Эляна Суодене, доктор гуманитарных наук

На фото: Осип Мандельштам и Анна Ахматова

5 июня в зале Еврейской общины (литваков) Литвы им. Я. Хейфeца состоялась научно-практическая конференция „Иудеи в судьбе Анны Ахматовой“.

Анна Ахматова, в отличие от А. Пушкина, О. Мандельштама, М.Цветаевой, предоставила нам возможность осмысления старости, позволив соприкоснуться со своими синтезами в шедеврах лирики  сборника „Бег времени“, а также в поэме „Поэма без героя“, которую она писала до конца своих дней и которая так и осталась не вполне законченной. Шедевры поздней ахматовской лирики несут на себе печать смирения и достойного приятия неизбежного, словно замыкая круг собственного земного бытия, каким-то непостижимым образом передавая в своих строках ощущение целостностности Абсолюта, само дыхание вечности.

В поздней ахматовской лирике всё больше, всё острее встаёт вопрос личной ответственности в предверии Последнего Суда. Осмысляя пройденный путь, к ней возвращаются даже в сновидениях знаковые образы из её юности – Артур Лурье, Борис Анреп, и поэт Ахматова ведёт с ними непрестанный художественный диалог, а из зрелых лет к ней приходит Исайя Берлин, и страницы её „Сожжённой тетради“ оживают. А в „Венке мёртвым“, наряду с другими, явственны фигуры О. Мандельштама и Б. Пастернака, и ужас от переживаемой поэтом эпохи сквозит в её строках. В своей „Поэме без героя“ образ Серебряного века и его персонажей предельно зашифрован, словно охраняя в кодах заветные имена, сублимируя эпоху вплоть до нотных знаков – Анна Ахматова писала поэму как либретто. Позже Артур Лурье напишет либретто на „Поэму без героя“.

„В то время я гостила на земле“ – написала Анна Ахматова в „Эпических мотивах“ ещё в 1913, задав тем самым координаты вечности и бесконечности как параллели своему земному существованию „здесь и сейчас“.  Это свидетельствует  о том, что поэт художественно осмысляла свою жизнь, своё земное бытие, взаимопереплетения и взаимоотражения в творчестве друг друга человеческих судеб, мирочувствия, мировидения, ощущая свою личную ответственность перед Творцом, включая сакральную составляющую.

В то же время, поэт в своей поздней лирике сама выступает в роли судьи, и эпоха судима ею, и порой мнится, что эпоха ею осуждена.

Таким образом, стоя перед лицом вечности, Ахматова в своей поздней лирике представляет себя судимой Высшим, Последним Судом, сама судит эпоху, исторический период развития России, а также, возвращаясь в свою юность, судит себя и тех, кто был ей дорог.

И в её поздней лирике, и в „Поэме без героя“ наличествуют два взаимоисключающих концепта – она и осуждает действительность как путь России, усеянный костями сталинских казематов, омытый кровью замученных в сталинских застенках, и, одновременно, смиряется, вдохновляясь величием красоты мироздания и чудесным образом передавая в стихах само присутствие вечности, отражая целостность Абсолюта („В Выборге“, „Земля, хотя и не родная“, „Летний сад“ и др.).

Напряжённость, с которой Анна Андреевна вновь и вновь на склоне лет переосмысливала свои личностные связи с уже давно не фигурирующими в её реальном, повседневном бытии, людьми, свидетельствует о глубинности этих человеческих взаимоотношений, о человеческом достоинстве поэта, глубоко в течение десятилетий переживавшего драматизм внутреннего диалога с теми, „с кем разлуку Бог послал“.

Вся её поэзия может быть представлена в виде целостного кольца, „Абсолют замыкая круга“, когда те, кто был ей дорог в юности, возвращаются в её текстах на излёте лет, словно проецируя целостность Абсолюта.

Почему в её судьбе столь значимую роль играют именно иудеи? Были и литовцы – Владимир Казимирович Шилейко, например. Знакома она была, несомненно, и с Юргисом Балтрушайтисом.

Можно предположить, что то величие изгойства и высота миссии, заложенные в национальном коде иудеев, были более созвучны её внутренней музыке, поэтическому тембру её внутреннего человека, ибо и она в сталинскую эпоху была явным изгоем и отщепенцем, выдворенным на обочину официальной литературы, а перед этим чрезвычайно горько восприняла эмиграцию близких ей людей, бежавших от красного террора, и осознание драмы происходящего со страной и с ней лично, как и с людьми её круга, усиливало это чувство инакости, особенности, избранничества.

Кроме того, каждый большой поэт в определённом смысле – иудей, ибо он должен создать свой собственный, отличный от всех, язык, идиолект, без чего нет подлинной поэзии, и поэтому он обречён в определённом смысле на одиночество, на единичность в языковом поле.. Да и из собственной страны поэты в буквальном смысле изгонялись за слово – Овидий, Данте, Бродский были изгоями.

Парадоксально, но в этом заключалось и положительное зерно – и О. Мандельштам, и А. Ахматова были в состоянии изгойства не столь обременены стереотипами мышления, что позволило им создавать собственные знаковые системы – к примеру, акмеизм параллельно назывался адамизмом, и они, являясь адамистами, подобно Адаму, давали в начале ХХ века имена предметам и явлениям.

В определённом смысле трагизм изгойства, окормленный „души высокой свободой“, позволил Анне Ахматовой и Осипу Мандельштаму достичь тех высот художественных обобщений в своих философемах, которые были явлены ими именно в поздней лирике. Таким образом, экзистенциональный трагизм изгойства поэта Анны Ахматовой, налагаясь на драматизм сталинского периода развития страны, позволял ей воспринять вековую драму еврейского народа в полной мере.

Свидетельством этому и являются знаменитые и не очень иудеи ХХ столетия, находящиеся с поэтом Анной Ахматовой в творческих и личностных взаимопереплетениях судеб, отражаясь, несомненно, и на чисто языковых, лексических, семантических, синтаксических, идейных, метафоричесих взаимоотражениях. Например, не является ли удлинённость линий на полотнах Амадео Модильяни подсознательным отражением облика Анны Ахматовой? А обилие эпитета „чёрный“ в текстах Анны Ахматой и Осипа Мандельштама не является ли свидетельством их знаменитой поэтической переклички?

Амадео Модильяни, Осип Мандельштам, Артур Лурье, Борис Анреп, Борис Пастернак, Исайя Берлин, Иосиф Бродский, Михаил Лозинский, личный секретарь Найман – всё это ближайший круг наперсников и сотворцов. Это говорит о большой внутрнней свободе человека, большом человеческом мужестве, и являет пример того, как в любые исторические времена, „вегетарианские“ и не очень, можно олицетворять собой пример Всечеловечности. Это как бы  личностная проекция в будущее, где не будет места национализму, ксенофобии, антисемитизму.