Владимир Невский, «Еврейское слово»

На съемках фильма «Жизнь евреев в СССР»

Студию лихорадило. Намечался переезд на новое место. Предлагали три варианта. На улице Александра Невского — Дворец пионеров, освобожденные казармы около Аэровокзала, где сейчас спортивный комплекс ЦСКА, и пустырь за метро «Речной вокзал» с натурной площадкой. Решили: Дворец Пионеров — здание старое, требуется большая переделка — не надо. Казармы — не звучит, значительная достройка, близко районное партийное начальство — не надо. «Речной вокзал» — здание новое, свой цех обработки пленки, натурная площадка до Москвы-реки, дома для сотрудников, детский сад, далеко от начальства… «Окраина» — звучит прохладно, на самом деле напрямую до центра тридцать пять — сорок минут на машине. Подумали и выбрали третий вариант — перспектива роста и воля.

Перемена мест, как известно, дело не безболезненное. Озноб пробегал по цехам: монтаж, демонтаж, перемонтаж. Судорогой сводило и службы: старое оборудование, новое, нестыковка, ругань, сведение счетов. Еще два года студия была разделена надвое. Лаборатория обработки пленки со звукоцехом и частью павильонов оставалась на Лесной, администрация и все остальные службы и цеха — на Речном.

Менялся и человеческий состав. Ряды творцов пополнялись свежими силами во многом без разбора. Так в «чистой воде» появилось много «мути», лжетворцов и псевдокиношников. И все же старые связи были еще традиционно крепкими.

И вот в такой период брожения на студии появилась благообразная дама в сопровождении двух респектабельных мужей явно иностранного происхождения.

Вечером того же дня мне позвонил мой наставник и учитель Михаил Гаврилович Ленгефер и оказал: «Собирайся, завтра едешь в Киев. Утром оформишь бумаги, документы, получишь деньги и… вперед».

Это был счастливый день. Получить самостоятельную работу на полнометражном фильме с большой группой и иностранным продюсером — большая удача. Работа предстояла сложная, но, как говорится, «игра стоила свеч».

В Киеве я должен был заменить исполнительного директора картины. Он, по мнению дирекции студии, не справлялся с отчетностью, что было тогда немудрено. Колоссальное количество к бланков, счетов, писем, деловых бумаг привело бы в ужас любого нынешнего чиновника даже в Израиле — чемпионе по бюрократизму.

Конечно, предыстория начала фильма казалась мне довольно романтичной.

…Интеллигентная пожилая дама, появившаяся на студии, была израильтянкой — мадам Маргот Клаузнер.

Ее супруг собирался отснять киноэпопею о жизни евреев во всем мире и, в частности, в Советском Союзе. Но судьба распорядилась иначе. В 1967 г. он умер и завещал супруге закончить начатое дело.

В семьдесят лет эта героическая женщина выучила русский язык и приехала в Россию. Узнав, что мадам выкладывает наличными двадцать пять тысяч «золотом», Госкино решительно дало добро. Только что получившей новое здание киностудии «Центрнаучфильм» поручили съемки. Старые заслуги таких маститых режиссеров, как Долин, Згуриди, Шнейдеров, Стродт явно способствовали получению этого заказа.

По сценарию, главное действующее лицо — журналист — ездит по стране и знакомится с жизнью и бытом своих героев. Этого журналиста должен был играть известный актер Хаим Топол. Но он был слишком «дорог», и Госкино отклонило его кандидатуру.

Сценарий пришлось переделать, и теперь Борису Шейнину, автору, осталось пустить ход событий на самотек, обозначив основные эпизоды малой связкой по местам Шолом-Алейхема.

Основное же условие мадам Маргот Клаузнер: «действующие лица, герои фильма — простые люди» — соблюдалось неукоснительно.

В поезде, просматривая наличие злополучных бланков, я с удивлением обнаружил, что среди членов группы только один еврей — режиссер Рафаил Гольдин, а языки иврит или идиш не знает никто, кроме генерального директора, который сейчас снимает другой фильм.

Группа в Киеве встретила меня приветливо-настороженно, как и всякую новую метлу. Отсутствие денег, вынужденное безделье отнюдь не способствовало объятьям. Но раздача купюр без проволочек и фанаберии растопила ледяной барьер — контакт включился. Отдых был отменен, похмелье разрешено.

