Лехаим

Дэн Фальк. Перевод с английского Нины Усовой

Материал журналу “Лехаим” любезно предоставлен Tablet

Картины деда я знал намного лучше, чем его самого. И неудивительно, ведь в жизни я видел Моше Воробейчика, маминого отца, всего несколько раз, причем в последнюю нашу встречу я был еще школьником. Дед жил на другом конце земного шара. Я вырос в Канаде, а он с 1934 года обосновался на севере Израиля, в Цфате. Однако в родительском доме висело несколько его картин: на одних — яркие и крайне стилизованные израильские пейзажи, на других — зарисовки традиционного еврейского быта в духе Марка Шагала, как мне казалось. Дед подписывал свои работы «Равив» — такую фамилию он взял в 1950‑х.

Последние две трети жизни Моше прошли в Цфате, где при его участии возникло активное сообщество художников. Таким он мне и запомнился (хотя воспоминания мои, как это часто бывает, довольно расплывчаты): человеком, который до последних дней — а умер он в 1995 году — зарабатывал тем, что продавал картины на темы еврейской жизни богатым американским туристам. (На самом деле он был куда успешнее, его картины покупали во всем мире.) Однако, как выяснилось, дед мой был не просто художник: поездка в его родной Вильнюс помогла мне по‑новому взглянуть на его творчество и понять, почему оно до сих пор актуально.

Моше родился в штетле под Вильнюсом, столицей современной Литвы. Он учился живописи в Университете Стефана Батория , где его таланты не замедлили оценить. Но он хотел добиться большего — его влекло на Запад, там в то время находился центр художественной жизни Европы. В 1927 году он поступил в высшую школу Баухауз  в Дессау, где учился у таких мастеров, как Пауль Клее, Василий Кандинский, Джозеф Альберс, Ласло Мохой‑Надь. Затем продолжил образование в Париже — там он наверняка чувствовал себя уютно в компании других еврейских художников и интеллектуалов. Новым увлечением Моше стала фотография: он брал уроки в École Photo Ciné  и использовал новаторские методы: например, фотомонтаж, когда множество негативов накладывалось один на другой, чтобы получить один отпечаток на фотобумаге. Зарабатывал на жизнь фотосъемкой для журналов, рисовал театральные плакаты и афиши для кинотеатров. В 1931 году он издал авангардный альбом с видами Парижа, назвал его просто — «Париж» — и подписал псевдонимом — Moï Ver (соединив французское написание имени Моше и фамилии Воробейчик, что также можно было истолковать как «Моя правда»).

Полвека с лишним спустя я тоже увлекся фотографией. В школьные годы я ходил в фотокружок, читал специальную литературу и даже стал обладателем 35‑миллиметрового фотоаппарата, с которым практически не расставался, лишь недавно сменив его на цифровой. Мама посылала мои фотографии Равиву в Цфат, дед писал в ответ, что снимки ему понравились, — конечно, он делал мне скидку, но мне было приятно.

Важнейшее событие в жизни Моше случилось весной 1929 года. Было ему тогда двадцать с небольшим, богемная парижская жизнь его устраивала, но родной город не давал о себе забыть, и как‑то на Песах он отправился в Вильнюс. Прихватив с собой 35‑миллиметровый фотоаппарат Leica I — последнее слово фототехники на тот момент, он отправился на восток. Наверняка он рад был повидать родителей, Шломо и Шифру, и младших братьев и сестер, но его взгляд художника притягивали улочки старого еврейского квартала с центральной Еврейской улицей (ее современное название на литовском — Žydų Gatve).

Вильнюс тогда называли литовским Иерусалимом. Более 500 лет в этом городе существовала мощная еврейская община. Были среди виленских евреев и зажиточные люди, однако Моше больше интересовали бедняки: старики с окладистыми бородами, старушки, торгующие на улице хозяйственной утварью, дети в обносках. Альбом фотографий под названием «Улица в Виленском гетто» вышел в Цюрихе в 1931‑м — в том же году, что и парижский альбом (значение слова «гетто», естественно, резко изменилось за время немецкой оккупации). Эти фотографии — уникальные документы, рассказывающие о жизни виленских евреев накануне Второй мировой войны.

В 2019 году я впервые побывал в Польше и Литве. Мне удалось побеседовать с несколькими кураторами Государственного еврейского музея Виленского гаона, и я был приятно удивлен: оказалось, они знают про моего деда буквально все. Затем я гулял по старому городу, который некогда был центром еврейской жизни. Бережно завернутый фотоальбом Моше лежал у меня в рюкзаке, но часть фотографий я заранее отсканировал и сравнивал распечатки с тем, что видел теперь своими глазами. В другой руке у меня была цифровая зеркальная камера. Я шел по тротуарам, по которым 90 лет назад ходил мой дед. Я гулял по оживленным торговым улицам и тихим переулкам, заглядывал в кафе и проходил под знаменитыми вильнюсскими арками.

В этих краях я был туристом. А кем был мой дед? Фотожурналистом? Документалистом? Художником? В предисловии к вильнюсскому альбому писатель Залман Шнеур представил Моше во всех трех ипостасях, особо подчеркнув роль художника. «С любовью истинного художника он [Воробейчик] приблизил и выделил то, что обычный вечно спешащий прохожий едва ли заметит», — писал Шнеур. Моше замечал не только людей, но и окружающий их городской ландшафт: «Здесь случайное и несущественное, на первый взгляд, поднято до уровня подлинного искусства». Моше сумел запечатлеть «трепетные тени и проблески радости на пограничье между колоритным прошлым и модернистским настоящим».

