьесы, пока что мы можем говорить о его поэзии, прочесть повесть “Зелменяне”, которая, впрочем, давно стала библиографической редкостью, поближе познакомиться с личностью  поэта.

Моше Кульбак

Моше Кульбак очень любил музыку, все для него в этом мире было пропитано музыкой. Впрочем, какой же поэт не любит природы и музыки? И все-таки Кульбак как-то особенно тесно сливается и с природой, и с музыкой и от нас требует:

              Так слушай же: тут каждый прут – свирель,

              И скрипка – каждый камень возле шляха;

              Звенит лемех в полях, где вешний хмель,

              Блестит на грядке заступ, словно бляха;

     В кустах простую песенку свою

               Поет простая птаха…

                                                 (“Буня и Бера на шляху”. Пер. Р. Морана)

Другое время года, другие звуки, цвета, ритмы…

                              Дрожат снеговые равнины, и пальцы луны

                              Ощупывают лихорадочно поле.

                              Всклокоченный лес из холодной торчит глубины.

Одинокие перышки вьются слетая, слетая…

Далеко – далеко, где снежная заметь сухая…

                                                             (“Волчьи песни”. Пер. Р. Морана)

Песня “Штерндл” (“Звездочка”) – первое, опубликованное в 1916 году в Вильно (Вильнюс), стихотворение Кульбака. Сам он жил тогда в Ковно (Каунас). Для многих стихов у него были свои мелодии, но никто ведь за ним не записывал, а вот эта распространилась на ту мелодию, которая звучала в нем, когда рождалось стихотворение. Кому-то он ее напел, и она отделилась и отдалилась от него. Когда же в 20-м году он окажется в Вильно, то с удивлением услышит, что его песня и там у всех на устах. А ведь пишут, и до сих пор, что музыка “народная”.

«Штерндл» – стихотворение-пророчество. Поэт обращается к Звездочке: “будь мне посланницей, упади в мое местечко; там, одна-одинешенька сидит у темного окна, в грусти и заботах моя жена; подбодри ее, посвети в ее окошко; спроси, что делают дети; скажи, что я плачу и целую их письмецо, скажи, чтоб не жалели Янкеле, надо отдавать его в хедер, пусть учится, хватит его баловать…” И такая странная концовка для 20-летнего поэта, открытого радости (совсем недавно он сказал: “Я пою, и смеюсь, и хмелею…/ Вся вселенная стала моею“): “пусть его Янкеле как следует выучит каддиш, может, скоро ему придется… кто знает… но, может, Всевышний сжалится…”

В одном более позднем стихотворении он снова обратится мыслью к ребенку, уже конкретно к своему сыну:

                        А ночь-то какая! Играет небесная синяя скрипка

                        И снежная виолончель…

                        За тысячи верст мой ребенок во сне меня видит

                          И тихо смеется…

                   (“Морозом звезда отшлифована…” Пер. Ю. Телесина)

Сын, Эля, хорошо помнил отца, ему в 1937 году, когда не стало папы, а вслед за ним и мамы, было уже десять, почти одиннадцать. Ему они оба могли сниться – и веселыми, и грустными, живыми. Но и мальчику оставалось жить совсем немного. Фашисты убьют Элю в 1942 году, вместе с дедушкой, бабушкой, тетей Тоней, сестрой его отца, и ее дочкой Матусей… “Штерндл”, первое опубликованное стихотворение М.Кульбака, звучит как каддиш по всем вместе. И по себе самому. Как не подумать: поэты так часто предвидят свою судьбу…

Рая отца не помнит, но всю жизнь собирает крупицы чужой памяти о нем. Помнит и бабушку, и дедушку – ей в 1941 году, к началу войны, было почти семь лет, и брата Элю помнит, и тетю Тоню, которая забрала их, детей брата, из детдома. Старшую дочку Рая назвала Машей – по папе Моше, а вторую дочь Тоней – по любимой тете. У Маши растет сын Элиор, а у Тони двое “сабрят” – Михаэль и Итай. Они – правнуки поэта.

Он не дожил, не узнал – ни внуков, ни правнуков.

Но поэзия его жива. Его лирикой можно и сегодня объясняться в любви. Влюбленный поэт трепетно касается плеча любимой:

                      Как будто чашечки японской слышу звон,

И, оглушен, вдыхаю тонкий свет.

К запястью белому склоняюсь в тишине,

И кровь звенит и ускоряет бег…

Вот так остаться бы склоненным весь свой век

Пред светом, что так ново светит мне.

                               (“Плеча коснулся…” Пер. Р. Морана)

В других стихах, по народным мотивам, ритмичных, озорных, все кружится, пляшет, смеется…

                Известкой побелили дом,

                И вымыт пол дощатый.

                     На свадьбу музыкантов ждем,

                     Сейчас приедут сваты.

…В просторный дом несут с утра

Все, что пекли, варили,

И скрыни, полные добра,

И полные бутыли.

                     Ходуном, ходуном

                     Ходит пол дощатый,

                     А на нем, а кругом

                     Пляшут сваты.

                                 С Берлом – тетка жениха!

                                 Свояки отныне!

                                 Бася тоже не плоха

                                 В кринолине.

                     Ходуном, ходуном

                     Ходит мир вверх дном.

                     Ой, невеста с женихом!

                     Бим – бум – бом!

                                     (“Свадьба”. Пер. С.Липкина)

Ошибиться нельзя: даже в переводе на русский слышишь звуки веселой еврейской свадьбы: Бим – бум – бом! Перевод отличный, а на идиш еще веселее…

Моше Кульбак родился в Белоруссии, в Сморгони, 20 марта 1896 года, что по еврейскому календарю приходится на исход праздника Песах. Отец его был младшим среди семнадцати (!) братьев. И дед, и бабушка, и все дядья – смолокуры, плотовщики, кожевники. Каких только профессий там не было! И все эти крепкие мужики волею поэта и писателя, хотя судьбы каждого сложились по-разному, как будто дожили до наших дней, и только потому, что как живые, сходят со страниц его книг.

Он учился в нескольких иешивах, в том числе и в Воложине, где до него учился поэт Бялик. Жил в Минске, Ковно, Вильно, Берлине. В Германии, далеко от родных мест, защемило вдруг, забередило, и он написал много теплых страниц о доме, о родне… Наверное, улыбка бродила по его задумчивому лицу, когда он вспоминал бабушку…

                        Любила бабушка моя молиться и поститься,

                        Еще рожать детей была большая мастерица.

