https://www.tabletmag.com/
«Расскажи нам еще про “цыганский блин”», — просили меня знакомые, стоило мне вспомнить историю о том, как мы искали в Вильнюсе Леонарда Коэна, — точнее, недавно законченный памятник в натуральную величину, который стоит в увитом плющом мощеном дворике литовского ресторана в старом городе. В меню — блюда с образными названиями вроде «мечта крестьянина» (копченая колбаса, картофель, соленья и аджика) и цеппелины, клецки из тертого картофеля с аппетитным мясным фаршем, формой напоминающие дирижабль. Мы заказали «цыганский блин» — картофельный, размером с тарелку, с колбасой, квашеной капустой и сметаной. Объедение.
Мой муж — директор Науно-исследовательского института идиша YIVO, до войны институт находился в Вильнюсе; несколько раз в год муж ездит в командировки в Литву. Когда я узнала, что вскоре мы будем в Вильнюсе, тут же воспользовалась поисковой системой Гугл — мне хотелось, чтобы мы оба в этой поездке получили новые впечатления. Реконструированный центр города — настоящее архитектурное сокровище: здания периода неоклассицизма и барокко, башни, шпили; тут и там среди зелени краснеют черепичные крыши. Кирпич и штукатурка домов — пастельных оттенков: сахарно‑желтых, розовых, голубых; встречаются фасады в стиле итальянских палаццо. Однако очарование омрачают воспоминания о советской эпохе, о немецкой оккупации и Вильнюсском гетто, о массовых убийствах в Понарах, где нацисты расстреляли и закопали тут же, в прекрасном сосновом лесу, около 100 тыс. польских и литовских евреев. В последние годы мой муж организует хранение, оцифровывает, курирует обширные коллекции книг и документов, которые узники Виленского гетто втайне от айнзацштаб‑рейхсляйтера Розенберга вынесли из старого здания YIVO. Многие из этих материалов — библиографические редкости, как, например, мидраш «Теилим», изданный в 1512 году в Константинополе (самый древний из известных на данный момент); некоторые архивные материалы не представляют особой ценности — это эскизы, каракули на линованной бумаге, заметки с какого‑нибудь совещания времен Второй мировой войны. Все они по‑своему прекрасны и несут на себе отпечаток ужасов тех лет.
В Интернете я нашла ссылки на статьи о том, что 31 августа 2019 года в Вильнюсе был открыт памятник Леонарду Коэну по проекту литовского скульптора — увы, скончавшегося — Ромуалдаса (Ромаса) Квинтаса, чьи изумительно человечные работы знают и любят во всей Литве. Его памятник Коэну «считается первым в мире»; заказал его бизнесмен из Осло Джон Афсет — его жена, Аушрине Баронайте, родом из Литвы. Квинтас умер, не закончив проект, и доделывал его талантливый молодой скульптор Мартинас Гаубас. Вот уже семь лет Афсет с женой приглашают друзей отметить день ее рождения в вильнюсском ресторане, но в том году празднество приурочили к открытию памятника. На торжественной церемонии выступили с речью мэр города и его жена; квартет саксофонистов Four Winds исполнял для 150 приглашенных песни Коэна «в духе еврейских традиций», Django Reinhardt Band играл хорошую танцевальную музыку. В репортажах об этом мероприятии цитировали отзывы высокопоставленных вильнюсских чиновников — так, глава Агентства по реставрации старого города сказал: «Это удивительное событие послужит источником вдохновения для всех нас, для города, для столицы страны, которая была родиной предков Коэна. Для нас это высокая честь». Коэн давал гастроли в Восточной и Центральной Европе, однако в Литве не бывал ни разу, хотя по происхождению он литвак. Его дед по матери был раввином в Ковно, откуда в 1923 году уехал сначала в Англию, потом в Канаду, а оттуда в Соединенные Штаты. Его прадед по отцу тоже родом из Литвы: в 1860‑е годы он перебрался в Монреаль, основал меднолитейную и землеройную компании, возглавлял старейшую ашкеназскую синагогу Канады.