Шел подготовительный период съемки «уходящих» объектов. Для людей, не посвященных в дебри кинопроизводства, необходимо пояснить, что «уходящие» объекты — это сезонные и временные периоды состояния погоды. Необходимо, к примеру, снять осень: желтые листья, траву, перелеты птиц. Не снимешь — ждать целый год. Есть еще более серьезные работы — событийные. Скажем, закладка первого камня в Храм, открытие выставки, памятника и еще множество всяких и всяческих событий — не снимешь сейчас, не снимешь уже никогда.

Мы воспользовались этим приемом совершенно с другой целью. Хотя эти события происходили в так называемую «хрущевскую оттепель», но дело было на Украине, в ее столице, где дух чинопочитания, доносов и предательств во имя карьеры стоял густой, как смог — ушки надо было держать востро.

Уродливые шрамы Катастрофы второй мировой войны: девятый форт под Каунасом, застывшие в немой боли бетонные фигуры в Салас Пилс под Ригой, где глухой, словно из-под земли, стук сердца взывает: помни, помни, помни… — ребята уже сняли. Семью художника Чюрлениса, которая прятала от оккупантов еврейскую девочку, — тоже.

Киевские объекты снимались на редкость удачно и быстро. Мы словно чувствовали, как над нами кружит черный ангел, и старались вовсю. Синагогу, которую не удалось снять в Москве по причинам взаимного недоверия, непонимания начальства с обеих сторон, легко сняли на Подоле в Киеве. Второй режиссер Николай Соломенцев, сверкая очками-фарами, буквально ворвался в номер и радостно объявил: «Нас ждут». Уговорил раввина. Нужен свет, синхронная камера и Саня со звуком. Надо сказать, что отношения в группе были по-настоящему дружескими на работе и после нее. Прошло четверть часа, и группа сидела в машине.

Служба уже началась, и нам пришлось с большим трудом продираться среди молящихся. Уступить место никто не хотел — бригадир светотехников буквально переставлял фигуры прихожан, как на шахматной доске. Оператор с ассистентом давились от смеха, глядя на сверкающую, без единого волоска, голову бригадира. Кипа при любом повороте падала на пол. Виктор с невозмутимым видом вновь и вновь натягивал ее на покрасневшую лысину. Бог свидетель — съемка прошла успешно, без единого брака. Аппаратуру вынесли на улицу. Нашей машины не было. Осмотрелись, обошли вокруг здания — машины не было. В те времена угоны машин случались крайне редко. Больше всех волновались шофер и, естественно, директор. Позвонили в милицию, взяли такси и стали ждать. Никто и подумать не смел, что сделано это специально и энными властями. Не знаю, известно ли было им про вторую машину, но работа продолжалась.

Следующим героем нашего фильма был начальник партизанского соединения, а ныне начальник всех мастерских индивидуального пошива города Киева Мейер. И вот мы у него. Небольшая двухкомнатная квартирка Лагутенковского проспекта. Спальня-кабинет. Полки с книгами. Письменный стол с обычными атрибутами. Остальное пространство было под властью кино. С потолка на журавлиной шее свисал плоский клюв главного микрофона. На столе задекорированы еще два. У стен лупоглазые перекалки давили светом жарко и беспощадно. Синхронная камера не помещалась, из открытой двери торчала лишь гармошка бленды объектива.

К такому нашествию Мейер был не готов, и интервью было скомкано. Пришлось при монтаже прибегнуть к рассказу закадрового голоса. Но и то, что мы узнали из очень короткого рассказа Мейера, заставило нас глубоко зауважать этого человека.

Как ни говорите, а командовать объединенными партизанскими группами в тылу врага на оккупированной территории, имея около шестисот человек, дело нешуточное. Спрятать, уберечь, накормить, обучить военному делу, а затем и побеждать профессиональные, оснащенные передовой техникой, войска фашистов — сверхзадача по плечу не каждому и настоящему военкому.

Безусловно, большая сила двигала этим человеком, вера в победу, талант и бесстрашие. В конце концов, главное — человек, и немаловажно, что погибла в боях лишь одна десятая часть партизан, остальные выжили. Выжили и победили.