                        Как яйца курица кладет – достойно и спокойно,

                        Так бабушка совсем легко несла за двойней двойню,

                        Двоих произвела на свет в потемках сеновала,

                        Потом двоих дядьев она в ольшанике рожала,

                        Двенадцать – на печи, одни дядья, скажи на милость!

                        И на гумне моим отцом однажды разрешилась.

                        Тогда лишь материнское ее закрылось чрево,

                        Пеленки принялась дарить направо и налево.

                        Свершила наша бабушка, что суждено ей было,

                        Наседкою среди цыплят по дому все ходила…

                                                                                    (“Беларусь”. Пер. Ю.Телесина)

На фотографии семьи Моше Кульбака в центре – мать, такая же дородная, домовитая, как и его бабушка – седая царица дома, несуетливая, а отец – книжник, с бородкой и смеющимися глазами – и умными, и грустными, и лукавыми – все сразу, а вокруг них дети. Вместе с Моше их было шестеро братьев и две сестры.

Семья Кульбак

У тех Кульбаков, кто в Америку подался, потомства больше, судьба полегче. Как-то в Минске довелось Рае видеть книгу по теории вероятности на английском Филиппа Кульбака. Американский математик оказался сыном одного из братьев отца.

В пьесе М. Кульбака “Разбойник Бойтре” главный герой любит девушку по имени Стера (от Эстер – Эсфирь). Она отвечает ему взаимностью, но отец Стеры выдает ее замуж за нелюбимого и, вопреки ее воле, устраивает пышную свадьбу. Бойтре, еврейский Робин Гуд, похищает любимую с этой свадьбы, и друзья Бойтре устраивают в честь молодых прямо в лесу новую свадьбу – веселый пир с музыкантами (клейзмерами). Моше Кульбак, разумеется, мог позаимствовать тему похищения невесты из литературных источников. Но мог и не ходить далеко, а использовать страничку из своей биографии. Об этом малоизвестном эпизоде рассказала Т.Е. Гордон-Козловская.                    

Художница Тамара Гордон, ученица М. Кульбака, родилась в Вильно в 1911 году. Здесь она окончила знаменитую гимназию Софьи Марковны Гуревич, работала учительницей рисования. Мама Тамары – Фрума (Феня) Иосифовна дружила с Женей Кульбак-Эткиной. Была у них еще одна подруга – Мэри Иосифовна Хаимсон, дочь раввина, педагог и детский писатель. У нее в доме Тамара встретилась с Женей. Так что знала обеих сначала врозь и только потом вместе. Тамара пишет, что Женя была очень привлекательной: выразительные глаза, стройная фигура, длинные, очень красивые косы. Славилась и гостеприимством. Все у нее дома чувствовали себя хорошо. Когда М. Кульбак уехал в Германию, он какое-то время перестал писать письма. В том числе и Жене. В это время Женя познакомилась и подружилась с биологом Спектором (его имени Т.Г. не помнит), у них начался роман. Спектор был очень приятный человек, талантливый биолог, его все уважали. Спектор сделал Жене предложение, она согласилась. Был назначен день свадьбы. И тут появляется Кульбак. Вернувшись из Берлина и услыхав новость о свадьбе, он тут же отправился к “чужой” невесте. Пришел и заявил: “Ты – моя невеста. Меня Спектор не интересует. Мы идем к раввину. Ты будешь моей женой”. Пошли к раввину, и тот их благословил. И сыграли свадьбу. Кстати, после замужества Женя, к огорчению мужа, решительно обрезала прекрасные косы.

А что же Спектор?  Как это случается не только в кино, но и в жизни, довелось Тамаре познакомиться и с ним. И очень скоро после невеселой истории его жениховства. На летние каникулы Тамара отправилась в живописное лесистое местечко между Вильно и Ольшанами (названия местечка Тамара не помнит). Там и тогда она и познакомилась со Спектором. Близкие друзья старались отвлечь его от грустных мыслей и пригласили уехать из города, чтобы поскорее прийти в себя. Так они оказались в одном месте. Тамара помнит, что это был очень симпатичный молодой человек со светлокаштановыми волосами. С ним интересно было беседовать, вместе ходили в лес, собирали малину. Но лето кончилось, и они расстались. Рая Кульбак помнит, что мама рассказывала про одного молодого человека, который любил ее и очень горевал, когда она вышла замуж за Кульбака. Вскоре он будто бы покинул Вильно и уехал за границу.

Моше Кульбака Тамара тоже помнит всю ее долгую жизнь. Он был необыкновенно обаятельный человек, говорит она, высокий, стройный, походка у него была как у моряка, немного враскачку. И педагогом она его называет незаурядным.

Связанный со своим домом и со своим народом и физически, и духовно, с его традициями и культурой, открыт был Моше Кульбак всем ветрам – всем литературам и культурам. Как и Бялик когда-то, еще в Воложинской ешиве, он пристрастился к чтению “подпольной” русской классики, но отлично знал ТАНАХ, Талмуд, притчи, сказания о жизни еврейских мудрецов и пророков, еврейскую философию и мистику, а потом увлекся западной литературой и театром. Читал Аристотеля, древнекитайского философа Лао Цзи, был влюблен в Генриха Гейне, Эмиля Верхарна.

Когда он вернулся из Берлина в Вильно и стал преподавать литературу на иврите и идише, а также ставить спектакли – все ему было по плечу: “Илиада” Гомера, “Юлий Цезарь” Шекспира, “Золотая цепь” Ицхака-Лейбуша Переца.

Кто-то назвал его романтиком, прочно стоявшим на земле. Ему доступны были все литературные жанры, и во всех он себя проявил щедро и оригинально. Он любил игру слова, мысли, любил мир, но стихия этого мира, тяжелая социальная среда, жесткая реальность, мерзость разрушений, нищета, буря злобы – “жесть кричит на кровлях зелено и ало” – эта стихия враждебна человеку, еще враждебнее поэту: “Гей, трудно высоко нести мне голову чубатую!”

Вот эту голову чубатую и глаза черные и горящие вспоминают, в первую очередь, все его ученики. Если обобщить их воспоминания, придется сказать, что не было ни одной девушки и ни одного юноши, кто бы не нарушил второй заповеди: не сотвори себе кумира!