Долгое время Леонард Коэн ассоциировался у меня с местом, которое находится как нельзя дальше от Литвы. Первый его альбом я услышала в 1968 году студенткой первого курса женского колледжа в Балтиморе. И хотя наша общага была вовсе не отель «Челси» , мы, как умели, создавали в ее одноместных и двухместных комнатушках атмосферу мечтательной тоски: занавески из бусин, поверх незастеленных кроватей — индийские шали в «пейсли». Ароматы благовоний мешались с плесневым душком. Если дверь в коридор была открыта, мы в любое время дня и ночи слышали, как у соседей играет магнитофон. С катушек доносился хрипловатый, чуть напряженный, притягательно чувственный голос Коэна — Suzanne, The Stranger Song, Sisters of Mercy, Hey, That’s No Way to Say Goodbye были маркерами нарратива, который мы для себя выстраивали. То было время вьетнамской войны и эры Водолея , и мы считали себя уникальными, не такими, как все, — разумеется, льстили себе. И когда Коэн пел «Ведь она коснулась твоего совершенного тела своим разумом» , он описывал любовь, какую — так мы считали — наши родители, поженившиеся в конце 1940‑х, после Великой депрессии и войны, едва ли могли вообразить. Эти строки стали лейтмотивом наших студенческих лет, а четырьмя годами позже цитата из песни Spice Box of Earth послужила загадочным элегическим эпиграфом к выпускному альбому. Коэн старел, менялась и его музыка, и я не сразу к этому привыкла. Теперь его композиции не походили ни на фолк‑рок, ни на Velvet Underground — скорее, на песни Жака Бреля или Сержа Генсбура, употребляй те ЛСД. Голос его стал ниже, звучал более хрипло и напоминал мне еврейских исполнителей из Tin Pan Alley времен моих дедушек и бабушек. Мне нравилось, как он поет Famous Blue Raincoat, как с заминкой берет верхние ноты, как мурлычет в нижнем регистре в Bird on the Wire. Судя по фото в интернете, скульптор Ромуалдас Квинтас запечатлел именно такого, позднего Коэна — старик или немолодой трубадур в надвинутой на лоб мягкой фетровой шляпе, в чуть мешковатом пиджаке с модными широкими лацканами. Я решила, что мы обязательно его отыщем, хотя ни в одной газете не был указан адрес.
К моему разочарованию, в Вильнюсе выяснилось, что даже портье в нашей гостинице не знает, где находится памятник Леонарду Коэну. Разумеется, он слышал о нем, любит его музыку, но понятия не имеет, как найти тот ресторан с садом. Но Вильнюс город маленький, и на следующие дни у нас было запланировано столько встреч, что я подумала: кто‑нибудь да подскажет адрес. Между прочим, после первой нашей встречи на улице Басанавичюса мы наткнулись на премилую фигурку еврейского писателя Ромена Гари работы Квинтаса: Гари родился в Вильнюсе в 1914 году, и почти все его детство прошло на этой самой улице. Небольшая скульптура — поэтический оммаж влюбленному мальчишке из романа «Обещание на рассвете», хваставшемуся, будто бы съел галошу, чтобы доказать свою преданность девочке по имени Валентина. В тот день кто‑то оставил букетик роз между рваной рубахой и галошей, которую мальчик прижимает к груди, превратив памятник в алтарь, отдав дань взаимосвязи ранимости и бравады.
Мы ходили по министерствам, библиотекам, побывали в Вильнюсском университете — и везде одно и то же. Я робко спрашивала друзей, знают ли они о памятнике Леонарду Коэну. Друзья охотно кивали: да, они читали о церемонии открытия. И любят музыку Коэна. И давно собирались посмотреть на памятник. Но никто не ответил, как найти ресторан, во внутреннем дворике которого его установили. Впрочем, удалось выведать и кое‑что новое: нам рассказали, что этот проект поддерживал мэр Вильнюса, однако на момент открытия не назначил, где именно поставить памятник, и поэтому тот пока что находится во дворе ресторана. Очевидно, у Джона Афсета были большие планы по части вильнюсских памятников. Статую Коэна он заказал, чтобы та встала в один ряд с уже имеющимися в городе памятниками Фрэнку Заппе и Джону Леннону. Афсет рассчитывал заказать «разным авторам до 10 скульптур, разных форм и стилей», в том числе и статую другого известного литвака — вы, наверное, уже догадались, что это Боб Дилан. Превратить Вильнюс в рок‑н‑ролльную столицу Европы — одна из «безумных идей» Афсета.