В моем воображении приезд Моше в Вильнюс пришелся как раз на это пограничье, пересечение миров. Мой дед был современным человеком; те же, кого он фотографировал, жили в средневековье. Интересно, о чем он думал, глядя в объектив «лейки» на пожилых евреев, увлеченных беседой, или на старуху, склонившуюся над корзиной с картошкой, или на малыша, сидящего на краю тротуара, смиренно сложив руки и глядя на булыжник мостовой? Вероятно, многие из тех, кого он снимал, даже не подозревали об этом; только двое или трое улыбаются на камеру. Несколько кадров снято с возвышения — вероятно, так Моше было удобнее фотографировать разворачивающиеся перед ним сцены, оставаясь при этом незамеченным. На одной из фотографий мужчина в темном пальто и фуражке поднимает голову и смотрит в камеру, вероятно, увидев направленный на него объектив.

 

Только одно мы знаем наверняка про всех этих евреев, которых фотографировал мой дед. Через несколько лет почти все они будут мертвы.

Холокост в Литве был ужасающе «полным»; довоенное еврейское население страны составляло примерно 210 тыс. человек. Из них 195 тыс. были убиты. В Вильнюсе около 100 тыс. евреев вывезли в лес возле села Панеряй и расстреляли. Тела сбросили в ямы, а потом сожгли, чтобы скрыть следы преступления. К тому времени, когда вильнюсских евреев убивали, Моше покинул Европу, уехал в Палестину и сам не пережил ужасы Холокоста. Но его родители, мои прадедушка и прабабушка, а также двое их других детей почти наверняка оказались в числе убитых в лесу Панеряй.

Сегодняшний Панеряй производит странное впечатление. Он превращен в парк, и многие приезжают сюда на пикники. Монументальные советские памятники жертвам нацизма почти не упоминали о еврейских жертвах (такой памятник был воздвигнут лишь в 1991 году). Ямы, в которые сбрасывали тела жертв массовых расстрелов, поросли сочной травой.

При этом Вильнюс, как я заметил, пытается забыть собственное прошлое. Я приехал туда из польского Кракова, контраст — разительный. В Вильнюсе нет ничего, похожего на польский мемориал Аушвиц, принимающий по 2 млн посетителей в год. Здесь нет ничего, похожего на тщательно восстановленный краковский район Казимеж с его еврейскими ресторанами, клезмерской музыкой и аляповатыми (уж какие есть) сувенирами. Ничто в Вильнюсе не напоминает о Старой синагоге, хотя на фотографиях Моше она была запечатлена во всех подробностях (на месте, где она стояла, сейчас ведутся археологические раскопки). В городе всего несколько мемориалов и памятных табличек, где — довольно уклончиво — упоминается о евреях и их судьбе. На некоторых зданиях видны поблекшие надписи на иврите, но их уже почти невозможно прочитать. Ступени одной из христианских церквей сделаны из надгробий с еврейского кладбища. (В этом году надгробия вернули на кладбище, с которого их предположительно взяли.)

На улице Жиду я старался найти те же ракурсы, с которых 90 лет назад снимал мой дед, но почти везде городской пейзаж изменился до неузнаваемости. И конечно, нигде не было видно евреев, кроме разве что американских туристов. Наконец мне удалось сфотографировать одну улицу в том же ракурсе, что и на старой фотографии, — робкая и, пожалуй, наивная попытка перекинуть в прошлое мост длиной в девять десятилетий.

А затем произошло нечто неожиданное. Когда я фотографировал улицу Жиду, ко мне подошел экскурсовод, мужчина средних лет, с группой туристов; в руке он держал такую же, как у меня, распечатку фотографии Моше. Мы стояли друг против друга, глядя на снимок, который мой дед сделал на этом месте 90 лет назад.

Я объяснил, кто я: это было непросто, поскольку моя фамилия не Воробейчик, а Фальк, по отцу. А потом он объяснил своей группе, кто я, и внезапно они все бросились фотографировать внука «почти известного» художн9ика.

Все произошло в считанные минуты, я даже подумал, уж не привиделось ли мне это. (Но нет, не привиделось: Лиз, моя спутница, успела сфотографировать меня вместе с экскурсоводом.)

К концу поездки я понял, что значит связь поколений: дед стал мне роднее. А его фотографии продолжают жить своей жизнью. Через 20 лет после его смерти ранние снимки Моше были вновь открыты для публики — во многом стараниями Йоси Равива, его сына от второго брака. Мне было приятно узнать, что в Национальном музее Литвы пройдет выставка его фоторабот, а альбом «Улица в Виленском гетто» готовится к переизданию.

Жаль, конечно, что я так мало виделся с дедом, но я по крайней мере знаю его фотографии, прошелся по улицам, где он их снимал. Его образы Вильнюса напоминают нам, что жившие в этом городе евреи — реальные люди, а не просто пугающие цифры человеческих потерь. Снимки Моше подарили этим мужчинам, женщинам и детям своего рода бессмертие, при том что в реальном мире их безжалостно обрекли на небытие. Полустертые надписи и почти забытая история говорят нам о новом этапе забвения; как говорил Эли Визель , «забыть о мертвых — значит, убить их еще раз». И печальные признаки этого забвения — как темная туча, нависшая над Вильнюсом и почти всей Европой.

Оригинальная публикация: Seeing Vilnius Through My Grandfather’s Lens