Мне кажется, я слышу голос Либби Окунь-Коэн, библиотекаря из Вирджинии:

“Его темные курчавые волосы поэтично обрамляли лицо, а мягкий блеск его черных глаз обдавал нас пламенем, гипнотизировал… Мы страстно ждали его уроков по литературе, поэзии и неважно, кого мы изучали: у всех поэтов было лицо нашего учителя. Даже старый Гомер казался нам стройным и гибким…

Наш учитель входил в класс в темно-синем костюме поверх свитера или в белой сорочке с открытым байроновским воротом… Он подходил к доске, он шел к окну, он проходил между партами, и наши глаза следовали за ним. Он говорил мягко, читая Байрона и Китса, Словацкого и Пушкина, а также наших –Эйнгорна и Маркиша, но не свое, хотя стихи его и поэмы были опубликованы, и мы знали их наизусть. Его же стихи мы читали вслух, с упоением, но тогда, когда его не было рядом…

Да, у него жена и ребенок (старший, Эля), но мы прощали ему это тоже… Они не относились к миру поэзии и к мечтам, которыми он делился только с нами…”

Она вспоминает, что в классе стоял скелет – для уроков анатомии. “Что такое человек? – размышлял Кульбак вслух, обращаясь к скелету. – Горстка ломких костей. И все же он мечтает, поет, созидает… Да, человек смертен. Но есть звуки музыки и есть удивление перед знанием, и вечные вопросы: кто ты и что ты?..“

В такую минуту им казалось, что они не менее загадочны, чем этот скелет и чем сам их учитель. Это были взлеты такого воображения!.. Парение духа! Неужели этот праздник кончится, этот полет прервется?

Однажды это случилось. Она прибежала в школу до дождя, на небе стояли тяжелые тучи. Двери всех классов были открыты, пусты. А в учительской… Он сидел за столом, с газетой в руках, и… ОН! ОН! ОН! грыз яблоко.

Девочка застыла, она не знала, какой звук был громче – сочный хруст яблока на его зубах или биение ее сердца. “Я выбежала на улицу, не останавливаясь, я добежала до парка, где рос мой старый любимый дуб, забралась по стволу и спряталась среди его ветвей – только тогда я расплакалась. Слезы текли свободно, они капали на книжку поэм моего учителя. Я сидела так очень долго, не в силах встретиться снова с жизнью“.

И если сначала эти воспоминания о Моше Кульбаке показались мне текстом эксцентричной американки, не лишенной, впрочем, чувства юмора, то вскоре я смогла убедиться, что и другие, более сдержанные, говорят о своем учителе с не меньшим жаром.

Вениамин Пумпянский, выпускник Виленского университета и института радио в Бордо: “Этого лиризма, этого чувства слияния с природой нет ни у кого другого“. Из его же воспоминаний: «Тех, у кого были часы, остальные учащиеся нашей реальной гимназии постоянно теребили: “Калигула! Калигула!”, что на иврите означало: “Кама ле геула?” (“Сколько до избавления?”). Нам не терпелось, чтобы урок скорее кончился, а у Кульбака мы так были захвачены и темой и личностью поэта, что забывали о нашей игре в “Калигулу”»…

А поэт Авраам Суцкевер, классик еврейской литературы, в своем журнале «Ди голдене кейт» (“Золотая цепь”) в честь 50-летия создания известной литературной группы Юнг-Вильне (опубликовано в 1980 году) вспоминал, что поэт Ицик Мангер в 1929 году посетовал: “Ах, если бы Варшава так любила его (Мангера), как Вильно любит своего Моше Кульбака!” Нет, Суцкевер не находит прямого влияния творчества Кульбака на членов Юнг-Вильне, но “очень сильно было влияние его личности, совершенно ослепительной: так должен выглядеть, так должен говорить, так должен молчать истинный поэт“.         

Из Вильно его провожали как классика. На прощальный вечер пришло столько народу, что пришлось вызвать конную полицию. “Вильно теряет поэта… пусто станет в Вильно. Как мы восполним этот пробел?” – писала газета “Вильнер тог”. О ком еще так говорили и писали при жизни? И он отдал дань этому городу своей знаменитой поэмой “Вильно”. “Поэтической жемчужиной” назвал ее еврейский писатель Шломо Белис: «В поэме запечатлен сам дух виленских еврейских переулков: тихая, скромная ученость города, который называли литовским Иерусалимом, его “сияющая нищета”. Кульбак писал о Вильно так, как будто высекал свои слова на каменных стенах его домов: “Ты – псалтырь из железа и глины, / Каждая стена твоя – мелодия, каждый камень – молитва” ».

И вот он покидает этот город. Последние рукопожатия, объятия. Поезд трогается. Тамарочка Гордон бежала в толпе провожающих за поездом, увозившим их учителя, их поэта, и в слезах скандировала вместе со всеми: “Кульбак, Кульбак…” Как знакомо это чувство тому, у кого хоть раз в жизни был настоящий, любимый учитель.

Уже вышли книги его стихов и поэм, уже написаны были философские романы “Машиах бен Эфраим” и “Монтиг”, и пьеса “Яков Франк”, и поэма “Буня и Бера”, когда он вернулся в Минск. Уехав отсюда в 1919 году, Кульбак вернулся в Белоруссию только в 1928, уже знаменитым и очень популярным поэтом. И не было ему знамения, что спустя неполных десять лет он станет одной из первых жертв еврейской культуры…

Как в Берлине он писал о Белоруссии, так в Минске он вспоминал Берлин и написал сатирическую поэму “Чайльд-Гарольд из местечка Дисна”. В ней открылись новые стороны его мастерства: сатирический анализ и художественный гротеск. Об атмосфере всеобщего страха перед большевиками – только намеком: “И ритма тяжких, медленных шагов / В купе лишь парень с трубкой не боится”. (Пер. Ю. Нейман) Часть души поэта еще живет в предвкушении лучшей жизни в стране Советов, стране “больших возможностей”, но другая, более земная и рациональная, уже слышит “тяжкие шаги” ее власть предержащих. В стихах о революции у Кульбака прорывается и такая мысль: “Ты без счета хватаешь тумаков, а новой жизни не видно что-то“. Видя перемены, дошедшие и до еврейского местечка, Кульбак взялся показать, каковы они и как влияют на местечко, двор и еврейскую жизнь.

Повесть “Зелменяне” (на еврейском языке “Зелменянер”) была впервые опубликована в Минске в 1931 году. К тому времени Кульбака-поэта знали и любили в Вильно, Варшаве, Берлине, Москве, Одессе и даже в далеком Бруклине. Теперь он поразил читателей, как мастер прозы. Его стали переводить на другие языки. На иврите книга издавалась три раза. На русском вышла с огромным трудом в 1960 году в переводе Рахиль Баумволь. Ее отношение к Кульбаку иначе как обожанием не назовешь: “В нем была рафинированная европейскость и еврейская народность одновременно. Его поэзия, как и его проза, – новый ракурс в еврейской литературе.  Когда я переводила “Зелменян”, каждая строка пела во мне, так много в книге мудрости, юмора и доброты…. Он иронизирует над отсталостью зелменян, его сатира остра, как бритва, но почему от нее так пахнет добротой и лукавством? Он засмеется, а тебе плакать хочется, он кольнет, а кажется, что погладил“.

