Щука с глазами

— Еврейская автономная область часто воспринималась как очередная потемкинская деревня. Что еврейского там было в повседневной жизни?

Одно из центральных воспоминаний – звуковой фон. Рано утром, когда я собирался в школу, оживала радиоточка: «Эс редт Биробиджан». И сразу перевод ‒ «Говорит Биробиджан». Звучали новости на идише и по-русски, а потом была музыкальная пауза: в основном песни из репертуара Камерного еврейского музыкального театра. Вот под эти звуки мы и росли, они заполняли пространство вокруг и были совершенно естественными.

— Чем улицы отличались от киевских или минских?

На заборах русскими буквами были написаны идишские ругательства. Все-таки идиш задержался в Биробиджане на целое поколение. Несмотря на небольшое число евреев «по паспорту», центр города был однозначно еврейским. И хотя в любой молодежной компании евреев хватало, старшее поколение все-таки волновалось по этому поводу. Помню, как мама рассказывает, какой у меня хороший преподаватель кларнета, а бабушка тревожно спрашивает: «Эр из а ид?» («Он еврей?»).

— А в магазинах и ресторанах присутствовал еврейский ассортимент: фаршированная рыба, хала и тому подобное?

Еврейский ассортимент стоял у биробиджанцев дома на столах. После приезда в Израиль в северном городе Маалот мне как-то захотелось гефилте фиш. В магазине указали на банку с котлетками: «Да вот же». А для меня гефилте фиш ‒ это щука, зашитая, с глазами.

В детстве я в ресторанах, понятное дело, не особенно бывал, но помню, что в меню значились шницель в кисло-сладком соусе, суп с кнейдлах и тому подобное. Позже я узнал, что в 1936 году Биробиджан посетил сам Лазарь Каганович: как нарком путей сообщения он был на Дальнем Востоке с инспекцией второй линии Транссибирской магистрали. По пути назад Каганович встретился с биробиджанским партийным активом и представителями интеллигенции и сказал: «Зашел я в ваш ресторан – что это такое?! Вы должны разработать вкусное еврейское меню. Зайдите к моей маме, она вам даст рецепты». Мама ехала с ним в одном вагоне. Об этом случае пишет в воспоминаниях Файвиш Аронес, талантливый актер из Двинска, который приехал в Биробиджан в 1935 году.

Потом еврейская кулинария распространилась даже за пределы ЕАО, в Хабаровск. Там на вокзале продавали (может, и до сих продают) шницель по-биробиджански происхождением из того же 36-го года, когда все перепугались Кагановича.

— Если биробиджанец хотел удовлетворить свои культурные запросы… 

Он должен был ждать, пока приедет Камерный еврейский музыкальный театр. Изначально подразумевалось, что КЕМТ будет жить и творить в Биробиджане: для него построили внушительное здание филармонии и даже жилой дом для актеров. Но театр осел в Москве. ЕАО ‒ место небольшое: на территории, превышающей Израиль, проживало менее 200 тысяч человек, а сейчас и того меньше.

В середине 1960-х в Биробиджане появился Еврейский народный театр. Часть его актеров, включая художественного руководителя Мойше Бенгельсдорфа, раньше работала в биробиджанском Государственном еврейском театре, который расформировали в конце 1949-го. Официально ‒ по экономическим соображениям, но это была отговорка: в тех же краях действовало немало национальных театров, например, якутский, тувинский, горно-алтайский, и их-то не закрыли.

— Вы упоминали кларнет. Какому репертуару обучали в музшколе?

Музыкальная школа была с традициями. Ее создали в 30-х годах крупные мастера – хореограф Большого театра Яков Ицхоки, выпускник Варшавской консерватории Янкель Винокур – для подготовки кадров так и не состоявшейся Еврейской государственной оперы. Еврейской музыке нас не учили, но была хоровая капелла, где пели на идише, причем не только евреи. Помню певицу с русской фамилией, которая на официальных мероприятиях исполняла песни в этаком ресторанном стиле: «Ицик от шойн хасэнэ гехат», «Ломир алэ инейнем». Идиш всегда был местной изюминкой.

— Можно было купить книги на этом языке?

В середине 1950-х, когда представителей западной прессы стали понемножку пускать в Биробиджан, они сразу шли в книжный магазин. На вывеске было написано «Бихер» («книги» на идише), но этих бихер не было. Сотрудники магазина боялись: иди знай, что можно выставлять на прилавок, а что нельзя! Давид Бергельсон был расстрелян, потом реабилитирован: его произведения продавать можно или нет?