В библиотеке Академии наук Литвы имени Врублевских проходила небольшая выставка документов YIVO, которые увидели свет впервые за 70 лет. В витринах были выставлены различные документы, в том числе и датированное 1915 годом письмо одного из пациентов доктора Цемаха Шабада с благодарностью за его милосердие и доброту, а также гроссбух отделения педиатрии Вильнюсской еврейской больницы для женщин и детей, которую Шабад помог организовать. Шабад родился в 1864 году в Вильно, был одним из основателей YIVO и послужил Корнею Чуковскому прототипом Айболита, доброго доктора из детской сказки, который лечит зверей. Неподалеку от библиотеки находится знаменитый памятник Айболиту по проекту Квинтаса. Доктор с тросточкой стоит на невысоком постаменте, практически на тротуаре; левую руку он положил на плечо девочки, которая принесла к нему лечиться свою кошку. Квинтасу мастерски удалось сочетать детали обыденного — большие круглые пуговицы на двубортном пальто доктора Шабада, складки на его брюках, зашнурованные крест‑накрест ботинки — и абстрактную округлость, смягчающую природу материала, так что кажется, будто бронза дышит.
В один прекрасный день мы отправились побродить: времени у нас оставалось очень мало. Стоял сентябрь, было пасмурно, однако кое‑где на городских площадях совсем недавно высадили анютины глазки; на фоне оштукатуренных и кирпичных стен домов цветы казались еще ярче. Мы дошли до узких извилистых улочек старого города, и я невольно вспомнила неровную булыжную мостовую, которую Хаим Граде описывает в «Маминых субботах» , или повозки с яблоками и морожеными гусями, проезжавшие мимо рядов домов с такими же шероховатыми стенами. В этот миг чары рассеялись, и мы увидели начертанную крупными прописными буквами строчку из стихотворного сборника Book of Longing : «Иди своим путем, и я твоим путем пойду. Леонард Коэн». Карма ли, совпадение, но мы очутились у меловой доски возле распахнутых настежь дверей магазина английской книги, внутри играла So Long, Marianne. Разумеется, мы зашли внутрь и задали наш обычный вопрос. Две сотрудницы магазина — «сестры милосердия», как я мысленно их окрестила, — объяснили нам на английском с литовским акцентом, как пройти к церкви святой Анны, а от нее к дому № 6 по улице Швянто Миколо, где нашел пристанище памятник Коэну.
И вот под плющом во внутреннем дворике ресторана мы увидели статую Леонарда Коэна, практически в натуральную величину (183 сантиметра). Прямой, худощавый, глаза прищурены, руки сжаты в кулаки, ступни носками внутрь, металлическое лицо в морщинах, на рукавах пиджака складки — этот человек знает все и не знает ничего, этот человек в начале боролся со своим «каменным ухом» , с дыханием, неумением попадать в ноты, камерностью, депрессией и безумием и до самого конца продолжал бороться с отчужденностью, болью и пустотой. Book of Longing — прекрасное название. Кажется, будто страсть и скорбь в сознании Коэна постоянно менялись местами, и эта неустойчивая валентность соответствует переменчивой и нежной натуре города, где находится памятник ему, где некогда жило так много евреев, а теперь их здесь так мало. Мне говорили, что планируется открыть памятник во второй раз, когда его установят «где‑нибудь напротив синагоги». Возможно, присутствие Коэна смягчит печаль, которой пронизано это место. Мы решили поразмыслить об этом за бокалом вина — тогда‑то мы и заказали «цыганский блин».