Тираж разошелся, не разошелся даже, а разлетелся мгновенно.

Реб Зелмеле Хвост, глава рода Зелменовых, был простой человек. А зачем простому человеку хвост, даже если это его фамилия? Покажите мне хоть одного еврея в ТАНАХе, нашей главной книге – еврейской Библии, с фамилией? Саул, Самуил, Давид, Соломон – цари наши, но и их только по именам называли. Фамилии нам потом навязали… Но зато в наших местах к имени добавляли почтительное реб – это не ребе, не раввин, то есть, не должность и не звание, а знак уважения. И к реб Зелмеле уважение не убывало, даже когда он выходил во двор в одних кальсонах. Лето ведь, жара. И потом это был свой двор, где копошится уже четвертое поколение Зелмеле. Зелмеле это, наверное, уменьшительное от Залмана? Почему же они произносят “Зелмен”, “Зелмеле”? Впрочем, их имя, их и дело, а наше – знать только, что он положил начало реб-зелменовскому двору. Он и бабушка Бася. О фамилии Хвост вспоминали (хотя в натуре он и отпал) только, если надо подписать что-нибудь официальное. Завещание, к примеру: “Я намерен сам, пока я жив, поделить между моими детьми все, что останется после моей смерти“. Так начинается наше знакомство с главными действующими лицами – сыновьями, дочерьми главы большого семейства, их мужьями, женами и многочисленными отпрысками.

Это искрящийся остроумием, теплым и нежным юмором рассказ о людях, привычных к определенному, веками устоявшемуся укладу жизни. И вдруг все пошло вкривь и вкось: и все от этих большевиков, с их электричеством, трамваем, радио. Немудрено, что дядя Юда стал немножко философом, а его сын Цалел каждый вторник и четверг лезет в петлю. Вот рассуждения дяди Юды: “Иногда смотрю на электричество, как оно горит, и думаю: допустим, нет бога на свете – есть электричество… вот эта лампочка – это и есть бог? Вот эта лампочка наказывает грешников и вознаграждает праведников? Это она дала Моисею Тору на горе Синайской, вот эта самая лампочка?.. И что, если я, например, вдруг поломаю лампочку, так уже не станет бога на свете?.. Товарищ Ленин большой человек, конечно, он большой человек, но какое он имеет касательство к вопросам божественным? Предположим даже, что он самый великий человек. Ну и что?.. А Моисей – уже ничего? А царь Давид?.. А Виленский гаон?“

 Дяде Юде, Цалелу некуда деться, а те, что помоложе, подались в бега – и куда же их понесло? – в далекий Владивосток. И за какими такими радостями они поехали? Один – “за татуировкой с русскими поговорками“, другая – “за приплодом с вообще нееврейским выражением лица“.

Дядя Юда – один из главных героев книги. И один из самых странных. Впрочем, все герои тут странные и сама книга странная, местами даже сюрреалистическая. Не потому ли интересно и вкусно ее читать и сегодня? Вот как дядя Юда отговаривает сына Цалела от его попыток самоубийства: “Я понимаю, иногда можно лишить себя жизни. Почему бы нет? Ну, раз, ну, другой, но у тебя же это без конца… И видишь, тебе все-таки, слава богу, умереть не суждено. Спрашивается, Цалел: почему тебе поступать наперекор богу и людям?.. Что ты все сидишь за своими книжками? Ты же тоже можешь стать большевиком… Вечно человек не живет, и хочется иметь кого-нибудь, кто бы сказал после твоей смерти каддиш, как у всех людей“.

Это не смех сквозь слезы, это, пожалуй, слезы сквозь смех.

И в прозе слышен голос М. Кульбака-поэта. Дядя Юда не плачет, но “несколько капель лунного света обрызгало одно стеклышко его очков и кусочек впалой щеки“. Он отвлекает Цалела игрой на скрипке: “он играл так, как будто собирался вытянуть из него душу не с помощью веревки, а сладостным древним плачем… Меланхолия дяди Юды расцвела, как липкая водоросль в болоте. Его напевы дрожали и задыхались. Они моргали, как ослепшие глаза, которые порываются увидеть свет“.

Вчитавшись в книгу, привыкнув к особому строю речи, своеобразному, причудливому делению текста на главы и подглавки, состоящие иногда из пяти строк, иногда из одной строки, ловишь себя на мысли, что не хочется, как в далеком детстве, чтобы книга кончалась, жалеешь, что жестокие реалии разрушили такой колоритный двор, весь уклад жизни рода Зелменовых. Зная уже биографию автора, прощаешься не только с героями книги, но и с ним – талантливым, умным собеседником и рассказчиком – Моше Кульбаком. Больше он ничего уже нам никогда не расскажет. И тогда по особому прозвучит вздох Самуила Галкина: “Ах, Кульбак, Кульбак… Сколько не состоялось между нами душевных бесед!”

Но Кульбак не любил сантиментов. А тоску человека слышал: “…бабушку Басю электричество поразило как удар грома. Она сидела, по-зимнему закутанная и завязанная, смотрела широко раскрытыми глазами на лампочку и, увидев живого человека, сказала:

       – Здесь мне уже нечего делать, уж лучше отправиться мне к твоему отцу…               

            Дядя Иче при этом так растерялся, что стал ее отговаривать:

            – Куда ты пойдешь в такую темень?

Надо признаться, что с тех пор бабушка Бася совсем уже не жилец на этом свете и, кто знает, может быть правы те, кто утверждает, что она немного опоздала со смертью“.

А трамвай! “Яркие вагоны, сияющие стекла, никель, новые ремни. Проемы трамвайных окон были набиты людьми, и все это скользило вниз с горы, летело в гору, мчалось и добегало до предместья.“

            Когда в домах у Зелменовых появилось радио и полились звуки виолончели, беременная Хаеле сошла спросить, “можно ли ей слушать радио, не повредит ли это ее ребенку”? На что радиотехник-самоучка Фалк рассердился и стал объяснять, что, по законам физики, “музыка не дойдет до живота“, но тетя Гита решила, что на всякий случай “радио может подождать. Его можно послушать и после родов“.