В начале 1950-х в областной библиотеке целенаправленно сожгли книги на идише. В свое время еврейский отдел в этой библиотеке позиционировался как главный, всё время рос и к погромному 1949 году достиг почти 35 тысяч экземпляров. Помимо советских изданий, там были зарубежные газеты и журналы на идише, труды историков Греца и Дубнова, стихи Бялика и даже статьи идеолога сионизма Ахад-Гаама. 75 % всего этого уничтожили по цензурным спискам Главного управления по делам литературы.

— Существовали ли в ЕАО проблемы, характерные для евреев центральных республик СССР?

Были, конечно же, эксцессы, но антисемитизм я открыл для себя, живя в Москве. В Биробиджане быть евреем воспринималось естественно: есть русские, есть корейцы, есть евреи. Я хорошо учился, и меня наградили путевкой в пионерский лагерь «Артек». В первый же вечер пионер из Бендер громко задает вопрос: «Котлерман, а ты немец или русский?» Я, не задумываясь, отвечаю: «Еврей». И тут все замолчали. В тишине ко мне подошел парень из Баку и сел рядом. С другой стороны подсел другой пионер, из Ферганы. Я тогда не понял скрытого смысла этих перемещений.

Добрый патернализм

— Из-за чего ЕАО не удалось стать полноценным пропагандистским фасадом советской власти, мировым оазисом идишской культуры?

Прежде всего, несмотря на вложения советского государства и помощь еврейских организаций со всего мира, так и не набралось критической массы евреев. Я не говорю даже о жителях условного Бердичева, которые не понимали, зачем им вообще куда-то переезжать. Претендентов на переезд было немало, но брали не всех, особенно жесткий идеологический отбор был за границей. Так и не была создана необходимая инфраструктура, как из-за общего бардака, так и из-за политических репрессий, уничтоживших цвет биробиджанских мечтателей в 1936-1938 годах.

Понемногу что-то делалось. Планировался перевод научных и культурных институций. В 1939 году расформировали Крымский колхозный еврейский театр и предложили всем составом влиться в ГОСЕТ Биробиджана. В 1939-1941 годах были планы по массовому переселению евреев с «западных территорий» – восточной Польши и стран Балтии. Во время войны десятки тысяч еврейских беженцев двигались в сторону Средней Азии и Сибири, но в ЕАО они начали понемногу попадать только в 1943-м, когда опять взвешивалась пропагандистская карта.

В 1945-м заговорили о возобновлении массового переселения, и через год началась централизованная организация так называемых переселенческих эшелонов ‒ огромных поездов на десятки вагонов из Винницы, Днепропетровска, Симферополя, Самарканда… Планов было громадье, включая повышение статуса до автономной республики, что было очень даже реально.

— Но не было реализовано из-за антисемитской кампании?

Да. В послевоенные годы централизованно ликвидировалась еврейская культурная деятельность по всему СССР. Летом 1949-го начались аресты еврейских писателей, актеров, управленцев, которые длились до 1951 года. Кого-то даже приговорили к расстрелу. Потом им смягчили наказание, а после смерти Сталина амнистировали.

Везде проводилась национальная политика, в Якутии была своя Академия наук, а Биробиджану не давали развернуться. Об университете говорили с конца 1930-х, но открыли его только в 1989 году, на волне перестройки. Институтов в ЕАО не было, работали учебные заведения второго плана: педагогический техникум, машиностроительный, горный, медицинский.

После арестов новый первый секретарь, присланный из Москвы наводить порядок, русский по национальности, пишет: «Закрыли еврейский театр, люди остались без работы, русский язык знают плохо, давайте их пристроим куда-нибудь, создадим кооперативный коллектив?» Его быстро сняли с должности за эти предложения.

— Создание Израиля могло стать косвенным катализатором биробиджанского проекта?

Оно совпало с закрытием всех национальных институций в Биробиджане. Позже целенаправленная политика в отношении ЕАО так и не была сформирована. В 1958 году Никита Хрущев дал нашумевшее интервью газете «Фигаро», где сказал, что биробиджанский проект провалился: евреи, дескать, не любят коллективный труд. Американский публицист Ирвинг Хоу назвал эту эскападу «вульгарным антисемитизмом».