Второй съемочный день героя проходил без всяких неожиданностей. По гладкому языку подиума грациозно и величаво двигались манекенщицы. На миг останавливались, взмахивали крыльями новой и модной одежды и продолжали мирное шествие. Наш герой сидел на представительском месте жюри, делал какие-то пометки и одобрительно жестикулировал. Здесь он был на своем месте, в своей стихии. Людей, бегавших с камерами, он не замечал, да и не хотел. Трудно сказать почему, но нынешние власти его не тронули, и он продолжал творить добро.

Водитель «ГАЗика» Виктор ходил грустный. Положительных сведений о машине не поступало. Милиция якобы перекрыла все шоссе из города, но…

Сексуальные красавицы понравились сразу, но, как ни парадоксально, вызвали отрицательную реакцию — захотелось домой. Командировка длилась уже месяц с хвостиком. Барометр настроения в группе явно упал. Провидение не спало. Выручил, как всегда, случай.

Вечером зазвонил телефон, и мягкий голос Маргот Клаузнер сообщил, что она желает нас видеть в гостинице «Днипро» на Крещатике.

Забронированный столик был накрыт в самом углу зала. Другие столы были сдвинуты вместе — отмечалась свадьба. Идея пришла сразу при появлении молодых.

— Давайте снимем дружбу, — предложил я. Мадам многозначительно подняла брови.

— Смешанную пару на свадьбе, — пояснил я, — она — еврейка, он — русский.

Идея понравилась, и колесо «волшебного фонаря» закрутилось. Унынье как рукой сияло. Удача, как и беда, не приходит одна — нашлась машина. Пошел Виктор за бутылкой, залить горе, в маленький проулок. Смотрит, а рядом с магазинчиком позади отеля стоит она, родимая. Чудеса, да и только!

Свадьба получилась на славу. Повезло с парой: парень — белокурый кудрявый русак, невеста — чернобровая красавица с миндалевидными, полными ласки и неясной грусти, глазами.

Пока фильму везло. Действие продолжалось по ненаписанному сценарию. Отец кудрявого парня, встав позади стола, произнес здравицу. Отец невесты также произнес хвалебную, и оба удалились. Через некоторое время они появились вновь, неся на вытянутых руках серебряное блюдо с ключами. Грянул туш, и под шумные овации они вручили молодым ключи от новой квартиры. Лица, слезы, поцелуи, искрометные танцевальные па — золотые, лучшие кадры на пленке оператора Полуэктова. Съемка продолжалась вою ночь. Но затем на правах почетных гостей усугубили. Трое суток отходили. Что делать — жизнь в отрыве от семьи чревата.

По литературному сценарию эпизод «Бабий Яр» должен был занимать три-четыре минуты экранного времени.

Что можно было показать в полузасыпанном овраге? Общий план, небо, безлюдное чрево с опавшими листьями, да каменную плоскость с надписью «100000». Осмотр объектов съемки дал еще более мрачную картину. Городские власти сделали там свалку и свозили мусор со всего города. Грязь, вонь и мрачное равнодушие тупоголовых, не помнящих родства людей довершали картину.

Начали мы с предупреждений горсовету— никакой реакции. Горком, Министерство культуры — полный нуль. На правах четвертой власти сообщили в ЦК партии Украины — и там глухо, как в танке. Но как ни старайся, память трагедии очевидна — мусором не засыпешь. Показывать такое безобразие на экране никак нельзя. Все-таки фильм для иностранцев. Чувствовали мы себя, прямо скажем, стыдливо, как негодяи. Впервые группа видела добродушного оператора возмущенным.

— Снимать будем локально, крупным и средним планами. Все! — отчеканил он.

На площадку «Бабьего Яра» мы въехали на нашем «газончике». Никто не думал нас останавливать.

Вадим и Анатолий вынули камеры. Решено: снимать будем только с рук —репортажно. Звукооператор Саша по-походному повесил «Репортер» и взял микрофон в руки.

Вначале нас окружала кучка любопытных. Мы ждали. Если бы вы спросили — чего, то ответ на этот вопрос вы едва ли получили бы.

Через полчаса народ стал прибывать молчаливыми темными колоннами. Еще через полчаса чаша Яра была переполнена. К серому сколу гранитного валуна протиснулся пожилой человек. С трудом поднялся на него, снял шляпу и тихо произнес: «Товарищи, граждане!»