            “Зелмениада” по Кульбаку – это “научное исследование о технической культуре, знаниях, свойствах, а также о манерах и привычках реб-зелменовского двора“. Мы узнаем, что самое важное орудие реб-зелменовского двора – это терка, ибо без оной нельзя испечь картофельной запеканки, а лучшие средства от всех болезней – это горячие припарки и варенье. Варенье кушают лежа, опершись на руку, маленькой ложечкой, которую держат, отведя в сторону мизинец. Варенье хорошо после обморока, после родов, от боли в сердце, от испуга.

   А вот “Зелменовская география”: “в реб-зелменовском дворе известны в основном всего лишь три народа: русские, поляки и крестьяне.

            В голове вертятся названия и других народов, но тут уже полнейшая путаница. Очень трудно, например, сказать, какая разница между графами и французами…

            Знают в реб-зелменовском дворе и о цыганах. Но считают, что это скорее профессия, нежели народ“.

В разделе “Зелменовская зоология” нам сообщают: “Из живых тварей реб-зелменовскому двору известны тринадцать: лошадь, корова, коза, овца, кошка, собака, мышь, курица, гусь, утка, индюк, голубь, ворона.

О свинье ничего не знают – принципиально…“

            Город строится. Новые времена, новые нравы.

Кульбак писал книгу на злобу дня. Требовалось показать, какое счастье принесла в каждый дом, и еврейский тоже, советская власть. Разве он был против? И ученики его угадывали правильно, он, безусловно, был захвачен собственным образом “бронзовых парней”, созидателей новой эры, положительной и для еврейского народа. И чем плохо, если антенны поднимутся над каждым домом, и звуки всего мира, и речь, и музыка, обогатят и обновят души?

Прозу Кульбака отличает свежесть содержания и формы. “В нем сочетались романтическая возвышенность и прочное слияние с земным, – говорил поэт Иосиф Керлер. – Он верил, что поделать, в справедливый мир. И никто еще до него не писал на еврейской улице так живо и звонко о весне, о цветении и юности“.

Нет уже на свете ни И. Керлера, ни Р. Баумволь, а совсем недавно они делились с нами своей любовью к поэту, своей памятью.

“Кульбака хочется цитировать всего, и ты просто режешь себе пальцы, чтобы предпочесть одни цитаты другим, и всегда остается чувство, будто ты отнял у читателя большое удовольствие. Хорошо быть бедняком – у него только одна рубашка, есть что отнять. А если талант так велик, что и в большом мешке не умещается?…” – пишет Шломо Белис, читающий, заметьте, на идиш и чувствующий этот язык. Но и нам, читающим его на русском да белорусском, кое-что перепадает…

Всего-то и было творческой жизни Моше Кульбака – от первого стихотворения до реплики героя последней пьесы – двадцать лет. Но трудно даже схематически охватить все своеобразие и многообразие этого талантливого человека. Он впитывал свет солнца, игру звезд, дыхание листвы, переливал свои чувства в слова и посылал их людям. Он все еще не прочитан и недооценен.

Переводить его будут с любовью Семен Липкин, Юлия Нейман, Рахель Баумволь, Юлиус Телесин, Рувим Моран… Поэт и об этом не узнает… Он не узнает многого – ни хорошего, ни плохого: он уйдет из жизни в 41 год. Он не узнал, что 5 ноября 1937 года, вскоре после того как его осудили, арестовали и его жену Женю (по документам Зелду), а детей, и старшего 11-летнего Элю, и младшую 3-летнюю Раю, разбросали по детдомам.

И она, его Женя, хоть и прожила еще целую жизнь, до 1973 года, так и не узнала, ни как, ни когда и ни где он погиб. После восьми лет ссылки и еще года на поселении, она вернулась в Белоруссию и, преодолевая страх, стала добиваться истины, каких-нибудь документов, добралась даже до Москвы и там ей цинично бросили: “Июль 40-го вас устраивает?” Что она ответила? Потеряла голос. Не могла сказать ни слова. Молча кивнула. Ее устраивала хоть какая-то определенность. И так во все книги и энциклопедии вошла эта дата смерти – 1940 год, иногда, правда, в скобках ставили вопросительный знак.

Должно было пройти более полувека, пока его маленькая Рая, а когда выросла – Раиса Моисеевна Кульбак-Шавель, получила эту страшную бумагу:

” …сообщаю: приговор приведен в исполнение 29 октября 1937 года… Ранее сообщенные сведения вымышленные. О месте захоронения сведений не имеем“.

Но жители села Куропаты, что под Минском, говорили, что мальчишками, в 30-е годы, слышали тут выстрелы, а некоторые в щели заборов видели, будто людей ставили в затылок друг к другу и одной пулей двоих… Вот и стали ездить в эти Куропаты Рая и ее муж Макс, и он не знает, где расстреляли Авраама Шавеля, его отца.

В книге О. Аврамченко и П. Акулова “Тайны кремлевского двора. Хроника кровавых событий” (Минск, 1993) есть рассказ о поэте Изи Харике. Связанного, он сошел с ума, его волочили “по коридору, переходам, ступеням на тюремный двор”, а потом забросили в пасть “черного ворона[7]“. Среди тех, кто его “не сразу, но узнавали“, назван Моисей-Моше Кульбак. Для Раи это еще одна ниточка. Она выписала несколько фраз: “Черный ворон” рванул с места и, набрав скорость, выбрался на Логойское шоссе. Скоро свернул налево. В то место, которое весенней порой сплошь желтыми цветами усыпано: ученые люди их прозывают лютиком едким, курослепом, слепотой куриной. А здешний народ те цветики издавна кличет куропатами“. Не зря, получается, душа тянула в те Куропаты?

Моше Кульбак, родившийся в этих местах, так пронзительно любил их. Вот утро:

                        Травы пахнут, сияют и плачут от счастья и воли.

                        Тают клочья тумана – сны трав и дерев – над лугами…

А вот наступает вечер, да нет, пожалуй, это уже ночь:

                        Слышно было, как движутся звезды, чтоб ярче гореть,

                        Словно теплый напев, к ним дымок поднимается зыбкий.

                        Или там, наверху, небеса – как дрожащая сеть,

                        И, как звезды, искрятся, шевелятся светлые рыбки?

                        …Вдруг зеленая звездочка вздрогнула, как светлячок,      

                        В синеве свой полет обозначила, быстрый, блестящий, – 

                        Будто искра внезапно покинула синий зрачок,

                        И упала, пылая, звезда в многолиственной чаще.

                             (“Беларусь”. Пер. С. Липкина)

“Мы воем на развалинах системы” – писал когда-то Кульбак про совсем другие времена. Но и мы “воем на развалинах системы”, узнавая все новые и новые подробности о том, как убивали цвет нашей еврейской культуры.