После Шестидневной войны, когда началась антиизраильская кампания, Биробиджану вдруг дали орден Ленина. Снова прислали еврейского первого секретаря, родилась идея камерного театра. Но всем было ясно, что соревноваться с Израилем в культурном плане невозможно, осталось только организовывать письма протеста против военных действий в Ливане. На демонстрациях обязательно кто-то нес плакат на идише против «израильских агрессоров».

В 1984 году очень помпезно отпраздновали 50-летиия ЕАО с трансляцией по центральным телеканалам. В Москве были мероприятия, в Биробиджан приехали эстрадные коллективы. Всё проходило под девизом: «Земля, на которой я счастлив» ‒ это цитата из стихотворения Эммануила Казакевича. Кто-то наверху, возможно, видел в этом некий антиизраильский подтекст: тут счастлив, а там…

— Как израильтяне относились к дальневосточному конкуренту?

Йосеф Авидар, посол Израиля в СССР, получил в 1956-м разрешение посетить Биробиджан во время поездки по отдаленным еврейским общинам. Я читал его секретный отчет. Он сделал вывод: биробиджанские евреи-де находятся в худшей ситуации, чем евреи из остальных уголков Советского Союза, потому что не осознают своего несчастного положения. Из отчета исходит такой добрый патернализм: несознательные люди эти биробиджанцы, не понимают, что живут не в том месте и не в то время. Авидар описывает, как евреи с русскими танцуют где-то в парке: в его картине мира этого не должно быть.

За границей Биробиджан воспринимали стереотипно: комары, издевательства, антисемитизм. Несколько недель назад вышла моя большая статья в научно-популярном израильском журнале о планах архитектора немецкой школы «Баухаус» по строительству так называемого эластичного города в Биробиджане. Одна читательница немедленно написала в редакцию возмущенное письмо: кто позволил вашему профессору разводить советскую пропаганду об этих ужасных местах, где люди умирали в нечеловеческих условиях?

— В застойный период в Москве, Одессе, Риге действовало еврейское подполье. Его участники изучали иврит, иудаизм, размножали израильскую литературу. Было ли подобное в Биробиджане?

В виде исключения из советских правил в ЕАО в 1940-х годах была открыта синагога. При ней изучали иврит, но не в качестве диссидентства ‒ просто группка заинтересованных людей. Учебников не было, учились по свитку Торы. В Национальной библиотеке в Иерусалиме я обнаружил несколько десятков писем на превосходном иврите, которые один биробиджанец отправлял знакомому в Ташкент. Этот знакомый, известный фольклорист Иосиф Черняк, сам был из Биробиджана: его репрессировали в 1949 году, после лагеря он поселился в Ташкенте, а в 1965 году поехал на конференцию в Израиль и остался. В письме от 1958 года адресант описывает небольшой кружок любителей иврита. Свою обширную библиотеку он сжег в начале 50-х, опасаясь ареста. Израильский посол Авидар с этим человеком встретился ‒ и тот заговорил с ним на иврите с сефардским произношением. Жена Авидара, известная детская писательница Ямима Черновиц-Авидар, вспоминала, как этот человек с упоением слушал у них в гостиничном номере песни на идише по радио: «Такой милый старик, ему обглоданную кость бросили, а он радуется». А этот старик в письмах цитировал Талмуд с указанием страниц. Абсолютный эрудит с образованием, полученным в хорошей минской ешиве!

«Милый старик» и его друзья, из которых кто-то отсидел по полной программе, не находились в явной оппозиции властям. Они не то чтобы хотели в Израиль ‒ они хотели знать, что там происходит, и читать литературу на иврите. Часть этих уникальных писем я опубликовал с примечаниями в рамках проекта «Советская гениза», который недавно начал реализовывать профессор Нью-Йоркского университета Геннадий Эстрайх.

Не та книга в рюкзаке

— На каком этапе идиш вошел в сферу ваших личных и профессиональных интересов?

После празднования 50-летия ЕАО появилась официальная возможность изучать этот язык. При областном институте усовершенствования учителей открылись курсы, потом идиш появился в педучилище, а затем в моей школе № 1, которая считалась одной из двух лучших в городе. Незадолго до этого в Хабаровске вышел букварь идиша «Алефбейс», эдакий отголосок учебников прошлых лет. Сейчас он стоит у меня на полке, напоминая о тех днях. Биробиджанцы дарили экземпляры букваря на дни рождения и даже в качестве сувенира врачам. Потом в Москве издали хрестоматию «Лейенбух». Всё это были учебные пособия, одобренные областным отделом образования.