Толпа, и без того нешумная, замерла. «Здесь, в одна тысяча девятьсот сорок втором году, фашистские палачи расстреляли и закопали заживо десятки тысяч мирных, ни в чем не повинных людей…»

Старик говорил недолго. Слезы застряли у него в горле, и его аккуратно сняли несколько молодых сильных рук.

На импровизированную трибуну поднялся молодой человек и продолжил речь старика.

— Саня, пиши, — шепнул режиссер. — Это Виктор Некрасов. «Бабий Яр» в «Юности» — его повесть.

— Директор! — дернул меня за рукав шофер, — милиция пробирается к нам. Арестуют.

Я оглянулся. Люди в форме, расталкивая толпу, приближались к нашей машине. По краям чаши кольцом стояла конная милиция.

— Стихийный митинг, — прошипел второй режиссер, — не боись.

Вскоре к нам подошли пять местных молодцев. Поинтересовались, что снимаем. Протянули ладони и крепко пожали наши смущенные длани. Прокричали что-то в толпу. Потом мы узнали, что это на иврите. Ряды слушающих сомкнулись так, что милиционеры не смогли подойти к нам до конца митинга.

У надписи, в скорбном молчании — поникшие фигуры женщин. Высокие парни добровольной охраны фланировали взад-вперед, подбирали брошенные букеты, аккуратно прислоняя их к стене. Седая женщина, воздев руки к небу, беззвучно плакала, шепча сведенным от боли ртом: «Майн киндер! Майн киндер!..» Так и осталось ее живое изображение на пленке под тревожную фонограмму Тринадцатой симфонии Шостаковича, положенной на стихи Евтушенко.

Улизнули мы, как в хорошем детективе, из-под самого носа МВД. Весь отснятый материал, не заезжая в гостиницу, отдали в проявку на «Киевнаучфильм». Знакомые проявщицы рады были помочь московским коллегам. После импровизированного банкета они остались еще на одну смену. Остальные члены группы были арестованы по всем правилам… Аппаратура снесена в особый отсек камеры хранения гостиницы и заперта вплоть до особого распоряжения.

Весь следующий день искали директора картины Егорова. На этом мы и сыграли. Егоров с материалом уехал в Москву, а с нас взятки гладки. Ничего не знаем. И все же освободил нас приехавший со студии режиссер Колюжный. Киев он освобождал в 43-м, был ранен. В ЦК Украины не постеснялся — выдал по-флотски, на полную катушку.

Вечером того же дня синхронная группа с проявленным материалом уехала в Москву. Остальные двинули в Одессу.

«Ах, Одесса, жемчужина у моря!» — напевал Борис. Как оказалось, он один из нас бывал в Одессе. Сомнений не было — пойдет первым «пробивать» гостиницу, поднимать знакомых. Проблема с билетами на юг в разгар летнего сезона была немалой. К властям мы уже ни шагу, МПС Украины с ними заодно. Из всякого тупика, как говорят братья евреи, есть два выхода. Один — дружеский — открылся нам. Ребята, что охраняли нас во время съемки в Яру, вручили билеты на вечерний поезд.

Одесский вокзал ничем не уступает восточному базару. Шум, суета, обрывки газет, огрызки, окурки, беспрестанно жующая, рыгающая, постоянно сморкающаяся толпа и неубывающие очереди в буфет, туалет, кассы. Носильщики здесь были в почете: «Носильщик, потаскун! — взывала дородная дама, обнимая кучу мешков, — поимей меня первую».

Группу, к сожалению, никто не встречал. Пришлось и нам испытать двигатель очереди. Такси в течение получаса не подъехало ни одного. Зато леваков — пруд пруди. Я махнул рукой на отчетность: «Лови любую, Николай, спишем как-нибудь».

Милицейский «Газон» нас несколько смутил, но улыбчивый сержант снял напряжение: «Вам шашечки или ехать?» До гостиницы «Красная» было совсем недалеко, и через двадцать минут мы входили в холл. Я собрал паспорта и подошел к стойке. Традиционной таблички «Мест нет» не было. Я оглянулся, а туда ли подошел? Надпись «Администратор» твердо венчала стеклянный барьер. В углу, в мягком кожаном кресле, дремал наш первопроходец Борис. При виде группы он вскочил и, извиняясь, залепетал: «Простите, заспал. Жара, понимаете. Письмо вот».