Его убивали на лоне природы. Никто не расскажет ни о последних днях, ни о часах, ни о последних минутах его жизни. Белорусская природа, ее луга и леса, была безучастна и, наверное, хороша, как всегда, особенно осенью. Если бы эти деревья и травы заговорили… Ни записать, ни прочесть кому-нибудь новых стихов, только про себя, самому себе. Вполне вероятно, что писал до самого конца, чтобы не думать, не страдать, отогнать наваждение: неужели этот ужас происходит с ним и через миг его не станет? Отца Рая не помнит, но всю жизнь возвращается мыслью к его последним минутам, к его образу, облику, вслушивается в его стихи, ловит каждое слово о нем тех, кто его помнил, любил. Через его стихи и рассказы о нем она восстанавливает его жизнь, страницу за страницей.

Убили его и долгие годы скрывали это. Вычеркнули имя, сожгли книги. В шестидесятые годы прошлого уже, двадцатого века, почти тридцать лет после его смерти, в Израиле спрашивали: “Что стало с Кульбаком?” Никто не знал. Исчез. Но был же он!

Сегодня в интернете множество текстов о М. Кульбаке, есть и переводы его стихов на разные языки. Но во многих биографиях до сих пор годом его смерти ошибочно считают 1940–й.

И только 28 августа 2004 года на установленной в Вильнюсе мемориальной доске (ул.Кармелиту, дом №5, где жил поэт) появилась надпись на  еврейском и литовском языках, указывающая точную дату гибели поэта. Надпись гласит: В ЭТОМ ДОМЕ ЖИЛ ИЗВЕСТНЫЙ ЕВРЕЙСКИЙ ПОЭТ МОШЕ КУЛЬБАК (1896 – 1937).

lechaim.ru

ГРУППА АРКАДИЙ КОЦ 

Марш еврейских партизан впервые спели на русском

Культура еврейского сопротивления эпохи Второй мировой огромна – от классиков до безвестных талантов, которые не успели раскрыться, но внесли свои слова и поступки в нашу память о Катастрофе и Победе. От хроникера восстания в Варшавском гетто Владислава Шленгеля, автора наполненной праведной ненавистью «Контратаки», до парашютистки Ханны Сенеш, заброшенной союзниками в нацистский тыл и передавшей перед смертью строчки своего последнего стихотворения: «Благословенно сердце, готовое стихнуть ради чести. Благословенна спичка, сгорающая в пламени».

Тремя ключевыми событиями еврейского сопротивления считают:

январь 1940 года – создание «Еврейской армии» во Франции, спасшей от смерти десятки тысяч евреев

август 1941 года – создание в захваченном нацистами Минске  подпольной сети сопротивления со своей типографией и последующий исход городских подпольщиков в леса

январь 1942 года – создание ФПО, Объединенной партизанской организации, в Виленском гетто.

С Вильно связан не только один из героических эпизодов еврейской партизанской борьбы, но и расцвет культуры на идише.

В городе, который называли тогда Литовским Иерусалимом, этот расцвет был во многом связан с деятельностью «Бунда» – организации, которая пропагандировала идиш как язык культуры и борьбы еврейского рабочего класса за социализм в Восточной Европе. Бундовцы координировали сеть школ на идише, организовывал культурные мероприятия для детей и молодежи. В 1925 году в Вильнюсе был создан Научный еврейский институт, до 1940 года в городе издавалось около тридцати газет на идише.

Интеллектуальная, культурная жизнь не утихала и после захвата города нацистами и создания гетто. «Люди, которым даже ходить по тротуарам запрещено, на наших глазах возрождают и школу, и даже театр, и жаждут послушать музыку, и читают друг другу стихи, и даже пытаются заниматься спортом — жить, жить, несмотря ни на что!» – пишет Владимир Кавторин в предисловии к книге «Евреи в гетто» Григория Шура.

«Не голодом единым и не только сознанием своей обреченности существовал там человек. Жил и его дух», – рассказывает Мария Григорьевна Рольникайте, писательница, пережившая гетто. «Сломать дух оккупантам оказалось труднее, чем уничтожить физически. И может быть, в этом кроется пусть совсем маленькая, даже крохотная частица ответа на вопрос, как же люди все-таки выдержали. И не свидетельством ли этого неубитого и нераздавленного духа являются созданные тогда, в таких условиях, стихи и песни?»

ГРУППА АРКАДИЙ КОЦ/ПЕСНЯ ЕВРЕЙСКИХ ПАРТИЗАН

Самой известной из этих песен стала «Zog nit keynmol» («Никогда не говори»). Стихотворение, написанное в 1942 году молодым поэтом Гиршем Гликом и положенное на музыку, оно вскоре стало гимном Объединенной партизанской организации. Строчки Глика «были настолько созвучны чаяниям каждого заточенного среди этих стен узника, что, кажется, не осталось в гетто человека, который бы не вторил словам этой песни», – говорит М.Н. Рольникайте.

Гирш Глик (1921-1944) был выходцем из виленской бедноты, сыном старьевщика, в 17 лет он бросил учебу из-за материальных трудностей, работал в скобяной лавке, на производстве картона, на фабрике по обработке железа. Первые стихи сочинял на иврите, затем, вступив в левую литературную группу “Юная Вильна”, перешел на идиш. Как и многие из его среды, Глик в 1940 году приветствовал присоединение Литвы к СССР, его песни и стихи стали часто публиковать в еврейско-советской прессе.

После нацистского вторжения Глик попытался бежать из города и присоединиться к партизанам, однако был арестован и отправлен в трудовой лагерь Рзеза. Работая на торфозаготовках, заболел брюшным тифом и оказался на грани смерти. В это время он пишет слова партизанской песни “Штил ди нахт” (“Ночь тиха”), посвященной партизанке Витке Кемпнер, которая уничтожила немецкий военный транспорт на окраине Вильно. К 1942 году евреи из лагеря Рзезы были депортированы в Виленское гетто. Там Глик пишет «Zog nit keynmol» и примыкает к Объединенной партизанской организации (ФПО) под руководством Ицхака Виттенберга и Аббы Ковнера.