Поскольку урок идиша был факультативным, его посещало пять-шесть учеников, включая меня. Буквы я знал, мама тогда работала в редакции «Биробиджанской звезды» на русском языке; там же находилась и редакция «Биробиджанер Штерн» на идише. Мама каждый день приносила обе газеты домой, я сидел за столом, а страницы лежали вверх ногами. Даже сейчас я могу читать на идише таким образом.

В общем, походил я на несколько уроков, мы читали по букварю коротенькие тексты типа «Ритес татэ из ан артист, Динес татэ из а радист», а потом мне показалось, что знаю язык лучше учителя, и забросил это дело. В 1989 году я поступил в МГУ, летел в Москву из Хабаровска. В самолете выяснилось, что по ошибке захватил с собой книгу на идише. Она называлась «Йедн дор зайнс» («Каждому поколению – свое»), такой соцреалистический роман. Я от нечего делать начал читать и втянулся. С каждой страницей у меня открывались глаза. Из самолета я вышел другим человеком. Сложился некий пазл. Я был огорошен, что в 17 лет прочел и понял роман на идише.

— Как изменилась жизнь в ЕАО во время перестройки?

Русская культура занимала все уголки культурной жизни, но вокруг нас существовал пласт на идише. Когда перестройка набрала темп, проявился массовый интерес к таким вещам. «Биробиджанер Штерн» стал живой газетой. Появились гости из-за границы, ребята из Израиля, эмиссары религиозного молодежного движения «Бней-Акива». При этом я чувствовал, что нам навязывают некую культурную линию, а у нас есть своя, в которой гости не разбираются от слова «вообще». Немного позже, когда я уже уехал, имел место протест со стороны еврейского агентства «Сохнут»: мол, не будем финансировать деятельность в Биробиджане, если идиша там будет больше, чем иврита.

Вообще, биробиджанцы довольно быстро сообразили, что можно уехать. Раньше в области даже ОВИРа не было, а тут за короткое время большинство снялись с места и улетели, в основном в Израиль. По статистике, уехало гораздо больше евреев, чем числилось в городе официально.

Помню 1990 год: практически каждый день в ресторанах Биробиджана устраивали проводы. Семьи большие, все между собой за эти годы породнились… Настроение было, как соус, кисло-сладким. Помню нарастающее ощущение того, что ехать надо, потому что едут все.

— Тем не менее евреи в Биробиджане остались. Удалось ли им приблизиться к утопическому идеалу еврейской автономии с идишем в качестве главного языка?

Думаю, что у оставшихся совсем другие проблемы. Правда, под занавес советской власти местные народные депутаты решили объявить Еврейскую автономную область республикой. Было голосование, большинство проголосовало «за». Совет национальностей это решение не утвердил. Этот факт не афишируется, сегодня уже время от времени приходится отстаивать ЕАО как особый субъект федерации. Боюсь, что в культурном плане лишь идиш остается биробиджанским raison d’être.

В 2001 году в качестве посланника «Сохнута» я после долгого перерыва попал в ЕАО, и меня пригласили в еврейскую школу. Первый урок – иврит, второй – идиш. На стенах висели портреты Переца Маркиша, Давида Гофштейна. Мне это очень согрело сердце.

Когда в 1989 году в городе открыли педагогический институт, первым его факультетом стал «Англо-идиш». В 2007 году институт и правительство ЕАО предложили мне провести там международную школу идиша, на которую приехали десятки слушателей из разных стран. Потом была вторая такая школа, мы открыли Центр идиша, а потом мне удалось уговорить ректора Льва Гринкруга просить Москву присвоить ему имя Шолом-Алейхема. Я не особо верил, что нам удастся, но неожиданно пришел положительный ответ.

Сейчас идиша в университете нет, но имя Шолом-Алейхема осталось. Всё это хорошо вписывается в зависшую дискуссию о статусе идиша в Биробиджане. Понятно, что сегодня нет смысла заставлять всех госслужащих учить этот язык, как пытались в Биробиджане 30-х годов. Добрые люди предлагают объявить его «учредительным» языком, языком отцов-основателей, еще что-то символическое и невнятное в этом роде. Вопрос пока остается, его не закрыли, как не закрыли и саму автономию. Утопия всё еще имеет место быть.