Он достал сложенное вчетверо студийное письмо, где известным приемом по диагонали был написан ответ: «Мест нет и предоставить не можем…»

Ситуация, увы, знакомая, если не сказать постоянная. Погрузив пожитки и аппаратуру в подоспевшие из Киева машины, мы отправились в Аркадию. В кемпинге обошлось все быстро и красиво. Директриса любила кино и молодых ребят. Тем временем Василий отдраил до блеска операторский ЗИС, и мы со вторым режиссером под восхищенные взгляды местной братвы покатили в горком. Несколько номеров в хорошей гостинице нам были необходимы для синхронных интервью и представительства все той же власти. Естественно, в горком нас не пустили. «Вратарь» не поддавался никаким уговорам. Волшебные слова «кино» и «пресса» со значками «Комсомольская правда» не действовали. «Партбилета нет — пущать не велено».

Опять НО — большое и важное НО. Мы обошли здание. Окошко в туалет было открыто, да еще невысоко, на первом этаже. Николай подставил плечи, и я юркнул в проем. Отделение было женское. Прислушался. Никого. Открыл дверь и выскочил в коридор. Просто повезло — там тоже никого. Нужного человека найти было недолго, по стандарту. Третий этаж, третий кабинет, третий секретарь по культуре. Пожилой человек посмотрел рекомендательные письма, удостоверения, улыбнулся грустными черными глазами и тихо спросил: «Вы как сюда попали?» Я смущенно пожал плечами. «Ладно, не говорите ничего. Могу только два номера. Вот записка к заместителю — он все оформит — и телефон. Если что, звоните».

На душе отлегло. Я поблагодарил его и, пронесшись по коридорам, пулей вылетел на улицу. Старый вояка, «вратарь», погрозил нам кулаком вслед, да было уже поздно.

Консультант Владимирский, вальяжно откинувшись на спинку переднего сиденья, показывал нам исторические места, связанные с Шолом-Алейхемом и другими яркими представителями еврейской диаспоры Одессы. Декану искренне понравилась киногруппа с открытым правительственным «ЗиСом». К концу работы он хитро посмотрел на группу и менторски изрек:

«Ребята, что вы так одеты? Завтра барахолка. Мой брат Исаак «выкинет» партию своих «американских» товаров, не отличишь. Жена торгует ими, она и оденет вас. Идет? Лучшие фраера одеваются только у нее».

Съемки шли, как и намечалось, быстро и интенсивно. Конечно, два оператора, две камеры, что и говорить. Уже сняты были город, еврейское кладбище, место бывшего кафе Фанкони, где властвовал когда-то Беня Крик, «Гамбринус», перенесенный на другую сторону Дерибасовской, знаменитая одесская лестница, Оперный театр — всего не перечислишь, да и зачем, когда есть экран. Два серьезных объекта — Привоз и порт — оставили напоследок.

Для съемки самого красивого капитана Черноморского пароходства, нашего героя, необходим был звукотехник. На Одесскую киностудию мы отправились с ассистентом оператора Сашей.

День выдался ясный, благодатный, и настроение было под стать погоде. До диспетчерского совещания оставалось два часа, и мы отправились на экскурсию по павильонам студии вдоль Французского бульвара.

Наше внимание привлек бассейн с домакетками. Если зайти со стороны берега на совмещении изображения, открывается сказочная первобытная панорама, а маленькие галеры кажутся совсем не игрушечными. Саша достал японский экспонометр с кадровым окошком и приставил к глазу.