Песня очень быстро распространяется не только за пределы гетто, но и за пределы еврейской среды. Это не слишком удивительно, ведь многие бежавшие из гетто примыкали к советским партизанам, а некоторым удавалось довести своих близких до т.н. «семейных лагерей», организованных Советской властью. При этом жизнь евреев-партизан в интернациональных отрядах была по-прежнему нелегкой – часто беглецам приходилось самим добывать себе оружие, преодолевать недоверие с помощью избыточной храбрости, сталкиваться с антисемитизмом. Но песни сглаживали острые углы…

Из воспоминаний еврея из Ковенского гетто, который попал в интернациональный советский партизанский отряд “Смерть немецким оккупантам”:

«Было странно и приятно слушать весь вечер песни на идише. Некоторые из них, видимо, попали в отряд от евреев, которые десантировались из советского тыла. Но более захватывающие ощущения вызвали две еврейские песни: “Гармошка” и “Кружи меня”, которые считались в гетто гимнами подпольных сионистских молодежных организаций «Молодой страж» и «Свобода». Однажды ночью, ожидая советский самолет с вооружением и боеприпасами на временном лесном аэродроме в Рудницком лесу, этот человек впервые услышал «Zog nit keynmol» в исполнении группы евреев-партизан из Виленского гетто…

Откуда взялась музыка к стихотворению? По воспоминаниям товарища по лагерю, Глик еще во время работы на торфозаготовках часто находил сухое местечко, чтобы присесть, просил друга напеть хорошую мелодию, а сам импровизировал текст…

Удачно найденной мелодией для «Zog nit keynmol» стала песня братьев Покрасс «То не тучи, грозовые облака», написанная для документального фильма 1937 года «Сыны трудового народа», в котором шла речь о советских казаках: «Едут с песней молодые казаки / В Красной Армии республике служить». Мелодия же братьев Покрасс восходит к «Oyfn Pripetchik», песне одесского, а потом нью-йоркского поэта и композитора Марка Варшавского, который в свою очередь использовал еврейские фольклорные темы, возможно, даже восходящие к гимну эпохи восстания Маккавеев (2 век до н.э.).

М.Г.Рольникайте рассказывает, как и из чего возникали песни в гетто:

«Песни, как правило, создавались на готовые популярные мелодии. На музыку М.Блантера (песня “Партизан Железняк”) легли слова, рассказавшие об одной конкретной ночи – 16 августа 1943 г. в Вильнюсском гетто. Гестапо потребовало выдать руководителя партизанской организации И.Витенберга, пригрозив в противном случае уже утром начать полную ликвидацию всего гетто. На И.Витенберга была устроена настоящая охота… Его поймали, повели, но друзья-партизаны сумели его отбить. Однако И.Витенберг, чтобы не стать причиной гибели более двадцати тысяч узников пока еще существующего гетто, решил отдать себя в руки гестапо… События этой ночи и воссозданы песней “Комендант”. 

Маршеобразная песня немецкого барда Ганса Эйслера с известным припевом “Друм эйнс, цвай, драй!” послужила основой, как бы каркасом для мелодекламации под тем же названием.

…Первое время я работала на стройке. Таскала и дробила камни. Позже, к счастью, попала на ткацкую фабрику. И вот однажды, во время ночной смены, станок как бы сам стал выстукивать на мотив песни “Любимый город” Н.Богословского: “Станок мой десять, десятая машина, пять тысяч семь теперь мое имя. Холод – брат, а голод – сестра, но я стою, я тут стою, работаю”.  

…Выходных в лагере, естественно, не полагалось. Но по воскресеньям фабрики работали только полдня. Поэтому всю вторую половину дня мы должны были маршировать по лагерю и петь на мотив какого-то немецкого марша: “Мы были господами мира, теперь мы вши мира”. Очевидно, из духа противоречия я сочинила для этого вышагивания “Штрасденгофский гимн”, но совсем на другой мотив и, конечно же, с другим текстом… Такой же всеобще-лагерной осталась и песня “Спорт”, тоже написанная “назло” – после того, как надзиратель заставил нас прыгать на согнутых ногах, “по-лягушечьи”.

Во время ликвидации Виленского гетто в 1943 году Гирш Глик пытался вырваться из города, но был схвачен и отправлен в концлагерь Готфилд на территории Эстонии. Летом 1944 года во время наступления Красной Армии в Прибалтике около 40 заключенных лагеря (в их числе и Глик) совершили побег и скрылись в лесах; дальнейший его след теряется. В некоторых источниках указано, что он присоединился к партизанскому отряду и погиб в бою с гитлеровцами.

Мировая слава пришла к «Зог нит кейнмол» после войны. Гимн был переведен на десятки языков. Знаменитый американский чернокожий певец-коммунист Поль Робсон неожиданно исполнил песню в Москве в 1949-ом, под названием «Песня Варшавского гетто» – наполовину по-английски, наполовину на идише – прямо в разгар «борьбы с космополитизмом». Этот жест не был случайным – во время визита Робсон настойчиво интересовался судьбой расстрелянного к тому времени Соломона Михоэлса и сидевшего в тюрьме Ицика Фефера – своих друзей из Еврейского антифашистского комитета, вместе с которыми он в 1943 году собирал в США средства для Красной Армии. Такое поведение сильно осложнило отношения Робсона с советской верхушкой.

В 1972 в Нью-Йорке году вышел сборник переводов “Зог нит кейнмол” на 11 языков. Слова гимна высечены на памятнике еврейским партизанам в Бат-Яме. Каждый год, отмечая день восстания в Варшавском гетто, хор Войска Польского исполняет его на идише.

Боевая жизнь песни продолжается – в 2019 году около 1000 еврейских активистов и сочувствующих заблокировали движение в центре Бостона, протестуя против тюрем для мигрантов. Отсылая к истории унижений, скитаний, депортаций евреев, они скандировали «Никогда снова» и пели «Зог нит кейнмол»…

В СССР гимн был впервые опубликован в книге А.Суцкевера “Виленское гетто” в 1946 году, на русском языке – в “Избранных произведениях” П.Маркиша в 1960 году. С тех пор появилось множество русских версий, однако, насколько нам известно, песня никогда не исполнялась на русском. Мы выбрали перевод, сделанный ученым-химиком и литератором Яном Кандрором, и решили записать песню в рамках нашего проекта «Трансъевропейский партизанский джем». Это альбом песен партизан-антифашистов Второй мировой – от советской «В лесу прифронтовом» до испанской Ay Carmela – записанных дистанционно, в коллаборации с музыкантами из Европы.

Для видеоряда к песне художник Хаим Сокол предложил цикл из 85 графических работ, «кошмарную историю», в которой народные массы и дикие существа сражаются против жестоких сил (а может, все сражаются друг с другом). Толпы, преследуемые животными, идут маршем, выстраиваются у могил. То и дело возникает изображение маленького мальчика с крохотным мечом и квадратным щитом – видимо, главного героя неизвестного эпоса.