— Фантастика! — в восторге крикнул он. Я подошел поближе и внезапно почувствовал скребущий, все нарастающий звон. Огромная овчарка неслась на нас, оскалив мощные челюсти. Отчаянно взмахнув руками, мы успели вскочить на узкий край барьера бассейна, но, не удержавшись, рухнули в воду. Испанские галеры укоризненно закачали соломенными бортами. Коварная сторожиха громко залаяла. Стальная цепочка, натянутая как струна, казалось, вот-вот лопнет. Ограничительный трос нервно подрагивал от хриплого бреха собаки. Три метра до противоположного края были преодолены со скоростью испуганного зайца. С оскорбленным чувством ощипанных петухов мы вылезли из бассейна и спрятались в кустах, отжимая и без того неглаженую одежду. Немного подсушившись, нырнули в дырку забора прямо к трамвайной остановке. Одесский трамвай принял нас по-дружески. В углу тамбура на нас никто не останавливал взгляд, да и ехать осталось одну остановку. Но и здесь не обошлось без заминок. Трамвай резко затормозил и встал. Пассажиры повскакивали с мест, высунулись в окошко. Вышел водитель: «Вагон дальше не пойдет. Обрыв на линии». Надо знать одесситов. Поднялся невообразимый шум. Говорили все разом, в голос. Громче всех визжала маленькая бабулька:

— В Одессе тока нет! В Одессе ток кончился! Нет, вы послухайте, люди добрые! Динама есть. Динама крутит. А у него тока нет. Ой, мамочка, роди меня обратно. Товарищ негр, вы встаете? — суетилась бабулька. — Я не негр, — обиделся пассажир, — я эфиоп. — Ай, мамочки, эфиоп твою мать, — шлепай, Отелло, шлепай!

Какая сцена, жалели мы, забыв о собаке и мокрой одежде. Камеры нет. После этого случая один из операторов обязательно носил о собой кинокамеру.

В принципе весь фильм отроился по классической схеме кинорепортажа. На первом плане — человек, говорящий в камеру или за кадром, зрительный ряд — рабочая обстановка.

При съемках нашего героя-капитана в рабочей обстановке группе пришлось весьма сложно.

На море был шторм не меньше пяти баллов. Катер, посланный за нами, болтало, как щепку в проруби. Снимать заставили обстоятельства. «Парижская коммуна» ночью уходила в загранку.

Оператор, как припаянный, стоял на крошечной корме катерка, упираясь в штатив. Волны с яростью бросались на него, иногда заливая по пояс. Я что есть силы держал штатив, упираясь ногами в борт. Кадры подхода к лайнеру получились на редкость впечатляющими.

Подойдя к судну, мы поняли, что высадка вряд ли возможна. Маленький катер подбрасывало выше борта сухогруза. Надо быть цирковым акробатом, чтобы в одну секунду перескочить метровую пропасть пучины, когда поравняются борта. Штатив и камеру передали после трех попыток. Ну а сами… У страха глаза велики. Не позориться же? Я, легонький, перелетел с испугу через кранцы метра на два дальше. Толичек повис, но его необычайной силы руки вынесли полное тело в стойку, и он благополучно перевалил за барьер. Как ни странно, но никто не смеялся, даже не улыбался.

Первый план был прозаичен. Интервью с героем. Босоногое детство у лиманов и причалов. Война, эвакуация. Ученье — свет. Назначение на работу в Черноморский флот. Порт прописки — Одесса.

Несколько удивила нас культванна. Небольшой квадратный бассейн, обитый внутри мягким пластиком. Здесь в забортной воде плавало огромное количество причудливых заморских бутылок, две из которых капитан за смелость презентовал оператору.

Убедившись, что сюжетная линия никак не совпадает с нашими возможностями, мы решили дальнейший ход фильма делать в жанровых сценках. Основная литературная линия «по местам Шолом-Алейхема» часто спотыкалась и рвалась, как все притянутые выдумки, об острые пороги жизнеутверждающей правды. Его величество счастливый случай выручил нас вновь.

Привоз — рыбный рынок. Каких только даров Черного моря вы здесь ни увидите! Еще Привоз — одесский рынок, поэтому помимо рыбной снеди продают и массу всякого другого товара. — Что хотите, самогончик? Гашиш? — Пожалуйста. Для завязки сценки мы «пускали» бригадира осветителей Бориса. Наш темнокудрый шатен был красив, в меру напорист, артистичен, а главное, сходил за местного.

Таким образом мы отсняли весь колоритный базар. У самого выхода Борис застрял. Шустрая старушка буквально атаковала его. Огромную, в два кулака, луковицу она вталкивала ему в карман пиджака. «Красавец ты мой! Возьми бесплатный гешефт!» -шумела она. «Смотри, Шлема, Соня, смотри! — призывала она, — вылитый Изя, мой сын».

Саня, ассистент, уже снимал. Вот молодец. Потолкавшись, режиссер пошел на выручку. Разговорившись с этой женщиной, мы узнали, что она чистых кровей еврейка, а ее сын, похожий на Бориса, — главный инженер электростанции города Братска. Вот так завязались нити живой связи.

Последним объектом южной полосы была Бессарабия. На сей раз добровольным консультантом стал пожилой скрипач из пивной «Гамбринус». Мы поехали в столицу Молдавии.

Триста верст в открытом «ЗиСе» проделали, как говорится, шутя. В центре города мы имели неосторожность спросить, где находится гостиница «Кишинев». Молодой человек лет десяти презрительно посмотрел на нас и, не поворачивая головы, указал пальцем: «Кишинев? Кишинэу! Вот она». Он был настолько колоритен и непосредственен, что вся группа надолго запомнила этот случай.

Музыкальная труппа любительского заводского театра Кишинева органично вписалась в живую ткань фильма. Его величество случай и здесь был благосклонен к нам.

Ребята из этого театра делали костюмы по фотографиям с картин Фалька. По секрету сказали режиссеру, что супруга покойного художника едет в Новосибирский Академгородок делать юбилейную выставку из своего личного собрания. Пропустить такое событие мы просто не имели права.

Осуществить задуманное оказалось гораздо труднее, чем мы думали. Виноват был прежде всего сам режиссер. За три месяца он не удосужился написать режиссерский сценарий. В дополнительный месяц — опять ничего. Группа в простое сидеть не может. В довершение всего он сломал ногу. Владимир Адольфович Шнейдеров, худрук географического объединения, выхлопотал ему еще пару недель, а нам — ту самую командировку в Академгородок. Теперь в бой нас вел второй режиссер Николай Соломенцев.

Зима в Новосибирске была полноправной хозяйкой. Снежное покрывало лежало надежно и властно. Сквозь припорошенные стволы берез виднелись двух- и трехэтажные коттеджи, за ними, уходя в лесную чащу, безоконные лабораторные корпуса физических, биологических институтов Сибирской Академии наук. Могучие ели роняли серебристую снежную пыль, и она хрустела под ногами редких прохожих. Саня, запеленутый, как кукла, лежал на крыше микроавтобуса, снимая с проезда это немое великолепие природы.

Выставку «пергаментного» художника снимали в основном по вечерам.

После работы народу было много. Наших героев среди ученых оказалось немало — и маститых, и молодежи.

Крупно картины снимали днем с интересными пояснениями мадам Фальк. «Пергаментным» назвал Фалька колорист Грабарь за матовый, землистый, чуть притушенный тон его портретов. Там, где творится серьезная, фундаментальная наука, там и дети «кидаются» на свет ее.

Представьте большой универмаг, супермаркет по-нынешнему. Множество отделов, магазинов, павильонов… Двухэтажный книжный отдел. На первом — художественная литература. На втором — научно-популярная, фантастика, справочники и другие учебные пособия. В дверях появляется шумная стайка младших школьников. Они на ходу швыряют ранцы, портфели и — гуртом на второй этаж. Теперь мы не упускаем жанровые сценки — это живое красочное ожерелье любой документальной ленты.

К сожалению, запасы пленки катастрофически уменьшались. Так называемые уходящие объекты кончались вместе с ней.

Дальнейшая судьба кинокартины складывалась непросто. Фильм попал в консервацию. Так называется в кино временное прекращение работ. Группа расформировывается.

Израиль находился в состоянии войны, хотя она и была одной из самых коротких в истории человечества. Холодные бастионы недоверия и даже враждебности стояли долгое время высокой стеной разобщенности. Фильм все-таки всеми правдами и неправдами закончить удалось.

Режиссером назначили Виктора Мандельблата. Он съездил в Братск, Биробиджан, добавил некоторые эпизоды, закрыл прорехи фильмотечным материалом из старых, довоенных фильмов и, как водится, сложил картину.

Конечные кадры прилепились несколько кургузо, не «в струю», под стать обрезанной фамилии Ман. Ребята подтрунивали над ним: «Виктор, куда же ты теперь без блата?»

Так или иначе, а фильм был показан главному раввину Москвы и соответственно принят Госкино. Рабочее название «Жизнь евреев в СССР» поменялось на другое — «В одной семье».