Для Хаима рисование – это форма письма. Вот почему персонажи его черно-белых графических работ часто выглядят как буквы, как символы некоего призрачного алфавита. В его рисунках-письменах зашифрованы реальные истории.

Цикл «Восстание» основан на воспоминаниях отца художника – Долика Сокола.

«Мой отец в 11 лет попал в гетто в оккупированной фашистами Украине, чудом избежал расстрела, скрывался, и в конце концов воссоединился со своими родителями в партизанском отряде, – рассказывает Хаим. – В составе партизанского отряда он воевал до освобождения Украины от фашистов. Но в детстве папа не рассказывал мне все от начала до конца. Периодически, на протяжении всей моей жизни, он вспоминал какие-то эпизоды. Поэтому в этой истории много лакун. Чего-то он не помнит. Что-то я сам забыл или придумал. В моей серии воспоминания смешиваются с фантазиями. История маленького мальчика обретает мифологические черты и превращается в эпос. В нем, как в палимпсесте, смешиваются антиримское восстание Бар-Кохбы, Октябрьская революция и Вторая мировая война. Поэтому в руках у мальчика меч, а вместо щита – черный квадрат»…

Никогда не говори, что борьба со злом закончена, никогда не говори, что она обречена, – примерно так звучит для нас сегодня послание этой великой еврейской и интернациональной песни…

В публикации использован рисунок Хаима Сокола из серии “Восстание”, гуашь\бумага, 2020

В 1940 г. в Вильнюсском университете (ВУ) была открыта кафедра идиша и идишистской литературы идиш (Иудаики), ее руководителем стал известный идишист, филолог, профессор Ноах Прилуцкий. По понятным причинам она просуществовала недолго. В 1990 г., через 50 лет, кафедра Иудаики была восстановлена, заведующим был известный философ, профессор Меирас Шубас.

Ноах Прилуцкий родился в 1882 в Бердичеве в семье известного еврейского журналиста, публициста Цви (Гирша) Прилуцкого (1862 – 1942, Варшавского гетто).

Ноах Прилуцкий

Первые публикации Прилуцкого относятся к началу 1890-х годов, когда ему было всего 10 лет. Известна его статья на иврите, посвящённая еврейским колониям в Аргентине.

В начале 1900-х гг., окончив гимназию в Варшаве, поступил там же на юридический факультет университета. В 1903 г. подвергся административному аресту за организацию публичного протеста во время антисемитского спектакля «Золотой телец» в Варшавском драматическом театре, а в 1904 г. провел два месяца в тюрьме за участие в оппозиционном митинге студентов.

В 1904–1905 гг. Ноах Прилуцкий был членом сионистского студенческого кружка «Кадима», в составе комитета Ционей Цион выступал против Плана Уганды (план по созданию автономного еврейского поселения в Британской Восточной Африке – ныне — часть территории Кении, предложенный британским правительством в 1903 г. Сионистской организации).

В 1905 г. Прилуцкого исключили из университета за то, что на студенческом собрании он выдвинул требование открыть государственные еврейские школы. В 1907 г. Прилуцкий поступил на юридический факультет Петербургского университета, по окончании которого занялся адвокатурой в Варшаве.

Прилуцкий ратовал за объявление языка идиш национальным языком (в противовес признанию его одним из языков еврейского народа). В 1908 г. выпустил в свет сборник эротических стихов «Фарн мизбеях» («Пред алтарем»). Как редактор нескольких альманахов содействовал сплочению еврейской литературной молодежи в Польше.

С основания в 1910 г. газеты «Момент» и вплоть до ее закрытия (сентябрь 1939 г.) Прилуцкий постоянно публиковал в ней статьи по общественно-политическим вопросам, культуре, искусству. Одновременно занимался научной деятельностью: в 1911–17 гг. издал несколько сборников собранных им произведений еврейского фольклора, в 1917–38 гг. — ряд книг о еврейском театре, литературе и истории культуры. Особенно значительны труды Прилуцкого о диалектах и фонетике идиш, во многом определившие современную орфоэпию этого языка.

Во время советско-польской войны (1920) Прилуцкий многое сделал для спасения еврейских общин от высылки, наветов, обвинений в шпионаже и смертных приговоров. В 1922 г. Прилуцкий был избран в Польский сейм, противостоял депутатам от ортодоксального еврейства, от сионистов и ассимиляторов в борьбе за укрепление светского еврейского образования и учреждение новых школ на идиш и библиотек.

Усиление диктатуры Ю. Пилсудского (1926) побудили Прилуцкого постепенно отойти от активной политической деятельности и интенсивно заняться наукой, изданием лингвистических журналов «Идише филологие» (1924–26, совместно с М. Вайнрайхом и З. Рейзеном), «Архив фар идише шпрахвисншафт, литературфоршунг ун этнографие» (1926–33), «Идиш фар але» (издание ИВО; март 1938 — июль 1939 гг.), участием в формировании и работе отдела филологии и литературы еврейского научно-исследовательского Института ИВО.

При оккупации Варшавы нацистами Прилуцкий бежал в Вильнюс, заведовал кафедрой языка и литературы идиш, стал директором ИВО, вел широкую лекционную работу. После оккупации города нацистами был арестован (1 августа 1941 г.), привлечен гестапо к составлению списка еврейских инкунабул (печатные издания XV в.) в библиотеке М. Страшуна, а 12 августа умер под пытками, не выдав место хранения редких еврейских книг.

Меирас Шубас

Философ, историк Меирас Шубас родился в Каунасе в 1924 г., учился в Каунасской еврейской гимназии. В 1942 – 1945 г. был в составе 16-ой литовской дивизии, воевал с нацизмом. В 1961 – 1970 г.г. преподавал в Каунасском политическом институте, до 1990 г. работал в Институте философии и социологии при Академии наук Литвы. С 1990 г. профессор Вильнюсского университета, 1990 – 93 г. был заведующим кафедрой иудаики ВУ, после реорганизации кафедры (1993 – 99) руководил Центром иудаики ВУ. В 1999 г. Центр был вновь реорганизован в Центр изучения культур национальных общин.

М. Шубас был исследователем еврейской истории и философии. Опубликовал статьи о работах философов неотомистов, Движении сионистов в Литве, крупнейшем галахическом авторитете, основоположнике раввинистической литературы и еврейской рационалистической философии, языковеде и поэте Саадии Гаоне (882–942), Виленском Гаоне. Наиболее важный труд М. Шубаса – «Звезда Талмудической науки: монография о Виленском Гаоне» (1997).